Брал здесь магазин https://Wodolei.ru
Моя мать была человеком...
– А отец вампиром? Не может быть. Вампиры – мертвецы, у них сперма безжизненна. Пусть они способны на эрекцию, даже на эякуляцию, но к размножению они не способны.
– Мне хорошо известна прокреативная слабость живых мертвецов, – фыркнул Дзен. – Если вы позволите мне продолжить, я объясню. Мой биологический отец был вполне человеком, хотя я понятия не имею, кто он был, да это и не важно. Моя мать была проституткой – из Уайтчепеля. Очевидно, моим отцом оказался какой-то пьяница, у которого в штанах нашелся двухпенсовик и способный на эрекцию член. Когда я был зачат, моей матери было – обратите внимание – только четырнадцать лет. Но вскоре после начала беременности моя мать встретилась с неким джентльменом благородной наружности. Ноблем, как вы сами догадываетесь.
Пару месяцев подряд она была его фавориткой, пока ее состояние не стало заметным. Такие вещи для вампиров – проклятие. Они навеки застыли в потоке времени, неизменные и недоступные изменению. Увядание и смерть их человеческих любовников – это одно дело (в конце концов энтропия – служанка вампиров), – но создание новой жизни! Да, это им напоминает, что они исключены из природной цепи. Они притворяются, что им отвратительно людское размножение, но втайне они завидуют и ревнуют до безумия.
Как я уже сообщил, любовник матери оставил ее, но было поздно. На меня уже подействовал яд, который он выпускал в нее при каждом сеансе питания. Когда я родился, мать поместила меня в дом подкидышей и отправилась на поиски аналогичных любовников. Я всегда был... странноват. Жизнь моя превратилась в ад между надзирателями и товарищами по заключению. Когда мне исполнилось восемь, мать вернулась и взяла меня к себе.
За эти годы она стала куртизанкой для Ноблей. Разбогатела, купила фешенебельный дом в Лондоне и превратила его в своего рода салон, где развлекала своих клиентов. Иногда у нее бывали любовники и не из вампиров – принц-варгр, дипломат-кицунэ, бизнесмен-огр. По сравнению с грубостью и безразличием детского приюта мне это казалось вполне приемлемым.
И только в двенадцать лет я стал сознавать, что сильно отличаюсь от человека. Пока я лежал, свернувшись, в чреве матери, отравленное семя ее любовника проникло в мой организм. Вряд ли я был вампиром, но я мог, разгуливая по улицам Лондона, видеть истинный облик Притворщиков. Еще у меня было обостренное чувство и интуиция, подсказывавшие, чего действительно хотят окружающие. В мгновение ока я оказался у матери сводником, разыскивая по улицам и переулкам охочих клиентов.
Но самым главным даром моего суррогатного отца оказалось долгожительство. Как вы думаете, сколько мне лет?
– Не знаю, – пожала плечами Соня. – Сорок или сорок пять.
– В июне мне исполнится сто двадцать семь лет! – надтреснуто засмеялся Дзен, хлопнув в ладоши. – Ручаюсь, вы бы никогда не догадались, миледи!
– Ваша правда. Но это все равно не отвечает на вопрос, зачем вы здесь и почему мне не убить вас прямо на месте.
Дзен поднял руку, взывая к ее терпению.
– Мои работодатели – именно работодатели. Они мне не сюзерены. Я вырос на самой груди чудовищности, если можно так сказать. У меня нет родственных чувств к людям – но я и не считаю себя вампиром. Я – вид из одного экземпляра. Единственный представитель целой расы. Я служу своим хозяевам – и все же я никому не раб. Здесь я не для того, чтобы заниматься мелкой вендеттой Луксора. Я здесь от имени того, кто вам известен, того, кто считает себя более другом, нежели врагом.
– Панглосс.
Дзен хмыкнул и встал с кресла.
– Весьма проницательно. Он послал меня вместо кого-нибудь из личных слуг, зная о вашем пристрастии убивать вампиров на месте. Я должен отвести вас к нему.
Соня покачала головой и скрестила руки на груди.
– У меня нет ни интереса, ни желания снова встречаться с Панглоссом. Его интеллектуальные игры и фокусы мне без надобности. Можете сказать ему то же, что я сказала Луксору: если он хочет смерти Моргана – его дело. Я не нанимаюсь.
