У нас была с собой собака, бульдог, и мы ее пустили вместе с нашими лучшими бегунами вдогонку за козами, чтобы помочь Селькирку. Однако он обогнал и собаку и людей, он просто загонял их и, поймав козу, принес ее нам на плечах».
Помимо предметов первой необходимости, ему на острове оставили, должно быть, по его просьбе, не только Библию, но и другие еще книги. Но Селькирк как-то не рассказывал ни Роджерсу, ни Стилю, чтобы он открывал их.
«Слушать его было любопытно до крайности, – сообщил Стиль, – ибо, как человек со смыслом, давал он отчет о различных состояниях духа, испытанных им за время столь долгого одиночества». Однако при всей своей литераторской опытности Стиль не описал ни одного из таких духовных «поворотов». Это сделал Дефо, но у него другая история, про другого человека, который соображает даже в тот момент, когда его считают уже бесчувственным бревном.
Как развил Селькирк в себе способность гоняться за козами, так проявил он и «животную» выживаемость в условиях, к которым легко было приспособиться: завезенные козы плодились сами по себе, как буйно разрослась репа, однажды посаженная беглыми матросами Пикеринга. Робинзон очеловечил «звериные» условия. Те же дикие стада коз он включил в свое правильное скотоводческое хозяйство. Дикий виноград стал выращивать на винограднике и, получив урожай зерна, начал выпекать хлеб. Робинзон непрерывно в поте лица своего трудится. Ему временами приходится тяжело до крайности, однако при любых условиях не совершает он ни одного вот такого усилия, как Селькирк, превзошедший выносливостью собаку.
Селькирк – факт, Робинзон – «фикция», вымысел (словом «фикция» англичане и назвали художественную литературу). Но каким бы ни был Селькирк, вот таким хотел Дефо видеть Робинзона.
Робинзон, конечно, романтик, только чего? Самого, с нашей точки зрения, прозаического занятия – предпринимательства.
«Робинзон, – говорил Маркс, – спасший от кораблекрушения часы, гроссбух, чернила и перо, тотчас же, как истый англичанин, начинает вести учет самому себе. Его инвентарный список содержит перечень предметов потребления, которыми он обладает, различных операций, необходимых для их производства, наконец, там указано рабочее время, которого ему в среднем стоит изготовление определенных количеств этих различных продуктов».
Иначе говоря, всеми силами старался сохранить привычки «домашние». Не новую жизнь на острове отт начал, а воссоздавал условия, необходимые ему для продолжения прежней своей жизни, и не только лично своей.
Вот Робинзон спасся, он выстоял, он укрепился и развернулся на острове, и пещеру свою он, между прочим, называет «замком», себя воображает властелином обширных владений, у него есть и подданные – вассалы, хотя это всего лишь кошки, собака, попугай и козлята. Короче, будто большой ребенок, Робинзон играет в «старую веселую Англию», и мечты его оказываются парадоксально старомодны.
В поисках идеала сознание его обращается к исторической памяти нации, туда же, куда устремлял свои мысли Шекспир: «Покажите силу полей, вскормивших вас» («Генрих V»). Через Робинзона Дефо вспоминает тот же призрачный мир патриархальной гармонии, память о котором вдохновляла Шекспира. «Самый мрачный философ не удержался бы, я думаю, от улыбки, если бы увидел меня с моим семейством за обедом», – говорит Робинзон. От Чосера через Шекспира и Дефо до Диккенса, через всю историю английской литературы, сохраняется все та же улыбка, возникающая каждый раз, когда представляется случай взглянуть в ту сторону – «я с моим семейством».
Это была ведущая иллюзия Дефо, владевшая им так же прочно, как мысль о том, что с помощью замысловатого аппарата можно поднимать со дна морского затонувшие сокровища. Он хотел видеть мир продолжением «старой веселой Англии».
Современных читателей иногда смущает тот факт, что Робинзон не только купец, но и колонизатор. Он наивно-слабый колонизатор! Он колонизатор-романтик, как были у Дефо пираты-романтики, устроившие на острове Мадагаскар страну Свободию. Устроили все по чести и совести, не грабили, не убивали, но в результате погубили Свободию, потому что они были все-таки пираты, и встал перед ними жесткий выбор: либо становиться «другими», либо продолжать пиратствовать.
А сам Робинзон? Исповедь его рассказывала о том, как вопреки всему человек не изменил себе. Да, вместо хищнической погони за удачей, которой хотел заняться молодой, побуждаемый авантюрным духом времени Робинзон, тот Робинзон, что оказался на Острове Отчаяния, добился всего своим трудом. Робинзон из дома бежал ради смелого предприятия, а вернулся к родным берегам тридцать пять лет спустя торговцем-предпринимателем. Он остался кем был – сыном купца, братом офицера, моряком из Йорка, родившимся в 30-х годах XVII столетия, в канун грядущей буржуазной революции.
