Палмер тяжело задышал, уставился себе на руки. Они гонялись друг за другом, как дерущиеся пауки.
– Она... она благодарила меня за заботу – за защиту, когда эта защита была ей нужна, и она сказала... сказала, что я буду первым.
– Первым кем?
– Женихом.
У Палмера задрожали губы, и он поднял глаза на Соню. Злость, смущение и обида наполняли его глаза, и Соня вдруг снова на миг оказалась над могилой матери лицом к лицу с отцом.
– Женихом? Палмер, что она хотела этим сказать?
– Не знаю. Я только знаю, что она... она меня заставила. Я бы не стал этого делать – ты же знаешь, Соня, не стал бы. Я бы никогда...
– Что делать? Палмер, что она тебя заставила делать?
– Иметь ее.
Соня помолчала, переваривая слова Палмера. Она даже не знала, потрясена она или не слишком. В конце концов Палмер не был биологическим отцом Лит. Но опять же – какая разница? Во всех остальных смыслах он был ее папой. Как он ни исповедовал отвращение к детям, Палмер оказался образцовым отцом.
Тогда понятно, почему он в таком виде. В человеческом существе много жестко закодированных образцов поведения – биологических и социальных. Табу на инцест – одно из немногих, относящихся к обоим видам.
Соня подошла к окну и стала смотреть на холмистые джунгли.
Забудь ты о Палмере, он уже дохлое мясо. Ты посмотри на него, если мне не веришь: все схемы перегорели, - зашептала Другая. – Ты знала, что так рано или поздно случится. Все ренфилды этим кончают.
Соня закрыла глаза и так впилась ногтями в ладони, что выступила кровь.
– Палмер, а что было потом? Когда... когда Лит тебя поимела?
– Она улетела.
Соня вздохнула и повернулась к Палмеру. Он все еще сидел на краю кровати, глядя на руки, на теребящие друг друга пальцы. Во что это она влезла? Она вернулась домой восстанавливать семью, и оказалось, что падчерица изнасиловала отца и улетела хрен знает куда, оставив серьезно травмированную жертву инцеста.
– Билл...
– Что, Соня?
– Тебе надо поспать. Когда проснешься, ты ничего о Лит помнить не будешь. Не будешь помнить, что она с нами жила. Что ты о ней заботился. Ты ничего не будешь помнить. Будто ее никогда не было.
– Но...
– Усни, Билл.
* * *
Когда Палмер проснулся, она была на охоте, выслеживала дикого кабана в чаще джунглей. И свалила его голыми руками. Зверь дико визжал и пытался полоснуть ее бивнями. Страшно сопротивлялся, как любая тварь, спасающая свою жизнь.
Когда Соня уже готова была всадить клыки в его яремную вену, кабан пустил двойным потоком мочу и кал в последней попытке вырваться. А может, он просто настолько перепугался.
Домой она вернулась далеко за полночь и влезла в окно спальни, рассчитывая найти Палмера так, как его оставила: в одежде, растянувшегося поперек кровати. Но кровать была пуста, а Палмера не было. В других комнатах его тоже не оказалось. Во всем доме.
Соня вышла наружу и пустила разум в темноту, ища гул и жужжание мысли, ставшие такими привычными за последние три года. Сначала она ничего не нащупала – а потом, усилив чувствительность, обнаружила его следы. Он построил сложную систему телепатических укрытий, чтобы защитить себя. Но зачем? Она убрала Лит из его разума. Психическая травма исчезла вместе с памятью. Так зачем он закрывается от разговора разумов?
Соня нашла позади дома кабанью тропу, ведущую в джунгли, – она шла к развалинам строений майя на ближайшем холме. Там Соня была только раз, но Палмер туда ходил часто. Достаточно часто, судя по состоянию тропы.
Тропа вывела к вершине холма, к заросшему лианами нагромождению камней, служившему когда-то обсерваторией. Палмер сидел на огромном камне, вырезанном в виде рычащего ягуара. И он был не один.
Женщина была молода – почти девочка. Из местных племен – тех, кого Палмер называл ланкондоане. Низкорослая, с длинными черными волосами, занавесом спадающими между плеч. Сидели они рядышком, повернувшись друг к другу. Палмер держал ее за руку и говорил на языке, которого Соня не узнала. Но ей и не надо было знать слов, чтобы понять их значение. Разговор любовников был ясен.
Видишь, чего творит твой милый любовничек? - Голос Другой был резок, слащав и зол, как бритвенные лезвия, смазанные медом. – Вот что получается, когда пускаешь ренфилдов бегать без привязи. Так было с Чазом, теперь с Палмером. Кончается тем, что они тебя предают. А предают они всегда.
Палмер наклонил голову, приблизил лицо к девушке. Соня почти чувствовала его дыхание на щеке девушки, запах его, заполняющий ее ноздри, вкус его губ. Она сжала кулаки и стиснула зубы. Гнев нарастал в ней густой и горячий, как кипящий воск. Голова болела, передний мозг будто жалила стая ос. Голос Другой стал еще громче, она хихикала как гарпия.