– Вы неправильно поняли – Панглоссу на Моргана в высшей степени наплевать. По крайней мере сейчас это так. Он хочет видеть вас по другим и более личным причинам.
– Каким же?
– Он умирает.
* * *
Логово Панглосса находилось на верхних трех этажах фешенебельного жилого дома в Грамерси-парке. При виде Сони, вошедшей первой, швейцар скорчил зверскую рожу, но тут появился Дзен. Глаза швейцара остекленели, лицо обессмыслилось.
– Панглосс его запрограммировал, – театральным шепотом сообщил Дзен по дороге к лифтам. – Когда он видит меня или кого-нибудь из слуг, он впадает в прострацию и не помнит, кто и когда входил. А незваному гостю мимо него не проскочить.
Лифт поднялся в пентхауз. Соню и Дзена встретил ренфилд в светло-зеленом хирургическом халате и стерильной бумажной шапочке.
– Слава богу, вы ее привели! Мы уже боялись, что вы не успеете. Ему все хуже и хуже!
– Старый хрен умудрился продержаться полторы тысячи лет, – осклабился Дзен. – И пару часов еще протянет.
Глаза ренфилда стали колючими, и было видно, что ему хочется что-то сказать Дзену или даже сделать, но он поостерегся. Если Панглосс действительно умирает, скоро его ренфилдам понадобится зелье – и защита.
Дзен посмотрел, как бурно уходит возмущенный слуга, и шепнул, прикрываясь рукой:
– Ох уж эти ренфилды! Такая страсть к театральным эффектам!
Соню провели в просторную и уютно обставленную гостиную. Скользящая стеклянная дверь вела в патио, откуда открывался панорамный вид на город. «Крайслер-Билдинг» горел в ночи светящейся иглой. Перед большим телеэкраном сидел в инвалидном кресле старик и смотрел передачу, отключив звук. Он повернул голову к вошедшим и улыбнулся, показав почернелые десны и клыки цвета старой слоновой кости.
– Здравствуй, дитя мое. Как хорошо, что ты пришла.
Беспомощность Панглосса потрясла Соню. В последний раз, когда она его видела, три года тому назад, он выглядел точно так же, как и в 1975 году при их первой встрече. У него был облик здорового, бодрого и энергичного мужчины чуть старше пятидесяти, с тронутыми сединой висками. Создание, сидящее в кресле, больше напоминало позднего Говарда Хьюза, нежели классического Гэри Гранта.
Панглосс резко облысел, и жалкие остатки волос цвета грязной простыни свисали почти до середины спины. Он сильно сгорбился, конечности его скрючило, заметно было постоянное дрожание паркинсонизма. Руки и ноги сморщились и стали похожи на лапы стервятника. Старик был завернут в белый махровый халат и подгузник для взрослых. Да, когда Луксор назвал Панглосса «стариком», Соня удивилась такому выбору выражений. Сейчас она поняла.
– Так проходит слава мирская, не правда ли? – выдохнул старый вампир. – Чтобы заметить ваше удивление, мне не нужна телепатия.
– Дзен сказал, что вы умираете, но я ему не слишком поверила.
Соня подошла ближе, обходя сидящее в кресле создание, пытаясь найти дефекты маскировки, выдающие обман. И не нашла.
Панглосс осклабился и кивнул – Соня не поняла, то ли это был знак понимания, то ли тремор.
– Дзен – ужасный лжец. Но он всегда говорит правду. С вашей стороны будет мудро это запомнить, дорогая моя. – Он пристально посмотрел на дхампира, и на краткий миг вернулось что-то от прежнего уверенного в себе Панглосса. – Ты сделал, мальчик, что тебя просили. Мои ренфилды уже приготовили для тебя чек. Теперь иди, я буду говорить со своей внучкой наедине.
Дзен вышел небрежной походкой, остановившись по дороге подмигнуть Соне, и закрыл за собой дверь.
– Извините мальчика, – с сильной одышкой произнес Панглосс. – Мать его слишком избаловала – из чувства вины за то, что отдала его в начале жизни чужим людям. Он воображает, что он дхампир. По этому поводу он несколько безумен, и даже не несколько, но лучше контролирует это безумие, чем ренфилды. И он сдает себя не только вампирам, но и людям, он вам этого не говорил? У него невероятно высокий болевой порог, и он выдерживает сильнейшие побои без всяких побочных эффектов. Поэтому он предоставляет себя в пользование людям, получающим удовольствие от чужой боли.
