- Ишь, ругается! - сказал дядя Зуй добродушно. - Ладно. Максимыч, прирежь ей недостачу из моего куска. Пускай не орёт. Пускай рыбьи кости на клеёнку складывает.
Продавец Пётр Максимыч приложил к клеёнке деревянный метр, отмерил сколько надо, и с треском ножницы впились в клеёнку, разрубая васильки.
- Бери-бери, Мирониха, - говорил дядя Зуй, - пользуйся. Хочешь её мылом мой, хочешь стирай. От этой клеёнки убыли не будет. Ей износу нет. Пользуйся, Мирониха, чашки на неё ставь, супы, самовары ставь. Только смотри будь осторожна с ней, Мирониха. Не погуби клеёнку!
- Тебя не спросила, - сказала Мирониха, взяла, кроме клеёнки, селёдок и пряников и ушла из магазина.
- Твой кусок, Зуюшко, укоротился, - сказал Пётр Максимыч.
- Ладно, у меня стол маленький... Кто там следующий? Подходи.
- Я, - сказала тётка Ксеня, - мне надо метр семьдесят.
- Где ж я тебе возьму метр семьдесят? - спросил Пётр Максимыч.
- Где хочешь, там и бери. А у меня дети малые дома сидят, плачут, клеёнки хочут.
- Пускай плачут! - закричал Пётр Максимыч. - Где я тебе возьму?
Тётка Ксеня махнула рукой на Петра Максимыча и сама заплакала.
- Вот ведь дела, - сказал дядя Зуй, - с клеёнкой с этой! Ладно, Максимыч, прирежь и ей недостачу, мне небось хватит. А то клеёнка, дьявол, больно уж хороша, женщине и обидно, что не хватает... Теперь-то довольна, что ль, тётка Ксеня, или не довольна? А клеёночка-то какая - прям искры из глаз. Какая сильная сила цвета. Постелишь её на стол, а на столе - цветочки, ровно лужок... Кто там следующий? Манька Клеткина? А какой у тебя, Манька, будет стол?
- Не знаю, - тихо сказала Манька.
- Так ты что ж, не мерила, что ль?
- Мерила, - сказала Манька ещё тише.
- Ну, и сколько получилось?
- Не знаю. Я верёвочкой мерила.
Манька достала из кармана верёвочку, узлом завязанную на конце.
- Вот, - сказала она, - у меня такой стол, как эта верёвочка.
- Как верёвочке ни виться, - строго сказал Пётр Максимыч, - а концу всё равно быть.
Он приложил деревянный метр, померил Манькину верёвочку и сказал:
- Опять нехватка. Метр семьдесят пять.
- Эх, - махнул рукой дядя Зуй, - прирезай недостачу от моего куска, режь на всю верёвочку. А ты, Манька, горячие кастрюли на клеёнку не ставь, ставь на подложку. Поняла, что ль? Сделай подложку из дощечки.
- Поняла, - тихо сказала Манька, - спасибо, батюшка.
- Или того лучше, Манька. Ты ко мне забеги, я тебе готовую подложку дам... Кто следующий-то там?
Дело в магазине пошло как по маслу. Пётр Максимыч только чикал ножницами, и через десять минут от дядизуевой клеёнки почти ничего не осталось.
Но эти десять минут дядя Зуй не терял даром. Он расхваливал клеёнку, жмурился от силы цвета, сомневался: не заграничная ли она?
- Ну, Зуюшка, - сказал наконец Пётр Максимыч, - у тебя осталось двадцать сантиметров.
- Чтой-то больно мало.
- Так выходит. Двадцать сантиметров тебе, полтора метра Кольке Дрождеву.
- Может, какие-нибудь есть запасы? - намекнул дядя Зуй. - Для близких покупателей?
- Запасов нету, - твёрдо сказал Пётр Максимыч.
- Видишь ты, нету запасов. Ну ладно, давай режь двадцать сантиметров.
- На кой тебе двадцать-то сантиметров? - хрипло сказал Колька Дрождев, механизатор. - Отдай их мне.
- Не могу, Коля. Надо же мне хоть маленько. А то ещё Нюрка ругаться будет.
