— И, кроме того, место в экспедиции на будущий год. Общий сбор намечен в Занзибаре, а оттуда она попытается пересечь всю Африку от восточного побережья до западного и предположительно выйти к устью Конго. Гарантировать определенную должность я не могу, я всего лишь один из спонсоров, но я замолвлю за вас словечко.
Блэар снова наполнил свой бокал, прилагая все усилия, чтобы графин не дрожал в его руке. На большее, чем то, что ему предлагалось, он не мог надеяться, но платить за это предстояло Уиганом.
— И что я должен буду сделать? Просто глянуть на одну из угольных шахт? В Уигане наверняка есть как минимум сотня человек, способных сделать это лучше меня.
— Нет. Я хочу, чтобы вы поработали там на Церковь.
— Почитал бы лекции? Или выступил бы с рассказами об Африке? О работающих там миссионерах, которыми я восхищен, о чем-нибудь подобном?
— Боюсь, что в таких вещах мне было бы очень трудно вам довериться. Нет, там есть работа, более соответствующая вашему характеру, вашей любознательности и специфике вашего опыта. Это одно частное дело. В Уигане есть молодой викарий. Из тех, что принадлежат к «нижней церкви», к евангелистам. Практически методист, даже почти веслеянец. Фанатичный любитель молится за падших женщин и за осужденных. Проблема не в том, что он дурак, а в том, что я не могу его найти. Он как тот кролик: нырнул в какую-то нору и исчез.
— Вы хотите сказать, он исчез в шахте? — спросил Блэар.
— Нет-нет, только то, что он пропал. Последний раз его видели в Уигане два месяца назад. Полиция попыталась что-либо выяснить, но она состоит из местных парней, которых учат только тому, как справляться с пьяными и ловить воров.
— Пригласите сыщика из какого-нибудь другого поселка.
— Шахтеры ненавидят сыщиков, считают их штрейкбрехерами, и обычно так оно и есть. А вы сможете там вписаться. В Африке у вас получилось прекрасно, любой белый мог бы позавидовать.
— Пригласите специалиста из Лондона.
— Любой лондонец окажется в Ланкашире совершенно беспомощен. Он и пяти слов не поймет на местном диалекте. Ваша мать ведь была из Уигана, верно? Помню, мы как-то сидели с вами у костра, где-то посреди Судана, и вы мне тогда в этом признались.
— Мы много о чем с вами говорили.
— Ну, это было совершенно естественно. Я сам родом из Уигана. Это нас с вами и связывает. Насколько я понимаю, прежде чем ваша мать отправилась с вами в Америку, вы жили в Уигане?
— Что вы хотите сказать?
— Что когда кто-нибудь из местных в Уигане заговорит с вами, вы сможете его понять.
Джин с портвейном — неплохое сочетание. Приступ лихорадки почти прошел, дрожь унялась. Голова стала работать яснее.
— Нет, здесь что-то другое, — проговорил Блэар. — Только из-за какого-то упрямого викария вы бы не стали всем этим заниматься. Особенно если он еще и дурак.
Епископ Хэнни выпрямился на стуле и чуть подался вперед: вид у него был довольный.
— Конечно, есть и другое. Этот викарий был помолвлен с моей дочерью. Так что, если его на выходе из пивной прикончил какой-нибудь ирландец, я хочу об этом знать. Если его соблазнила одна из тех проституток, которых он пытался спасти, я тоже хочу об этом знать. Но тихо, через своего личного представителя, чтобы ни моей дочери, ни мне самому, ни всей стране не пришлось бы потом читать об этой истории в газетах.
— Могло ведь случиться что угодно. Он мог упасть в ствол старой шахты, в канал, попасть под вагонетку с углем. А может быть, тоже прихватил сколько-нибудь из местного Библейского фонда или что там у них есть, и удрал с цыганами.
— Все может быть. Но я хочу знать. — Откуда-то из-под стула епископ извлек перевязанный красной лентой пакет из плотной бумаги. Он развязал ленту и выложил перед Блэаром содержимое конверта. — Это Джон.
— Его зовут Джон?
— Да, это его мирское имя. И вот вам в порядке аванса пятьдесят фунтов на случай возможных расходов.
— А если он завтра объявится в церкви?
— Деньги останутся вам. Подкормитесь, подлечитесь. Гостиницу в Уигане я для вас заказал. Все счета будут направляться мне.
— Вы хотите сказать, они будут направляться в «Хэнни-холлу»?
— Это одно и то же.
«Долг в сто фунтов мне не возвращают, — подумал Блэар, — но и пятьдесят тоже очень даже неплохо». Епископ принадлежал к числу тех людей, кто каждую ложку меда сопровождает ложкой желчи. Теперь Блэара так прошибало потом, что спина у него буквально приклеилась к спинке стула.
— И вы считаете, что я соглашусь за это взяться?
— Я считаю, что вы в отчаянном положении, и знаю, что вы хотите вернуться в Африку. Задача нетрудная: всего лишь оказать мне личную услугу. К тому же для меня это еще и способ вернуть вам мелкий должок.
