— Дай мне прийти в себя, Джек. Я тебе все расскажу.
— Говори сейчас.
Тихоня все же поворошил угли, придвинул стул и лишь тогда сказал:
— Девять верховных аннисских воевод едут в Высокий Град, чтобы договориться о вторжении.
Джек, несмотря на свою поглощенность Мелли, не сдержал вопроса:
— О вторжении куда?
— В Брен, куда же еще, — пожал плечами травник.
— Что значит «куда же еще»? Почему не в Королевства? Почему не в Халькус, где бесчинствует Кайлок?
— Потому что Брен скоро достанется Кайлоку.
У Джека дрожь прошла по спине.
— Я думал, что брак герцога этому помешает.
— Но Кайлок все-таки женится на Катерине, — нашелся Тихоня. — А Высокий Град не склонен миндальничать, когда речь идет о войне.
Он лгал. Джека вновь охватил гнев. Тихоня что-то скрывает, держит его за дурака.
— Что произошло между Мелли и герцогом?
Тихоня мялся.
— Джек, у меня есть причина не говорить тебе этого...
— Я хочу знать правду.
— Ты еще не готов к тому, чтобы мчаться в Брен. Твое учение только еще началось.
Джек подвинулся к двери.
— Ты мне не сторож, Тихоня. Я сам распоряжаюсь своей жизнью и никому не позволю решать, что мне можно слышать, а что нет. — Джек весь дрожал, сотрясаемый гневом, и не старался сдерживаться. — Или ты скажешь мне, что случилось с Мелли, или, Борк мне свидетель, я сейчас выйду в эту дверь и сам все узнаю.
— Джек, ты не понимаешь... — вскинул руку Тихоня.
Джек взялся за щеколду.
— Нет, это ты не понимаешь. Я сыт ложью по горло, она лишила меня всего, чем я обладал, — меня тошнит от нее. И нынешняя ложь переполнила чашу.
Джек видел перед собой прожженных лжецов — Тариссу, Роваса и Магру. Даже родная мать обманывала его. Неизвестно еще, кто хуже: те, что лгут в глаза, вроде Роваса или Тариссы, или те, что таят правду про себя, вроде матери и Тихони. Джек стукнул кулаком по щеколде. Одни других стоят.
— Джек, не уходи! — крикнул травник, бросаясь к нему. — Я все тебе расскажу.
— Поздно, Тихоня, — сказал Джек, открыв дверь. — Навряд ли я теперь тебе поверю.
Он вышел под теплый летний дождь и захлопнул дверь за собой. Если повезет, он доберется до Анниса еще засветло.
* * *
Тавалиск только что вернулся из своей счетной палаты, где считал деньги. Это занятие всегда его успокаивало. Золото что мягкая подушка — всегда смягчит удар, куда бы ты ни упал. Золотая казна, можно сказать, заменяла архиепископу семью: она всегда безотказно утешала его, не задавала вопросов и не обманывала — к тому же она никогда не умрет и не оставит его без помощи.
Единственного своего родного человека, мать, Тавалиск вспоминал без особой нежности. Она, конечно, произвела его на свет, но плохо выбрала место и обстоятельства, чтобы это совершить.
Он родился в силбурском приюте для нищих, и первое его воспоминание было о том, как умирала свинья его матери. Она лежала на камыше среди собственных нечистот и подыхала, не желая более жить. Тавалиск помнил, как рылся в грязи, собирая ей желуди, но животное отказывалось от них. Оно просто лежало в своем углу, не издавая ни звука. Тавалиск любил свинью, но, видя, что она не хочет бороться за жизнь, возненавидел ее. Он вышиб из нее дух кирпичом-грелкой, который стащил из очага. Даже в столь нежном возрасте, когда у него еще не все зубы прорезались, он уже знал, что каждое живое существо может рассчитывать только на себя. А свинья, как и мать, этого не понимала.
Когда свинья околела, им пришлось съесть ее зараженное мясо. Ниже и беднее их с матерью не было никого. Все их имущество состояло из той одежды, что на них, мешка с репой да пары оловянных ложек. Ножа у них не было, и мать потащила околевшую свинью к мяснику. Тот взял за разделку всю тушу, оставив им только голову. Тавалиск как сейчас помнил слова этого мясника: тот втирал свиную кровь в свои усы, чтобы они стояли торчком, и предлагал отдать им немного мяса, если мать переспит с ним. Тавалиск до сих пор не мог простить матери, что она отказала: иначе они ели бы котлеты, а не только язык.
Все его раннее детство она вела себя с такой же дурацкой гордостью. Взялась убирать в церкви только потому, что не желала жить из милости. Тавалиск быстро смекнул, что священники скупее даже, чем ростовщики. Все съестные приношения хранились под ключом, уровень священного вина в бутылке каждую ночь замерялся, и облатки пересчитывались после каждой обедни.