– Я там была, – произнесла про себя Соня.
– Но хватит о моем побочном полусыне, – скривился Панглосс. – Да, это я – причина его состояния. Он вам не говорил? Между вами существует родственная связь, как считается это у нас. Но я думаю, вы хотели бы знать, зачем я посылал вам те газетные вырезки.
– Это понятно. Вы хотели дать мне знать, где Морган, чтобы я его убила, а вам досталась слава и уважение ваших приятелей по кровососанию.
Смех Панглосса прозвучал средне между скрипом и хрипением, и старик согнулся пополам. На секунду Соня испугалась, что он сейчас выкашляет легкие. Овладев собой, Панглосс сказал:
– Дитя мое, у вас есть все основания быть со мной подозрительной – я ничего не сделал в прошлом, что могло бы завоевать ваше доверие. Но я стал другим человеком – или другим вампиром? Тот Панглосс, которого вы видите, изменился внутренне не меньше, чем внешне.
Неверной рукой он показал на окно.
– Дорогая моя, не сделаете ли вы мне одолжение – подвезти меня к окну? Я хотел бы последний раз увидеть ночь.
Соня взялась за ручки кресла и повезла Панглосса к стеклянной двери. Ее поразило, как мало он весит.
– Я знаю, что это звучит глупо, – сказала она, – но как вы можете умирать? Ведь вы же и так мертвы?
– Хороший вопрос. И не такой уж дурацкий, как кажется. Многие считают вампиров – то есть нас, известных ранее как энкиду, - бессмертными. По человеческим меркам оно так и есть. Существуют вампиры, насчитывающие тысячи лет. Я ходил по этой земле с пятого века нашей эры, еще до того, как Хлодвиг принял христианского Бога. Но всякой вещи приходит свой срок – даже живому мертвецу.
Да, мертвого можно уничтожить, и вы это хорошо знаете. Нас можно убить, повредив мозг или перебив позвоночник, нас можно сжечь, или отрубить голову, или убить прикосновением солнца или серебра. Но мы невосприимчивы к массе болезней, от которых редеет человеческое стадо, старение не трогает нас после воскрешения. Да, мы иммунны ко всем болезням, кроме одной – Ennui.
– Вы хотите сказать, что умираете от скуки?
– Отвратительно, правда? Но такая судьба ждет всех вампиров, как только они накопят достаточно силы и знаний, чтобы подняться над еженощными заботами о пропитании. Что такое войны родов, как не шахматы, где играют живыми фигурами? Зачем мы вмешиваемся в дела людей, если не в поисках, чем бы себя занять? Когда аппетит удовлетворен, что нам остается? Мы столько уже потратили времени и энергии на поддержание подобия жизни, что нам претит признать истину: за всем этим нет ничего, кроме врожденной потребности продолжать существование.
И для каждого вампира наступает момент, когда бесконечные интриги, заговоры и манипуляции перестают привлекать. Когда это случается, мы начинаем исследовать свои мотивы, начинаем сомневаться, действительно ли так важны наши нужды, как мы воображали. Вот здесь нами овладевает Ennui, и мы начинаем умирать. Это случилось и со мной. Я могу проследить начало своего падения до Рима, где вы отметили меня своим ножом. Нанесенная вами рана так никогда и не зажила.
Он распахнул халат и показал на длинный неровный шрам посреди груди. Были еще десятки, если не сотни, бледных, почти незаметных шрамов на его теле – призрачные памятки прошедших боев. Соня знала, что рана, которую показывает Панглосс, нанесена почти двадцать лет назад, но она казалась свежей. И это было единственное, что выглядело неподдельно живым на теле Панглосса.
– В своей жизни мне пришлось перенести множество куда более серьезных ран. Но эта, в отличие от них, отказалась уходить. Когда я гляжу на нее, мне вспоминается, как близок я был к смерти от вашей руки – а ради чего? И я ловил себя на мыслях о смертности и о том, что я сделал за пятнадцать сотен лет на этой планете – и сделал ли хоть что-нибудь?