Их надо держать на коротком поводке, тогда они знают свое место. Вот так Панглосс, Морган и прочие обеспечивают себе верность ренфилдов. Из них надо выскребать малейшие крупицы свободы воли, выскребать начисто, как пустую тыкву. Их надо превращать в рабов. Поверь мне, это единственный способ. И они этого заслуживают. Они даже это любят.
– Как романтично!
Палмер вздрогнул от звука ее голоса, автоматически закрыв девушку своим телом. Соня при этом ощутила укол ревности, потом гнев.
– Соня!
Она выплеснулась из темноты, как кровь из раны, лунный свет пятнами лег на черную куртку. Она остановилась, оперлась на рябой камень развалин, как уличный хулиган на фонарь. Девушка ахнула и перекрестилась. Да, Палмер явно рассказывал ей о своей подруге.
– Так это и есть твоя женщина с черного хода? – Соня мотнула головой в сторону скорчившейся девушки. – А она знает, что ты только что вылез из моей постели? Она чует мой запах на тебе – как я чую ее запах?
Последние слова она прорычала, обнажив клыки. Девушка вскрикнула и впилась ногтями в голую руку Палмера.
– Оставь ее, Соня. Конча ни в чем не виновата. Если тебе надо кого-то наказать, накажи меня.
– Ты ее любишь. – Это не был вопрос.
Палмер глянул в темно-карие глаза Кончи, светящиеся страхом, и кивнул:
– Да, люблю.
Когда Соня снова заговорила, голос ее был очень спокоен. И она знала, что для Палмера это страшнее всего другого:
– Ты знаешь, что я могла бы убить ее. Убить и сделать так, что ты и не знал бы, что она существовала. Мне это просто, как стереть мел с доски. Даже проще.
– Ты думаешь, я этого не знаю?
– А разве знаешь? – засмеялась она, шагнув вперед.
Так легко было бы залезть к нему в голову и перебросить переключатель, освободив воспоминания, которые она спрятала от него несколько часов назад. Отчасти ей хотелось видеть выражение лица его любовницы, когда воспоминания вернутся, накатят приливной волной, круша его "я" в щепки. Это было бы забавно. И она могла бы повторять это снова и снова, стирая память о Лит и восстанавливая ее, чтобы каждый раз боль была сильной и острой, как по свежесодранной коже, как в первый раз. А можно так поступить с убийством его подружки. Заставить его забыть ее, потом снова пусть переживет ее смерть, и снова, и снова.
Соня остановилась, чуть покачиваясь, как пьяная. Глаза ее встретились с Кончей, которая глядела в ответ, как воробышек на змею.
– Не надо, Соня. Не заставляй меня пытаться тебя убить.
Смех ее был пуст, как высосанная кость.
– Попытаться – это все, что ты можешь. Ты мне не противник, Палмер.
– Я знаю. Мне с тобой не справиться никогда. Но я бы попытался.
Она хмыкнула и подошла ближе, глядя на испуганную девушку, прижимающуюся к Палмеру. Он смотрел ей в лицо, стараясь понять, с кем имеет дело – с Соней или с Другой. Конча тихо стонала и еще сильнее вцеплялась в Палмера.
– А почему именно эта? Что такого особенного в этой самке? – фыркнула Соня.
– Конча нашла меня в джунглях в милях отсюда, голого и больного... Не помню, как я туда попал, но она меня выходила. Она помогла мне добраться домой. И она была здесь, когда мне кто-то был нужен.
– Но она же не такая, как ты!
– Она человек, Соня. Мне нужен человек.
– Ты меня отлично понял! Она не сенситив. Ты никогда не сможешь общаться с ней, как общаешься со мной...
– У нас этого больше нет, Соня, и ты это знаешь не хуже меня. Ты закрыла себя от меня в тот момент, когда попала в Новый Орлеан. Я пытался до тебя дотянуться – понять, через что ты там проходишь, но бесполезно. Будто ты не будешь довольна, пока не сделаешь меня таким же несчастным, как ты!
– Палмер... Билл, ты не понимаешь! Я не хотела, чтобы ты пострадал, вот и все. Я не хотела, чтобы ты видел меня чудовищем...
– Малость уже поздно для этого, как ты думаешь?
– Не делай этого, Билл. Не заставляй меня умолять. Ты мне нужен.
– Я тебе не нужен. Тебе никто не нужен.
– Это неправда!
– Ты так думаешь? Соня, если я останусь с тобой, я погублю свою душу. Превращусь в подобие моргановских ренфилдов. Ты этого для меня хочешь? Этого?
Да не отвечай ты этому фраеру, просто полезь ему в голову и выдерни волю из гнезда, - прошипела Другая. – Кстати, мне понравилось насчет убить его подружку, заставить его забыть ее, а потом запускать эту картинку снова, когда ты захочешь посмеяться. Неплохо. Совсем неплохо. Ты начинаешь разбираться в деле, подруга.
Соня сжала кулаки и уставилась на ботинки.
– Нет. Нет, конечно.
Другая зашипела, плюясь ругательствами, которые никто больше не слышал.
– Тогда верни мне свободу.
Она вздернула голову, лунный свет блеснул на зеркалах очков.