Книгу о Робинзоне заметно отредактировало время, равно как смыло оно с античных статуй варварскую позолоту или «подсушило» тучного датского принца. Время имеет свои основания на такую «правку». Но ведь правда, в реальность иногда поверить труднее, чем в вымысел. И не переубедишь ни туристические справочники, ни молву, которая твердит, что «Приключения Алисы» написаны в Ландундно, а «Робинзон» в Кенте. Памятники поставлены этим «фикциям» так же, как увековечена на Мас-а-Тьерра «скала Робинзона», а не хижина Селькирка.
Выпустив «Робинзона», Тейлор значительно расширил свое дело. Спрос на «Приключения Робинзона» был так велик, что без ущерба для своих коммерческих выгод автор и издатель, кроме отдельной книги, пошли на печатание романа в журнале. Пионер во многих отношениях, «Робинзон» и в этом смысле оказался первым – первым романом, печатавшимся с продолжением на страницах периодического органа.
Явившись в свет, Робинзон пережил ту же судьбу, которую до него испытал Дон-Кихот, а после него Гулливер, члены Пикквикского клуба и Шерлок Холмс: читатели требовали второго тома! Отвечая на читательский спрос, Дефо и Вильям Тейлор ждать себя не заставили. Тиражируя одно за другим «издания» первой книги о Робинзоне, Тейлор четыре месяца спустя публикует «Дальнейшие приключения Робинзона Крузо».
Однако уже не с той доверчивостью, как в первый раз, последовали читатели за «моряком из Йорка» в дальние края.
И все-таки и «Дальнейших приключений» оказалось мало, читатели по-прежнему требовали: «Дальше!» Тогда год спустя Дефо выпускает третью и последнюю часть – «Серьезные размышления в течение жизни и удивительные приключения Робинзона Крузо». Успеха эта книга вовсе не имела.
Но первая часть – «Жизнь и необычайные приключения Робинзона Крузо», то есть всем известный «Робинзон», в самом деле недаром вышла в свет под издательской вывеской Корабля: ветер удачи дул в паруса, и книга Дефо двинулась дальше, в другие края и сквозь века.
ПРИЕМЫ ВЕРИФИКАЦИИ
Издатель уверен, что этот рассказ есть изложение действительных событий без малейших признаков вымысла. Поэтому он полагал, имея в виду пользу читателя, что попытки улучшить или изменить что-либо в этой истории только бы повредили ей. Так что, не заискивая большого внимания света и печатая эту историю таковой, какова она есть, издатель надеется, что тем самым он делает услугу читателям.
Предисловие к «Приключениям Робинзона Крузо»
Написано это таким же «издателем», каким Дефо был «моряком», «глухонемым», «пиратом», «кавалером», «падшей женщиной» и т. п., короче говоря, написано им самим.
В редких современных изданиях перепечатывается это предисловие, а между тем это некий договор, заключенный Дефо однажды с читателями, который и по сей день остается в силе.
Когда открываешь книгу о Робинзоне – первое издание, видишь портрет (конечно, «портрет»), видишь указание «написано им самим», читаешь предисловие («предисловие») и стараешься представить себе взгляд читателя того времени, то, право, все настраивает на совершенно серьезное восприятие всей истории как безусловной правды.
Но присмотримся…
«Я родился в 1632 году в городе Йорке в хорошей семье, происходившей, впрочем, не из этих мест», – первые строки, как и несколько последующих, мы еще читаем, а затем, вовсе не замечая, что же мы делаем, мы просто слушаем рассказ «моряка из Йорка» обо всем, что было пережито и описано «им самим».
С «Приключениями Робинзона» знакомятся, как правило, еще в детстве, то есть воспринимают безотчетно, и у большинства на всю жизнь так и остается, не обновляясь, но и не ослабевая, детское впечатление от этой книги. Но детское впечатление от «Робинзона» в принципе несокрушимо. Это проверяется само собой, если книгу перечитать зрелым взглядом.
Возврат ко многим книжным впечатлениям детства опасен утратой иллюзий: оказывается, в книге нет того, что мы (или нам) в ней когда-то читали. Собственно, и книги-то нет, механизм устарел и не действует. Но стоит когда бы то ни было вновь открыть «Робинзона», как все начинает действовать: «родился в городе Йорке в хорошей семье», получил воспитание, образование, но «ничего этого мне нужно не было, а только бы уйти в море»… В знакомых строках мы читаем новое, видим больше, однако прежние, самые первые впечатления не упраздняются, они только развиваются, двигаясь вширь и вглубь все от того же источника – однажды совершившегося творческого чуда.