— Как это?
— Вы ведь полагаете меня жестокосердым, Блэар? Любой другой человек на вашем месте спросил бы о моей дочери: в каком она была состоянии, когда узнала, что ее жених как под землю провалился? Была ли она в отчаянии? Не случилась ли с ней истерика? Не находится ли она под наблюдением врача? Любой, но только не вы. Вы не спросили ни о чем.
Епископ замолчал, выжидая. Блэар следил взглядом за тем, как мелкие дождинки, попадая на оконное стекло, собираются в более крупные капли, потом в еще более крупные, сливаются в ручейки и скатываются вниз.
— Ну хорошо, так как же себя чувствует ваша дочь?
Хэнни улыбнулся с видом человека, наслаждающегося каждым мгновением оплаченного им спектакля:
— Спасибо, она держится неплохо. И будет рада узнать, что вы согласились помочь.
— Как ее зовут?
— Все здесь. — Епископ закрыл пакет, завязал его и положил Блэару на колени. — Леверетт свяжется с вами в гостинице. Это мой тамошний управляющий имением. Желаю удачи.
Теперь уже не оставалось сомнений, что Блэару пора уходить. Он поднялся, поймал, держась за спинку стула, равновесие, взял пакет с лежавшей в нем бесценной для него суммой.
— Благодарю вас.
— Несказанно рад вашему согласию.
На пути к выходу Блэар с трудом разминулся с глобусом и был уже у двери, когда епископ окликнул его.
— Блэар, поскольку вы будете работать на меня и рядом с моим домом, хочу вам напомнить, что часть публики почему-то считает вас исследователем и первопроходцем. У вас репутация человека, которому удалось установить довольно близкие отношения с туземцами — вначале в Восточной Африке, потом на Золотом Береге. Но одно дело выучить их язык, и совсем другое — одеваться как они, или вести себя как они. Вас любят называть «ниггер Блэар». Не поощряйте этого.
Глава вторая
Железнодорожный вагон, в котором ехал Блэар, блистал чистотой и полировкой, словно катафалк; и масляные лампы в нем горели тускло, как свечи. «Единственное, чего мне тут не хватает, — подумал Блэар, — так это букета лилий на груди». Впечатление присутствия на собственных похоронах еще более усиливалось и тем, что другие места в купе занимали двое мужчин и женщина, возвращавшиеся со съезда Общества трезвости. Одеты они были подчеркнуто во все черное, надписи на нацепленных сверху красных лентах гласили: «Чай — напиток, который не опьяняет, а бодрит». Поскольку Блэар так и не побрился в дорогу, он надеялся, что его внешний вид будет отбивать у любых попутчиков желание вступить с ним в общение, однако соседи по купе смотрели на него, словно стервятники на умирающего льва.
Хотя накануне Блэар сильно потратился на хинин и виски, лихорадка продолжала его бить; приступы ее приходили волнами, на пике каждого из них он становился весь мокрым от пота, затем волна на некоторое время спадала, оставляя его совершенно обессиленным. По большому счету, жаловаться ему было не на что. Малярия — минимальная цена за возможность соприкоснуться с Африкой. Наиболее невезучим доставались тропические сувениры куда экстравагантнее: летаргический энцефалит, болотная и желтая лихорадка и всевозможные безымянные экзотические болезни, от которых начинались обильные кровотечения, человека разбивал паралич или же у него вдруг начинал пухнуть язык и раздувался до размеров мочевого пузыря свиньи, пока не перекрывал полностью воздух. По сравнению с подобными вещами малярия казалась мелкой неприятностью, легким насморком, сущим пустяком.
Блэар уперся лбом в холодное вагонное окно. Снаружи проплывала буколическая картинка: за впряженной в плуг лошадью шел фермер; и человек, и животное утопали в море грязи. Сезон дождей по-английски: в этой стране он всегда выглядит именно так. За окном набегали все новые волны темно-коричневой грязи, унося фермера все дальше назад. Блэар смежил веки; к нему подошел проводник, потряс за плечо и спросил, не болен ли он. «У меня глаза такого же цвета, как латунные пуговицы на твоей форме, — подумал Блэар. — Что, по-твоему, я здоров?»
— Нет, все в порядке, — ответил он.
— Если больны, мне придется вас высадить, — предупредил проводник.
Когда он ушел, у сторонников трезвости наступило минутное замешательство. Потом тот, кто сидел наискосок напротив Блэара, облизал губы и признался:
— Когда-то я тоже был таким, как ты, брат. Меня зовут Смоллбоун.
Нос Смоллбоуна был похож на розовую шишку. Черный костюм его блестел — верный признак того, что шерсть подновляли полиролью. Лоб Смоллбоуна был испещрен синими, похожими на татуировку, линиями. Блэар хорошо знал, что такие линии остаются на всю жизнь — они есть у каждого шахтера, их образует угольная пыль, попадающая в порезы, когда человек ударяется головой о верхнюю часть забоя.