– Я ее не отбирала, она всегда с тобой!
– Правда?
Соня открыла рот, чтобы ответить, но вместо этого повернулась спиной к Палмеру и его любовнице.
– Иди.
Голос был напряжен и резок, будто горло передавило гарротой рояльной струны. Слышно было, как Палмер переступил с ноги на ногу, решая, остаться или бежать.
– Соня... – Неуверенность слышалась в его голосе.
– Иди, я сказала! Пока я не передумала.
Палмер схватил Кончу за руку и бросился из развалин в джунгли. Перед тем как скрыться в темноте, он обернулся и последний раз обратился к ней разумом.
(Я тебя действительно любил.)
И исчез.
Соня запрокинула голову и завизжала, как загнанный в угол ягуар. Выкрикивая ругательства, она пинала и разбрасывала древние камни, разбивала фризы с изображением правления царей майя, умерших тысячу лет назад. С воем, от которого горло раздулось, как у бычьей обезьяны, она била плечом в стену, пока кладка не поддалась и не рухнула клубом желтовато-белой пыли.
Соня осталась стоять посреди произведенного ею разрушения, дрожа, как запаленный жеребец, в лицо и одежду въелась пыль веков.
«И я тебя любила», – подумала она.
Но некому было это услышать.
* * *
Вернувшись домой, Соня была слишком усталой, чтобы ненавидеть или хотя бы себя жалеть. Дом был до боли пуст. Лит исчезла, а теперь не стало и Палмера. За несколько дней построенное Соней гнездо для семьи обратилось в гробницу.
На кухонном столе, на куче писем, лежала, лишенная черт, черная маска из папье-маше. Соня подняла ее, и на пол из кучи соскользнул толстый конверт. Подняв его, Соня заметила, что он адресован Соне Блу. Это ее заинтересовало.
В конверте были вырезки из газет Нью-Йорка и Триборо. Самой старой было полгода, последней – недели две. Почти все это были краткие сообщения о гибели неизвестных проституток, и ни одна колонка не была длиннее дюйма. Разложив вырезки на столе, Соня немедленно обнаружила, что в них общего. «Убитая была одета в черную кожаную куртку и темные зеркальные очки».
Соня заглянула в конверт – нет ли там письма. Нет. Штемпель сообщил, что конверт послан из Нью-Йорка, из Куперовского почтового отделения. Вест-Виллидж. Включилась передача, завертелись колеса в голове.
Пусть Лит и Палмер ушли из ее жизни.
Но остался Морган.
10
Лондон, Англия
Мэвис Бэннистер была уборщицей. Ну, в наши дни для этой должности тоже придумано название – «технический работник». Вроде как женский сортир называют «комната отдыха для дам». А в сущности, работа Мэвис состояла в отскребании сортиров в здании «Фаркер и сыновья» – одного из самых престижных универмагов Лондона. Фирма начинала с обслуживания богатой публики больше ста лет назад. Среди клиентов числились рок-музыканты и кинозвезды, не говоря уже о биржевиках и членах парламента. Но если бы кто-то поинтересовался мнением Мэвис, она бы сообщила, что богатые и знаменитые ведут себя в уборных в точности как hoi polloi. Вас бы удивило, сколько из них не считают нужным спускать воду.
Но все-таки мыть сортиры для суперпривилегированного народа – в этом есть свои определенные выгоды. Как в тот раз, когда Мэвис нашла пару перчаток с норковой подкладкой рядом с умывальником. Или почти двадцать квидов на полу рядом со вторым унитазом – явно выпали из книжки у какого-то богатого придурка. Почти все они были так хорошо упакованы, что даже не замечали пропажу – а если замечали, то думали, что выронили где-нибудь в такси и уж никак не в общественном туалете.
В этот день Мэвис ни о чем особенно не думала, а только о том, не разогреть ли себе банку тушенки или, может, выбежать чего-нибудь пожрать. Дело было к концу рабочего дня, и Мэвис уже четвертый раз, как полагалось, мыла «комнату отдыха для дам». Магазин «Фаркер и сыновья» гордился тем, какие у них чистые «комнаты отдыха».
Сначала она подумала, что ей послышалось. Вроде детского плача, только глухо. Точно, ребенок плачет-заливается на полу. И тут Мэвис поняла, что звук идет из мусорной корзины рядом с умывальниками.
Она откинула крышку и заглянула в цилиндр. Среди смятой туалетной бумаги и выброшенных тампонов лежал новорожденный младенец, завернутый в газету, как порция рыбы с картошкой. Ребенок перестал плакать, посмотрел на Мэвис глазами цвета бархатцев и улыбнулся.
– Боже ты мой! – ахнула Мэвис. – Бедняжка ты моя!
Отставив ведро и швабру, она сняла крышку бака и вытащила дитя. Позади раздались шаги, и вошла жена министра внутренних дел.
– Быстро приведите администратора! – рявкнула Мэвис.
Жена министра внутренних дел сначала удивилась, потом возмутилась.
– Простите, что вы сказали? – начала она, надуваясь.
– Я сказала – идите и приведите дежурного администратора!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27