- Уж очень мало, - сказал Колька Дрождев. - Двадцать сантиметров, чего из них выйдет?
- Я из них дорожку сделаю, постелю для красоты.
- Какая там дорожка, больно узка. А Нюрке мы конфет возьмём, чего ей ругаться?
- Это верно, - согласился дядя Зуй. - Когда конфеты - чего ругаться? Забирай.
- Если б валуи какие были нарисованы, - толковал Колька Дрождев, - я б нипочём не взял. А это всё ж васильки.
- Верно, Коля, - соглашался дядя Зуй. - Разве ж это валуи? Это ж васильки голубые.
- А с валуями мне не надо. Ну, с рыжиками, с опёнками я б ещё взял.
- Ты, Колька, береги клеёнку-то, - наказывал дядя Зуй. - Не грязни её, да папиросы горящие не клади, а то прожжёшь, чего доброго. Ты папиросы в тарелочку клади, а то наложишь на клеёнку папирос - никакого вида, одни дырки прожжённые. Ты лучше, Колька, вообще курить брось.
- Бросил бы, - ответил Колька, заворачивая клеёнку, - да силы воли не хватает.
К ужину в каждом доме Чистого Дора была расстелена на столах новая клеёнка. Она наполняла комнаты таким светом и чистотой, что стекла домов казались чисто вымытыми. И во всех домах стоял особый клеёночный запах краски и сухого клея.
Конечно, через месяц-другой клеёнка обомнётся. Колька Дрождев прожжёт её в конце концов горящей папиросой, пропадёт особый клеёночный запах, зато вберёт она в себя запах тёплых щей, калиток с творогом и разваренной картошки.
ПО-ЧЁРНОМУ
Та банька, в которой жил с Нюркою дядя Зуй, была, как говорилось, старая. А неподалёку от неё, поближе к реке, стояла в крапиве другая банька - новая.
В старой-то дядя Зуй жил, а в новой - парился.
Иногда мелькала в его голове золотая мысль - переехать жить в новую баньку.
- Но где ж тогда париться? - раздумывал он. - Старая пирогами пропахла, жареной картошкой. В ней париться - дух не тот. Вот когда Нюрка вырастет, мечтал дядя Зуй дальше, - да выйдет замуж, я её тогда в новую баньку перевезу, а сам в старой жить останусь.
- А где париться-то будешь? - спрашивал я.
- Третью срублю.
Каждую субботу рано утром подымался от реки к небу огромнейший столб дыма - это дядя Зуй затапливал свою баньку.
Топилась она по-чёрному. Не было у ней трубы - и дым валил прямо из дверей, а из дыма то и дело выскакивал или выбегал на четвереньках дядя Зуй, прокашливался, вытирал слезы, хватал полено или ведро с водой и снова нырял в дым и кашлял там внутри, в баньке, ругался с дымом, хрипел и кричал.
Дым подымался столбом, столб разворачивался букетом, сизым банным цветом подкрашивал облака, заволакивал солнце. И солнцу и облакам странно было видеть огромный дым, маленькую баньку и крошечного старика, размахивающего поленом.
Как только баня была готова, дядя Зуй прибегал к нам и кричал:
- Стопилась! Стопилась-выстоялась! Скорее! Скорее! А то жар упустим!
Я выскакивал из дому и бежал к реке, а дядя Зуй подталкивал меня, гнал, торопил:
- Скорее! Скорее! Самый жар упустим!
В предбаннике дядя Зуй стремительно раздевался и тут же начинал стремительно одеваться. Он скидывал обычную одежду, а надевал шапку, шинель и валенки. В шапке, в шинели и в валенках вкатывался он в парилку, чуть не плача:
- Упустили! Упустили самый жар!
Но жар в парилке стоял чудовищный. От раскалённой каменки полыхало сухим и невидимым огнём, который сшибал меня с ног. Я ложился на пол и дышал через веник.
- Холодно, - жаловался дядя Зуй, кутаясь в шинель.
В парилке всегда было темно. Хоть и стоял на улице полный солнечный день, свет его не мог пробиться через оконце. Стена жара не пускала свет, и он рассеивался тут же, у окна.
А в том углу, откуда валил жар, тускло светились раскалённо-красные камни.