Я знал великих людей, людей власти и искусства. Я был при дворе Карла Великого и видел распад его империи после его смерти. Я был советником пап, епископов и кардиналов всех мастей. Я видел чуму, опустошавшую города Европы. Три раза я видел, как горел Лондон. На моих глазах рождались религии, возникали государства, падали монархи. Леонардо да Винчи, Боттичелли, Босх, Вольтер, Дефо, Мольер – все они знали меня в разных обличьях. Но все же не было по-настоящему моего влияния ни в чем, что происходило. Иногда, правда, удавалось мне расстроить брак или уничтожить дружбу. Никогда я не играл роль творца – только паразита, питающегося от жил человеческого общества.
У Панглосса так тряслась голова, что Соня всерьез опасалась, как бы она не оторвалась и не упала к нему на колени.
– Они со мной не считаются – другие Нобли. Никогда не считались. Потому что я никогда не принимал титула «барона», или «графа», или «герцога». Я называл себя «доктор». У меня хватало ума не претендовать на благородство крови. Как только ты выскажешь такую претензию, они набрасываются на тебя, как пиявки, стараясь тебя повергнуть. Не на слепой удаче удалось мне продержаться полторы тысячи лет. Еще они считают меня дураком за то, что я не питаюсь от сильных эмоций – предпочитаю мелкую ревность и интриги в артистической среде порывам ужаса концентрационных лагерей и центров перевоспитания.
Этот идиот Луксор даже имел наглость оскорбить меня при последней нашей встрече! Наверняка хотел меня спровоцировать на объявление войны родов! Трус этот Луксор, и Нюи не лучше! Соня, я так устал от этого всего – зачем мне продолжать, если остаток своих ночей придется мне возиться с обезьянами вроде Луксора? Я так устал... устал невыносимо.
– Я все равно не поняла: если вы, как говорите, потеряли интерес к этой игре – зачем вы послали за мной?
У Панглосса задрожали губы, и Соню потрясло, как он стал в эту минуту похож на Джейкоба Торна.
– Потому что я боюсь, Соня. Боюсь умирать в одиночестве. И я хочу, чтобы в этот момент вы были со мной.
* * *
Соня сама не знала, почему согласилась сопроводить Панглосса в некрополь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– А отец вампиром? Не может быть. Вампиры – мертвецы, у них сперма безжизненна. Пусть они способны на эрекцию, даже на эякуляцию, но к размножению они не способны.
– Мне хорошо известна прокреативная слабость живых мертвецов, – фыркнул Дзен. – Если вы позволите мне продолжить, я объясню. Мой биологический отец был вполне человеком, хотя я понятия не имею, кто он был, да это и не важно. Моя мать была проституткой – из Уайтчепеля. Очевидно, моим отцом оказался какой-то пьяница, у которого в штанах нашелся двухпенсовик и способный на эрекцию член. Когда я был зачат, моей матери было – обратите внимание – только четырнадцать лет. Но вскоре после начала беременности моя мать встретилась с неким джентльменом благородной наружности. Ноблем, как вы сами догадываетесь.
Пару месяцев подряд она была его фавориткой, пока ее состояние не стало заметным. Такие вещи для вампиров – проклятие. Они навеки застыли в потоке времени, неизменные и недоступные изменению. Увядание и смерть их человеческих любовников – это одно дело (в конце концов энтропия – служанка вампиров), – но создание новой жизни! Да, это им напоминает, что они исключены из природной цепи. Они притворяются, что им отвратительно людское размножение, но втайне они завидуют и ревнуют до безумия.
Как я уже сообщил, любовник матери оставил ее, но было поздно. На меня уже подействовал яд, который он выпускал в нее при каждом сеансе питания. Когда я родился, мать поместила меня в дом подкидышей и отправилась на поиски аналогичных любовников. Я всегда был... странноват. Жизнь моя превратилась в ад между надзирателями и товарищами по заключению. Когда мне исполнилось восемь, мать вернулась и взяла меня к себе.
За эти годы она стала куртизанкой для Ноблей. Разбогатела, купила фешенебельный дом в Лондоне и превратила его в своего рода салон, где развлекала своих клиентов. Иногда у нее бывали любовники и не из вампиров – принц-варгр, дипломат-кицунэ, бизнесмен-огр. По сравнению с грубостью и безразличием детского приюта мне это казалось вполне приемлемым.