Но от пышности обрядов у него захватывало дух. Священник был и магом, и лицедеем, и королем. Он творил чудеса, даровал прощение и держал в повиновении свою многотысячную паству. Он имел власть и в этой жизни, и в будущей. Тавалиск наблюдал за службами, спрятавшись позади загородки для хора. Его завораживала вся эта роскошь: багряные с золотом завесы, белые как снег восковые свечи, украшенные драгоценностями ковчежцы и мальчики из хора в серебряных одеждах, поющие ангельскими голосами. Это был великолепный, чарующий мир, и Тавалиск поклялся, что станет его частью.
Год спустя мать умерла, и его выбросили на улицу без гроша в кармане. Его любовь к Церкви сразу померкла, и ему пришлось прожить много лет, пересечь полконтинента, чтобы вновь ощутить ее зов. К тому времени Тавалиск понял, что существует множество путей, чтобы проложить себе дорогу наверх в среде постоянно интригующих церковных иерархов.
Сладко улыбаясь, архиепископ подошел к столу, где ждала его обильная трапеза. Воспоминания действовали на него как легкое белое вино — они обостряли аппетит и увлажняли язык. Но Тавалиск знал в них меру, как и в вине. Он не собирался кончать свои дни трясущимся слезливым старцем.
Он взял утиную ножку, и все мысли о прошлом мигом покинули его. Доедая мясо, он думал уже только о настоящем.
И тут как раз к нему постучался Гамил.
— Входи, Гамил, входи, — крикнул Тавалиск, даже обрадовавшись появлению секретаря: имелись дела, требующие неотложного обсуждения.
— Как чувствует себя ваше преосвященство сегодня?
— Как никогда, Гамил. Утка хорошо зажарена, вино щиплет язык, а война все ближе.
— Именно по поводу войны я и пришел, ваше преосвященство.
— Ага, встреча двух умов, — благодушествовал Тавалиск. — Какое счастье! Ну, выкладывай свои новости. — Он взял с блюда вторую ножку, обмакнул ее в перец и принялся обгрызать.
— Так вот, ваше преосвященство, девять аннисских воевод через три дня встретятся с высокоградскими военачальниками.
— Чтобы в любви и согласии договориться о сроке, а, Гамил?
— Да, ваше преосвященство. Они обсудят план вторжения.
— Гм-м... — Тавалиск повертел в пальцах обглоданную ножку. — И когда, по-твоему, они войдут в Брен?
— Трудно сказать, ваше преосвященство. Думаю все же, что до свадьбы они ничего не предпримут. В конце концов, зло они таят против Кайлока, а не против Брена.
— Свадьба состоится в разгар лета. Если у них есть хоть капля разума, они должны двинуть свои войска, пока брачное ложе еще не остыло.
— Стянуть свои силы они могут и раньше, ваше преосвященство. У Града уйдет недели две на то, чтобы провести пехоту и осадные машины через перевал. Если они будут ждать с этим до свадьбы, промедление может дорого обойтись им.
Тавалиск отломил птичью дужку. Он всегда разламывал ее сам, чтобы ни с кем не делиться удачей. На этот раз дужка разломилась точно посередине. Знаменательно!
— Так не годится, Гамил. Пошли к ним курьера, чтобы уведомить обе стороны о позиции южных городов.
— Но Аннис и Высокий Град не послушают нас, ваше преосвященство.
— Еще как послушают, Гамил. Кто, по-твоему, оплачивает их треклятую войну? Северные города, сильные и густонаселенные, испытывают прискорбную нужду в деньгах. У Анниса не хватило бы мошны даже на прогулку по горам, не говоря уж о правильной осаде. — Тавалиск бросил половинки дужки в огонь: их одинаковость почему-то вызывала в нем дрожь. — Они послушают нас, Гамил. Иного выбора у них нет.
— Что же ваше преосвященство желали бы им передать?
— Они ни под каким видом не должны предпринимать что-либо против Брена — это относится и к перемещению войск, — пока брак не будет осуществлен законным образом.
— Могу ли я узнать, чем руководствуется ваше преосвященство?
— Гамил, если тебя кинуть в пруд, ты наверняка сразу пойдешь ко дну.
— Почему, ваше преосвященство?
— Да потому что башка у тебя чугунная! — добродушно заявил Тавалиск. Ему нравилось выказывать превосходство своего ума над другими. — Неужели тебе не понятно? Если Аннис и Высокий Град начнут действовать еще до заключения брака, он может и вовсе не состояться. Неужто ты думаешь, что добрые бренцы радостно проводят свою любимую дщерь к алтарю, если армия, равной которой еще не видели в этом столетии, станет на перевалах, готовясь нанести удар? — Архиепископ укоризненно пощелкал языком, завершая свою речь.
— Но разве не разрешатся все наши затруднения, если армия выйдет на позиции и свадьба будет отменена?
— Они разрешатся только тогда, Гамил, когда Тирен со своими рыцарями несолоно хлебавши уберутся обратно в Вальдис, а этот демон Баралис упокоится в могиле. Спешу добавить, что ни того, ни другого не случится, если на севере не вспыхнет война.
— Но...