Зачерпнув ковшиком из котла, дядя Зуй кидал немного воды на камни - и с треском срывался с камней хрустящий колючий пар, и тут уж я выползал в предбанник.
Постанывая, жалуясь на холод, наконец и дядя Зуй выходил в предбанник, скидывал шинель.
- Давай подышим, - говорил он, и мы высовывали головы из бани на улицу, дышали и глядели на улицы Чистого Дора, а прохожие глядели на нас и кричали:
- Упустили или нет?
- Ещё бы маленько, и упустили, - объяснял дядя Зуй.
Мы парились долго, хлестали друг друга вениками, бегали в речку окунаться, и дядя Зуй рассказывал прохожим, рыбакам и людям, проплывающим на лодке, сколько мы веников исхлестали.
После нас в баню шли Пантелевна с Нюркой, а мы с дядей Зуем пили чай, прямо здесь, у бани, у реки. Из самовара.
Пот лил с меня ручьями и утекал в реку.
Я бывал после бани красный и потный, а дядя Зуй - сухой и коричневый.
А Нюрка выходила из бани свеженькая, как сыроежка.
ПОДСНЕЖНИКИ
Кто прочитал название этого рассказа, тот, наверно, подумал, что сейчас весна, снег растаял и на проталинах - подснежники.
А сейчас не весна - сейчас поздняя осень. В окошко виден первый снег. Он закрыл землю, но крапива, ржавые репейники торчат из-под снега.
- Вон сколько навалило! - сказала утром Пантелевна. - Можно за дровами на санках съездить.
Она топила печку, а я ленился, лежал и глядел, как она ухватом ставит в печку чугуны. Пантелевна заглядывала в печку, и лицо её было огненным, как у машиниста, который топит паровоз.
Но только, хоть и валит дым из трубы, паровоз наш никуда не едет, так и стоит на краю деревни.
Санки были на чердаке - старые, берёзовые. Я достал их, отряхнул сенную труху, и мы пошли в лес. Дрова были у нас недалеко, на опушке, напилены, нарублены и сложены под ёлками.
Смахнув с них снежную шапку, мы уложили поленья на санки, затянули верёвкой.
Но-о, поехали!
Я тянул санки, а Пантелевна шла сзади - глядела, не падают ли поленья.
Совсем немного выпало снегу, а всё сразу изменилось - и лес, и деревья. Да и мы с Пантелевной стали совсем другими - зимними людьми. Вон Пантелевна идёт в резиновых сапогах, а кажется - в валенках; седые волосы из-под платка выбились - совсем зимняя старушка.
Ровно покрыл снег землю, изредка только поднимают его какие-то бугорки. Пеньки или кочки. Я ковырнул один бугорок сапогом - вот тебе на! Гриб! Моховик летний. Побурела зелёная шапка, лёгкий стал гриб и хрупкий. Я хотел отломить кусочек шляпки - она хрустнула. Замёрз моховик под снегом, как стеклянный стал, и червяки в нём замёрзли.
Я увидел ещё бугорок, и это тоже оказался моховик, не червивый. Затоптался на месте, стал ещё грибы искать.
- Катись дальше, батюшка! - крикнула сзади Пантелевна.
- Грибы! - крикнул я и, бросив санную верёвку, пошёл к опушке и сразу наткнулся на выводок подснежных маслят. Они почернели, застыв.
- Брось ты эти грибы, - сказала Пантелевна, поглядев на маслята. - Они, верно, нехорошие.
- Почему нехорошие? Они просто замёрзли.
Но Пантелевна всё время, пока мы везли дрова, толковала, что грибы нехорошие, что, мол, хорошие грибы должны к зиме в землю уйти или в листочки спрятаться, а эти чего стоят? Но когда мы подъехали к дому, настроение у неё переменилось - она стала эти грибы жалеть: какие, мол, они несчастные, не успели в землю спрятаться - сверху снег, и они совсем позамёрзли.
Дома я выложил грибы на подоконник, чтоб оттаивали. Там было прохладно, поэтому оттаивали они медленно, постепенно. Оттаивая, они, кажется, оживали - поскрипывали, вздрагивали, шевелились.
- Положим их в суп, - сказал я.