И только в двенадцать лет я стал сознавать, что сильно отличаюсь от человека. Пока я лежал, свернувшись, в чреве матери, отравленное семя ее любовника проникло в мой организм. Вряд ли я был вампиром, но я мог, разгуливая по улицам Лондона, видеть истинный облик Притворщиков. Еще у меня было обостренное чувство и интуиция, подсказывавшие, чего действительно хотят окружающие. В мгновение ока я оказался у матери сводником, разыскивая по улицам и переулкам охочих клиентов.
Но самым главным даром моего суррогатного отца оказалось долгожительство. Как вы думаете, сколько мне лет?
– Не знаю, – пожала плечами Соня. – Сорок или сорок пять.
– В июне мне исполнится сто двадцать семь лет! – надтреснуто засмеялся Дзен, хлопнув в ладоши. – Ручаюсь, вы бы никогда не догадались, миледи!
– Ваша правда. Но это все равно не отвечает на вопрос, зачем вы здесь и почему мне не убить вас прямо на месте.
Дзен поднял руку, взывая к ее терпению.
– Мои работодатели – именно работодатели. Они мне не сюзерены. Я вырос на самой груди чудовищности, если можно так сказать. У меня нет родственных чувств к людям – но я и не считаю себя вампиром. Я – вид из одного экземпляра. Единственный представитель целой расы. Я служу своим хозяевам – и все же я никому не раб. Здесь я не для того, чтобы заниматься мелкой вендеттой Луксора. Я здесь от имени того, кто вам известен, того, кто считает себя более другом, нежели врагом.
– Панглосс.
Дзен хмыкнул и встал с кресла.
– Весьма проницательно. Он послал меня вместо кого-нибудь из личных слуг, зная о вашем пристрастии убивать вампиров на месте. Я должен отвести вас к нему.
Соня покачала головой и скрестила руки на груди.
– У меня нет ни интереса, ни желания снова встречаться с Панглоссом. Его интеллектуальные игры и фокусы мне без надобности. Можете сказать ему то же, что я сказала Луксору: если он хочет смерти Моргана – его дело. Я не нанимаюсь.
– Вы неправильно поняли – Панглоссу на Моргана в высшей степени наплевать. По крайней мере сейчас это так. Он хочет видеть вас по другим и более личным причинам.
– Каким же?
– Он умирает.
* * *
Логово Панглосса находилось на верхних трех этажах фешенебельного жилого дома в Грамерси-парке. При виде Сони, вошедшей первой, швейцар скорчил зверскую рожу, но тут появился Дзен. Глаза швейцара остекленели, лицо обессмыслилось.
– Панглосс его запрограммировал, – театральным шепотом сообщил Дзен по дороге к лифтам. – Когда он видит меня или кого-нибудь из слуг, он впадает в прострацию и не помнит, кто и когда входил. А незваному гостю мимо него не проскочить.
Лифт поднялся в пентхауз. Соню и Дзена встретил ренфилд в светло-зеленом хирургическом халате и стерильной бумажной шапочке.
– Слава богу, вы ее привели! Мы уже боялись, что вы не успеете. Ему все хуже и хуже!
– Старый хрен умудрился продержаться полторы тысячи лет, – осклабился Дзен. – И пару часов еще протянет.
Глаза ренфилда стали колючими, и было видно, что ему хочется что-то сказать Дзену или даже сделать, но он поостерегся. Если Панглосс действительно умирает, скоро его ренфилдам понадобится зелье – и защита.
Дзен посмотрел, как бурно уходит возмущенный слуга, и шепнул, прикрываясь рукой:
– Ох уж эти ренфилды! Такая страсть к театральным эффектам!
Соню провели в просторную и уютно обставленную гостиную. Скользящая стеклянная дверь вела в патио, откуда открывался панорамный вид на город. «Крайслер-Билдинг» горел в ночи светящейся иглой. Перед большим телеэкраном сидел в инвалидном кресле старик и смотрел передачу, отключив звук. Он повернул голову к вошедшим и улыбнулся, показав почернелые десны и клыки цвета старой слоновой кости.
– Здравствуй, дитя мое. Как хорошо, что ты пришла.