— Но моему мужу было ниспослано спасение, — проговорила сидевшая рядом с ним женщина и сжала губы в тонкую ниточку. — Даже несмотря на то, что мы слабы и никчемны.
Перейти в соседнее купе можно было, только пробравшись по наружной стороне вагона. Блэар принялся всерьез обдумывать, не попытаться ли ему сделать это.
— Вы не будете возражать, если мы помолимся за вас? — спросила миссис Смоллбоун.
— Только если вы сделаете это про себя, — ответил Блэар.
— Возможно, он папист, — прошептал Смоллбоун жене.
— Или душегуб, — проговорил второй мужчина. — У него была окладистая черная борода; вьющиеся волосы доставали чуть не до самых глаз. «Почти как персидская», — подумал Блэар, такой мог бы гордиться сам Заратустра».
— Я было поначалу принял вас за разжалованного и выгнанного со службы офицера, но, как только вы заговорили, сразу стало ясно, что вы американец. Я вижу, обычно вы все-таки бреетесь начисто, а это свойство артистических натур, итальянцев или французов.
— Господин Эрншоу — член парламента, — пояснила супруга шахтера Блэару.
— Тогда понятно, откуда у него такие манеры.
— А вы быстро заводите себе врагов, — заметил Эрншоу.
— Талант. Спокойной ночи, — ответил Блэар и закрыл глаза.
Золото — вот что притягивало англичан. У ашанти его было столько, что они казались инками Африки. Реки их страны пестрели крупицами золота, как веснушками; их холмы были сплошь пронизаны золотыми жилами. И что могло быть в этих условиях лучшим капиталовложением, нежели человек со штативом, секстантом, ручным буром, корытом для промывки песка и пузырьками ртутной амальгамы для анализов? Герои пусть себе ищут истоки Нила, открывают Лунные горы, истребляют львов и мартышек, обращают в христианство горы и озера, леса и народы. Блэар же был занят поиском всего лишь пиритов и кварцевых песков, этих скромных внешних признаков, неизменно выдающих скрывающиеся за ними блеск и великолепие.
В окрашенных лихорадкой снах Блэару мерещилось, будто он снова в Африке, на золотых пляжах Аксима. Но на этот раз вместе с ним был и Роуленд. Блэар понимал, что племянник епископа душевнобольной, однако надеялся, что океанская вода промоет его голубые глаза и успокоит душу. Легкий ветер с моря трепал рыжеватую бороду Роуленда. Волны прибоя набегали на берег с размеренностью неумолимой поступи равномерно вращающихся колес. «Отлично, — пробормотал себе под нос Роуленд. — Отлично». В Аксиме женщины промывали песок в больших деревянных тарелках, выкрашенных в черный цвет, чтобы в лучах солнца сразу же высвечивалось оседающее золото. Обнаженные, они заходили в море, чтобы промыть очередную порцию песка, набегающие на берег волны сбивали их с ног, они падали и снова вставали, не выпуская из рук высоко поднятые над головой тарелки. «Какие замечательные утки!» — проговорил Роуленд и поднял ружье. Одна из тарелок взлетела вверх, а только что державшая ее женщина опустилась в воду, мгновенно окрасившуюся красным. Пока Роуленд перезаряжал ружье, остальные женщины, с трудом преодолевая откатывающиеся волны и спотыкаясь, устремились к берегу. Роуленд снова аккуратно прицелился и небрежно выстрелил. Еще одна женщина упала, и золотой песок с тарелки просыпался прямо перед ней на землю. Роуленд перевернул ее ногой и залюбовался прилипшими к телу золотыми веснушками. Блэар попытался собрать оставшихся женщин и увлечь их в безопасное место, но Роуленд снова перезарядил ружье и наставил его прямо на Джонатана. Блэар почувствовал, как кончик ствола уперся ему сзади в шею.
От пронзившего его ужаса Блэар почти проснулся. Никакого наставленного ружья не было, просто шею ему заливал жаркий пот. Увиденная сцена ему всего лишь приснилась. Да и Роуленд никогда не вытворял ничего подобного, по крайней мере, в Аксиме.
Мы живем одновременно в двух мирах, объяснял как-то один африканец Блэару. Наяву мы бродим по земле, потупив глаза, чтобы их не слепило солнце, не видя или не желая видеть того, что нас окружает. Во сне наши глаза остаются открытыми, даже несмотря на сомкнутые веки, и там мы оказываемся в наполненном кипучей жизнью мире, где мужчины превращаются во львов, женщины — в змей, где наши чувства необыкновенно обостряются и все пережитые днем страхи выходят наружу и становятся видимы.
Наяву мы пленники настоящего и подобны попавшей в песочные часы ящерке, которая карабкается вверх, но не может выбраться по осыпающемуся песку. Во сне мы можем свободно перелетать из прошлого в будущее. Время там — не узкая и трудная тропа, но огромный лес, который мы способны охватить взглядом сразу, целиком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59