- Да что ты, батюшка! - напугалась она. - Давай бросим их.
Но мне обязательно хотелось попробовать суп из зимних грибов, и я уговорил Пантелевну.
Когда варился суп, зашла к нам Мирониха. Она понюхала, чем пахнет, и говорит:
- Чем это пахнет? Неуж грибами?
- Грибами, грибами, матушка Мирониха. Грибов из-под снега наковыряли.
- Ну-ну-ну!.. - удивилась Мирониха. - Бу-бу-бу... Не стану я таку страмоту есть.
А ей никто и не предлагал.
Суп приготовился, и Пантелевна разлила по мискам. Пантелевна немного вроде боялась его пробовать, потом вошла во вкус. А мне суп очень понравился. Хороший получился. Конечно, не такой, как летом, но настоящий грибной.
- Не стану я таку страмоту есть, - бубнила Мирониха, а потом вдруг цоп со стола ложку и в миску нырь. - Ну-ну-ну... Бу-бу-бу... - бубнила она, налегая на суп. - Страмота-то какая!
Мы помалкивали. Под конец только Пантелевна сказала:
- Добрые люди подосиновики да подберёзовики, а мы подснежники варим.
ПОСЛЕДНИЙ ЛИСТ
Всё лето провалялся в чулане ящик с красками, паутиной оброс.
Но когда наступила осень - вспыхнула по опушкам рябина, и налился медью кленовый лист, - я этот ящик достал, закинул на плечо и побежал в лес.
На опушке остановился, глянул вокруг - и горячими показались гроздья рябин. Красный цвет бил в глаза. А дрозды, перелетавшие в рябинах, тоже казались тяжёлыми, красными.
Так я и стал рисовать: рябины и в них перелетают красные тяжёлые дрозды.
Но рисунок не заладился. Горел-полыхал осенний лес, багряные круги плыли перед глазами. Так было красно, будто выступила из земли кровь. А на рисунке всё оставалось бледным и сумрачным.
- Ты что это? - услышал я за спиной. - Никак, сымаешь?
Оглянулся: дядя Зуй идёт опушкой, в руках ведро с опятами.
- Снимают, Зуюшко, из фотоаппарата. А я рисую.
- Какой молодец-то! - сказал дядя Зуй. - Ну сымай, сымай!
Ушёл дядя Зуй, а я дальше стал рисовать, но бледным и робким выходил мой рисунок. А вокруг рябины и дрозды полыхали!
"Нет, - думаю, - рисовать не моё дело. Возьму лучше завтра ружьё и..."
"Ррружжжьё-о-о!.." - крикнул вдруг кто-то у меня над головой.
Я прямо оторопел. Гляжу - на рябине птица сидит. Хохлатая, грудь оранжевая, на крыльях голубые зеркала. Сойка! Распушила перья, кричит:
"Ррружжжьё-о-о! Ррружжжьё-о-о! Т-р-р..."
Поглядел я, как сойка на рябине сидит, на осенний лес как следует глянул и совсем расстроился.
Захлопнул ящик с красками, поднял с земли кленовый лист и сгоряча налепил его на рисунок.
- Ну ладно! Пойду завтра зайцев торопить...
Осень быстро кончилась. Ветер пообрывал с деревьев листья, снег выпал.
Зимним вечером пришёл ко мне дядя Зуй чаю попить.
- Ну и ну... - сказал он, показывая на рисунок, прислонённый к стенке. - Листок-то прямо как живой.
- Он и есть живой - настоящий.
- Ловко, - сказал дядя Зуй. - Последний, значит, от осени остался. А это что?
- А это дрозды, Зуюшко. Красные, тяжёлые.
- Верно, - сказал дядя Зуй. - Тяжёлые-то какие! Рябины, наверно, нажрались.
Выпил дядя Зуй стакан чаю, другой налил и снова на рисунок посмотрел.
- Да, - сказал он, - самый лучший лес - осенний.
- Верно, - сказал я. - Что может быть лучше?
- Ещё бы! Идёшь, а под ногами листья шуршат. Что же может быть лучше?
"Ну что же может быть лучше? - думал я. - Что может быть лучше осеннего леса? Разве только весенний..."

1 2 3 4 5 6