Беспомощность Панглосса потрясла Соню. В последний раз, когда она его видела, три года тому назад, он выглядел точно так же, как и в 1975 году при их первой встрече. У него был облик здорового, бодрого и энергичного мужчины чуть старше пятидесяти, с тронутыми сединой висками. Создание, сидящее в кресле, больше напоминало позднего Говарда Хьюза, нежели классического Гэри Гранта.
Панглосс резко облысел, и жалкие остатки волос цвета грязной простыни свисали почти до середины спины. Он сильно сгорбился, конечности его скрючило, заметно было постоянное дрожание паркинсонизма. Руки и ноги сморщились и стали похожи на лапы стервятника. Старик был завернут в белый махровый халат и подгузник для взрослых. Да, когда Луксор назвал Панглосса «стариком», Соня удивилась такому выбору выражений. Сейчас она поняла.
– Так проходит слава мирская, не правда ли? – выдохнул старый вампир. – Чтобы заметить ваше удивление, мне не нужна телепатия.
– Дзен сказал, что вы умираете, но я ему не слишком поверила.
Соня подошла ближе, обходя сидящее в кресле создание, пытаясь найти дефекты маскировки, выдающие обман. И не нашла.
Панглосс осклабился и кивнул – Соня не поняла, то ли это был знак понимания, то ли тремор.
– Дзен – ужасный лжец. Но он всегда говорит правду. С вашей стороны будет мудро это запомнить, дорогая моя. – Он пристально посмотрел на дхампира, и на краткий миг вернулось что-то от прежнего уверенного в себе Панглосса. – Ты сделал, мальчик, что тебя просили. Мои ренфилды уже приготовили для тебя чек. Теперь иди, я буду говорить со своей внучкой наедине.
Дзен вышел небрежной походкой, остановившись по дороге подмигнуть Соне, и закрыл за собой дверь.
– Извините мальчика, – с сильной одышкой произнес Панглосс. – Мать его слишком избаловала – из чувства вины за то, что отдала его в начале жизни чужим людям. Он воображает, что он дхампир. По этому поводу он несколько безумен, и даже не несколько, но лучше контролирует это безумие, чем ренфилды. И он сдает себя не только вампирам, но и людям, он вам этого не говорил? У него невероятно высокий болевой порог, и он выдерживает сильнейшие побои без всяких побочных эффектов. Поэтому он предоставляет себя в пользование людям, получающим удовольствие от чужой боли.
– Я там была, – произнесла про себя Соня.
– Но хватит о моем побочном полусыне, – скривился Панглосс. – Да, это я – причина его состояния. Он вам не говорил? Между вами существует родственная связь, как считается это у нас. Но я думаю, вы хотели бы знать, зачем я посылал вам те газетные вырезки.
– Это понятно. Вы хотели дать мне знать, где Морган, чтобы я его убила, а вам досталась слава и уважение ваших приятелей по кровососанию.
Смех Панглосса прозвучал средне между скрипом и хрипением, и старик согнулся пополам. На секунду Соня испугалась, что он сейчас выкашляет легкие. Овладев собой, Панглосс сказал:
– Дитя мое, у вас есть все основания быть со мной подозрительной – я ничего не сделал в прошлом, что могло бы завоевать ваше доверие. Но я стал другим человеком – или другим вампиром? Тот Панглосс, которого вы видите, изменился внутренне не меньше, чем внешне.
Неверной рукой он показал на окно.
– Дорогая моя, не сделаете ли вы мне одолжение – подвезти меня к окну? Я хотел бы последний раз увидеть ночь.
Соня взялась за ручки кресла и повезла Панглосса к стеклянной двери. Ее поразило, как мало он весит.
– Я знаю, что это звучит глупо, – сказала она, – но как вы можете умирать? Ведь вы же и так мертвы?
– Хороший вопрос. И не такой уж дурацкий, как кажется. Многие считают вампиров – то есть нас, известных ранее как энкиду, - бессмертными. По человеческим меркам оно так и есть. Существуют вампиры, насчитывающие тысячи лет. Я ходил по этой земле с пятого века нашей эры, еще до того, как Хлодвиг принял христианского Бога. Но всякой вещи приходит свой срок – даже живому мертвецу.