Каждый читатель в своем отношении к «Робинзону» повторяет урок истории, подтверждая неслучайность однажды сложившейся ситуации, сделавшей эту книгу образцом общедоступного и увлекательного чтения. Одни читали и всему простодушно верили, другие читали и, понимая, как это делается, все-таки находили, чему верить. Принимаясь за «Робинзона», одни читали в нем о приключениях, другие вычитывали нравственно-философскую доктрину. При любых обстоятельствах и в любых руках книга успешно выполняла программу «правдивой выдумки», однажды объявленную Дефо и заключавшую в себе идею творческого претворения факта. Это поистине «честный обман» читающей публики, когда, как у фокусника, делаются таинственные приготовления, а в тот момент, когда внимание зрителей, достаточно отвлечено, платок просто перекладывается из одного кармана в другой. Так и автор «Робинзона», занимая наше внимание вроде бы не идущими к делу подробностями, заставляет нас, говоря попросту, развесить уши, и мы доверяемся всему, что только он ни скажет.
Что ни говорит и ни делает Робинзон, оказывается ново для нас и увлекательно. Мы слушаем его так, словно он говорит, «каким-то демоном внушаем», и, даже зная, что все выдумано, поддаемся, как наваждению, невероятной достоверности рассказа.
Описывает ли Дефо жизнь на луне или на необитаемом острове, излагает «Политическую историю дьявола» или же ведет «Дневник чумного года», он прежде всего просто передает простые действия и благодаря этому убеждает в невероятном, собственно, в чем угодно – какая-то пружина изнутри толкает слово за словом: «Сегодня шел дождь, взбодривший меня и освеживший землю. Однако сопровождался он чудовищным громом с молнией, и это до ужаса напугало меня, я встревожился за свой порох». Просто дождь, в самом деле просто, не задержал бы нашего внимания, а тут все «просто» только на вид, на самом же деле – сознательное нагнетание подробностей, деталей, коими в конце концов и «цепляется» читательское внимание – дождь, гром, молния, порох… У Шекспира: «Вой, вихрь, вовсю! Жги, молния! Лей, ливень!» – космическое потрясение в мире и в душе. У Дефо – обыденное психологическое оправдание беспокойства «за свой порох»: начало того реализма, какой найдем мы в каждой современной книге подобно тому, как в каждом учебнике физики есть Ньютон.
Рассказывается о вещах самых невероятных через обыкновенные подробности. «Ночь я провел на дереве, опасаясь диких зверей. Все же спал я крепко, хотя всю ночь лил дождь». Едва ли сам Дефо ведал, каково это бояться диких зверей и как спят на дереве, но что значит попасть под ливень, известно каждому. Робинзон, однако, не проснулся, хотя лил дождь, к тому же спал он на суку, да еще опасался быть съеденным… Так получается в книге крепкий сон, и все остальное получается как бы «само собой».
Очутившись на острове, Робинзон всего-навсего копает, пилит, строит, шьет, ходит, ест, ложится спать, просыпается утром, а мы не отрываясь следим за простыми этими действиями Робинзона. Нам вдруг делается интересно, как это человек надевает шляпу на голову или кладет в рот кусок хлеба. Сооружение мебели, если можно сказать тут «сооружение», описывается подробно, поделка стула занимает страницу, а охота на льва упомянута между прочим. И это-то и есть обещанные «странные и удивительные приключения»?! Действительно, выходит странно и необычно после всевозможных «приключений» и «путешествий»!
Критики сразу же разглядели, что достоверность и дотошность «Робинзона Крузо» – фикция.
Чарльз Гилдон, поначалу друг, а затем враг Дефо, со злорадным торжеством отметил: Робинзон рассказывает по своему обыкновению со всей основательностью, как он уже на острове увидел в море затонувший корабль, решил побывать на нем, совершенно разделся и пустился вплавь, а на корабле сухарями набил карманы. Почему такие погрешности не нарушают правдоподобия?
Свифт, прекрасно понимая, как это делается, взялся повествовать с той же «правдивостью», доводя ее на глазах у читателя до невероятия, до пародии. Однако результат вышел неожиданным для Свифта: в Гулливера поверили точно так же, как верили в Робинзона! Под пером Свифта тот же повествовательный способ стал действовать сам собой, совершилось то же самое чудо, создавалось то же самое искусство. Все, на что оказался способен Свифт, так это не разоблачить Робинзона, а создать равного ему Гулливера.
Дефо пользовался теми самыми рецептами убеждения, над которыми Шекспир в свое время посмеялся. В шекспировской комедии «Сон в летнюю ночь» была выведена прямо на сцену публика будущего, ватага ремесленников – представители среды, которая разрастется, упрочится и со вкусами которой надо будет считаться создателю «Робинзона».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36