— Еще одно «но», Гамил, и я тут же отлучу тебя от церкви! — Архиепископ грозно взмахнул обглоданной костью. — Представь, что свадьба не состоялась. Что тогда? Кайлок по-прежнему будет править третьей частью севера и с помощью рыцарей, очень возможно, завоюет еще больше земель. Баралис по-прежнему будет стоять у него за спиной, строя свои козни, а Тирен — да сгноит Борк его сальную душонку — захватит главенство над северной Церковью. Отмена свадьбы только оттянет это, между тем как заключенный брак ускорит события, которые все равно уже начались.
— Теперь я понял, ваше преосвященство, — покаянно молвил Гамил.
— Еще бы не понять, — холодно отрезал архиепископ. — Так вот: изволь составить убедительное письмо к герцогу Высокоградскому. Напиши, что Юг по-прежнему поддерживает его, что ему посланы еще деньги, ну и так далее. После чего объяви в недвусмысленных выражениях, что он не получит более ничего, если отправит хоть одного солдата на восток до заключения брака.
— Будет исполнено, ваше преосвященство. Не будет ли еще каких приказаний?
— Только одно. Будь любезен, сходи на рынок и купи мне рыбку.
— Какую, ваше преосвященство?
— Которая плавает в банке. После того несчастья с кошкой и гобеленом мне недостает рядом живого существа — и теперь я решил завести рыбку.
— Как изволите.
Гамил уже вышел из комнаты, когда архиепископ крикнул ему:
— Кстати, Гамил, я думаю, тебе захочется заплатить за нее самому. Близится праздник первого чуда Борка, и рыбка — как раз подходящий подарок. — Тавалиск улыбнулся. — И помни: подарок не должен быть дешевым.
* * *
Таул сидел на залитом солнцем подоконнике и строгал деревяшку. Подушку он скинул на пол. К подобным проявлениям роскоши он никак не мог привыкнуть.
Каждый раз, когда щепка падала на пол или нож натыкался на сучок, Таул выглядывал в окно — не покажется ли на улице Хват. Мальчишка ушел четыре дня назад, и Таул за него беспокоился. Он прекрасно понимал, что Хват не решается показаться ему на глаза после того, что случилось в «Полном ведре», — но за мальчишкой числились и не такие еще прегрешения, и не Таулу было его судить. Он сам повинен в куда более тяжких вещах.
Мейбор вернулся тогда под вечер, порядком смущенный, и сознался вскоре, что встречался с Баралисом при посредстве Хвата. Раскаяния он при этом не проявлял и негодующе настаивал на своем праве как будущего деда уведомлять о положении Мелли всех, кого ему заблагорассудится. Когда Таул стал расспрашивать его о подробностях встречи, Мейбор сделался необычайно молчалив, он только смотрел тупо да ворчал, что не позволит допрашивать себя, как узника в колодках. Таул подозревал, что славный лорд попросту ничего не помнит, и это означало, что дело не обошлось без колдовства.
Таул покачал головой, бросил взгляд на улицу и продолжил свое занятие. Мейбор сам не знает, как ему повезло. Он точно муха, которая думает, что если паук отлучился из паутины, то ей уже ничего не грозит.
Два дня назад Таул сам отправился в «Полное ведро», чтобы выяснить, что же там случилось. Посетители, все как один пьяные вдрызг, не сумели рассказать ничего толкового. Один говорил, что некий человек в черном стрельнул молнией в пол. Другой противоречил ему, утверждая, что эль на полу зашипел сам по себе. Однако все они знали, что Меллиандра носит ребенка от герцога.
Слух об этом уже разошелся по городу, и все бренцы до одного узнали, что Мелли беременна. Нынче утром их посетил Кравин и рассказал о том, что говорят в городе.
— Большинство стоит за то, что Меллиандра — закоренелая лгунья и потаскуха, — сказал он. — Но дайте срок, и я перетяну многих на нашу сторону.
Таул охотно убил бы Мейбора. Своей выходкой тот поставил под угрозу не только свою жизнь, но и жизнь дочери. Теперь, когда всем стало известно о ее беременности, Мелли сделалась еще более уязвима, чем прежде. Быть может, в эту самую минуту в городе по приказу Баралиса уже идет повальный обыск и на каждом углу расклеены грамоты с обещанием награды за сведения о Мелли.
— Я пироги принес, Таул, — послышалось у подножия лестницы. — Снести даме один?
— Только самый лучший, Боджер. Да попробуй молоко, прежде чем ей давать, — оно должно быть свежее и холодное.
— Грифт уже попробовал, Таул. Он мастер распознавать прокисшее молоко. Нос у него, как у молочника, а руки — как у доильщицы.
— Ну так неси, Боджер, неси, — со стоном ответил Таул.
— Сию минуту, Таул. Грифт всегда говорит, что... — Шаги затихли в отдалении, а с ними и слова.
Оба стражника заявились в убежище в тот самый злосчастный день с донельзя глупым видом и назвали придуманный Хватом пароль. Таулу ничего не оставалось — Хват прекрасно понимал это, — как только принять их, раз они теперь узнали адрес убежища. Не убивать же их было, в самом деле.
Несмотря на это, Таул невольно улыбнулся при одной мысли об этой парочке. Между прочим, Мелли обязана им жизнью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12