Да, мертвого можно уничтожить, и вы это хорошо знаете. Нас можно убить, повредив мозг или перебив позвоночник, нас можно сжечь, или отрубить голову, или убить прикосновением солнца или серебра. Но мы невосприимчивы к массе болезней, от которых редеет человеческое стадо, старение не трогает нас после воскрешения. Да, мы иммунны ко всем болезням, кроме одной – Ennui.
– Вы хотите сказать, что умираете от скуки?
– Отвратительно, правда? Но такая судьба ждет всех вампиров, как только они накопят достаточно силы и знаний, чтобы подняться над еженощными заботами о пропитании. Что такое войны родов, как не шахматы, где играют живыми фигурами? Зачем мы вмешиваемся в дела людей, если не в поисках, чем бы себя занять? Когда аппетит удовлетворен, что нам остается? Мы столько уже потратили времени и энергии на поддержание подобия жизни, что нам претит признать истину: за всем этим нет ничего, кроме врожденной потребности продолжать существование.
И для каждого вампира наступает момент, когда бесконечные интриги, заговоры и манипуляции перестают привлекать. Когда это случается, мы начинаем исследовать свои мотивы, начинаем сомневаться, действительно ли так важны наши нужды, как мы воображали. Вот здесь нами овладевает Ennui, и мы начинаем умирать. Это случилось и со мной. Я могу проследить начало своего падения до Рима, где вы отметили меня своим ножом. Нанесенная вами рана так никогда и не зажила.
Он распахнул халат и показал на длинный неровный шрам посреди груди. Были еще десятки, если не сотни, бледных, почти незаметных шрамов на его теле – призрачные памятки прошедших боев. Соня знала, что рана, которую показывает Панглосс, нанесена почти двадцать лет назад, но она казалась свежей. И это было единственное, что выглядело неподдельно живым на теле Панглосса.
– В своей жизни мне пришлось перенести множество куда более серьезных ран. Но эта, в отличие от них, отказалась уходить. Когда я гляжу на нее, мне вспоминается, как близок я был к смерти от вашей руки – а ради чего? И я ловил себя на мыслях о смертности и о том, что я сделал за пятнадцать сотен лет на этой планете – и сделал ли хоть что-нибудь?
Я знал великих людей, людей власти и искусства. Я был при дворе Карла Великого и видел распад его империи после его смерти. Я был советником пап, епископов и кардиналов всех мастей. Я видел чуму, опустошавшую города Европы. Три раза я видел, как горел Лондон. На моих глазах рождались религии, возникали государства, падали монархи. Леонардо да Винчи, Боттичелли, Босх, Вольтер, Дефо, Мольер – все они знали меня в разных обличьях. Но все же не было по-настоящему моего влияния ни в чем, что происходило. Иногда, правда, удавалось мне расстроить брак или уничтожить дружбу. Никогда я не играл роль творца – только паразита, питающегося от жил человеческого общества.
У Панглосса так тряслась голова, что Соня всерьез опасалась, как бы она не оторвалась и не упала к нему на колени.
– Они со мной не считаются – другие Нобли. Никогда не считались. Потому что я никогда не принимал титула «барона», или «графа», или «герцога». Я называл себя «доктор». У меня хватало ума не претендовать на благородство крови. Как только ты выскажешь такую претензию, они набрасываются на тебя, как пиявки, стараясь тебя повергнуть. Не на слепой удаче удалось мне продержаться полторы тысячи лет. Еще они считают меня дураком за то, что я не питаюсь от сильных эмоций – предпочитаю мелкую ревность и интриги в артистической среде порывам ужаса концентрационных лагерей и центров перевоспитания.
Этот идиот Луксор даже имел наглость оскорбить меня при последней нашей встрече! Наверняка хотел меня спровоцировать на объявление войны родов! Трус этот Луксор, и Нюи не лучше! Соня, я так устал от этого всего – зачем мне продолжать, если остаток своих ночей придется мне возиться с обезьянами вроде Луксора? Я так устал... устал невыносимо.
– Я все равно не поняла: если вы, как говорите, потеряли интерес к этой игре – зачем вы послали за мной?
У Панглосса задрожали губы, и Соню потрясло, как он стал в эту минуту похож на Джейкоба Торна.
– Потому что я боюсь, Соня. Боюсь умирать в одиночестве. И я хочу, чтобы в этот момент вы были со мной.
* * *
Соня сама не знала, почему согласилась сопроводить Панглосса в некрополь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27