А там Молли… гм… она обогнула низину и уходит в горы. Гм. Это не очень-то хорошо. Послушай…
Все ее внимание тоже сосредоточено на звуках, и слышит она гораздо больше, чем старик. Она слышит хлюпанье низины, сирену на буйках и колокол на маяке, она слышит, как умирают последние цветы на ветру — падает роса с дипентры, шипит ужовник. Вдали лихорадочные всполохи зарниц словно снимают со вспышкой пик Марии. Она прислушивается, но грома не слышно. Из темных елей вдруг вырывается странный порыв ветра, колеблет пламя и сдувает ее волосы с руки Ли. Он даже умудряется задуть ей в полуоткрытый рот, и она задумчиво пробует его на вкус. Ее мокрые сапоги начинают дымиться, и она отодвигает ноги подальше от костра и обхватывает колени руками. Холодные пальцы на ее шее шевелятся, согреваясь.
— А… а что будет, если она, если лиса поплывет? — спрашивает Ли отца.
— Если она будет переплывать устье низины, все будет о'кей, но обычно они этого не делают. Чаще всего они бросаются в реку; а от этого ни собакам, ни лисе добра не будет.
— Неужели они не могут ее переплыть? — спрашивает Вив.
— Конечно, могут, милая. Не такая уж она широкая. Но когда они попадают в воду… там темно… и вместо того чтобы переплывать реку, они начинают плыть по течению, плывут, плывут и никак не могут добраться до другого берега. Слышите… она пытается прорваться, срезает назад, к северу. Это значит, что они выгнали ее из низины и гонят к реке. Возьмут, если не бросится в реку.
Лай своры достиг высшей точки и совершенно не соотносился с размером зверька, на которого они охотились, особенно если сравнить с неустанным гоном, который вела одинокая сука за куда более крупным зверем.
— И куда же потом? — спрашивает Ли.
— В океан, — отвечает Генри, — в море. Эх! Слышите, как эти шалопаи обходят бедную лисичку? Говноеды!
Она понимает, что нужно отодвинуться от этой руки — заняться кофе или еще чем-нибудь, — и не двигается. Генри прислушивается к гону и недовольно хмурится — нет, ему не нравится, как работают собаки. Слишком много шуму из-за какой-то лисы. Наклонившись вперед, он сплевывает на угли свою жвачку, словно она внезапно стала горькой, и смотрит, как та шипит и раздувается.
— Случается, — говорит он, не отводя взгляда от углей, — лососевые трейлеры подбирают животных далеко в море, за много миль от берега, — оленей, медведей, рысей и тьму лисиц, — плывут себе просто и плывут. — Он берет палку и задумчиво ворошит угли, словно позабыв об охоте. — Когда-то, лет тридцать назад — да уж, не меньше тридцати, — я подрабатывал на судне, ловившем крабов. Вставал в три и шел помогать старому шведу вытаскивать сетки. — Он протянул руку к огню. — Вот шрамы у меня на мизинце. Это укусы крабов, когда эти сукины дети доставали меня. Только не рассказывайте мне, что крабы не щиплются… Как бы там ни было, нам всегда попадались плывущие звери. В основном лисы, но иногда и олени. Обычно швед говорил: «Оставь их, оставь, нет времени валять дурака, говорят тебе, нет времени». Но однажды нам попался огромный самец, настоящий красавец, рога в восемь-девять ветвей. Швед и говорит: «Достань этого парня». Заарканили мы его и затащили на борт. Он уже был совсем без сил и просто лежал. Дышит тяжело, глаза закатились, как это бывает у оленей, если их напугать до смерти. Но не знаю — это был какой-то не такой испуг. То есть не то, что он перепугался, что чуть не утонул или что его затащили в лодку к людям. Нет, это был какой-то чистый, незамутненный страх.
Он ворошит костер, посылая вверх целый сноп искр. Вив и Ли смотрят на него в ожидании продолжения, чувствуя те же искры в своей груди.
— В общем, он выглядел таким изможденным, что мы даже не стали его связывать. Лежал он окаменев, и казалось, он ни на что не способен. Так он и лежал, пока мы не приблизились к берегу. И тогда, кто бы мог подумать, вскочил — только копыта мелькнули в воздухе — и через борт. Я сначала решил, что подлец просто выжидал, когда мы подойдем поближе к берегу. Но нет, оказалось, нет. Он развернулся прямо навстречу приливу и поплыл назад, в океан, — и в глазах все тот же страх. Знаете, это меня доконало! Я часто слышал, что олени и всякие там звери бросаются в прибой, чтобы вывести вшей и клещей соленой водой, но после этого рогатого я понял другое. Дело тут не просто в насекомых, тут больше.
— Чего больше? — искренне спросил Ли. — Почему? Ты думаешь…
— Черт возьми, мальчик, я не знаю почему! — Он бросил палку в огонь.
— Ты у нас образованный, а я тупожопый лесоруб. Я только знаю, что понял, — ни один олень, или медведь, или, скажем, лиса, которая совсем не дурочка, не станут топиться ради того, чтобы избавиться от пары десятков вшей. Слишком уж дорогая плата за удовольствие. — Он встал и отошел на несколько шагов от костра, отряхивая штаны. — О! о! слышите? — отрезали сукина сына. Теперь возьмут, если не поплывет.
— Ты что думаешь, Вив?
Пальцы снова начинают чуть давить ей на горло.
— О чем? — Она продолжает задумчиво смотреть на огонь, словно все еще находится под впечатлением рассказа старика.
— Об этом инстинкте у некоторых животных. Зачем это лисе пытаться утопиться?
— Я не говорил, что они хотели утопиться, — заметил Генри, не оборачиваясь. Он стоял лицом к звуку гона. — Если бы им надо было просто утопиться, им хватило бы любой лужи, любой дырки. Они не просто топились, они плыли.
— Плыли навстречу верной смерти, — напомнил ему Ли.
— Может быть. Но не просто топиться.
— А как же иначе? Даже человеку хватает ума понять, что, если он будет плыть все дальше и дальше от берега, он неизбеж… — Он оборвал себя на полуслове. Вив чувствует, как рука на ее шее замерла и похолодела; вздрогнув, она поворачивается, чтобы взглянуть ему в лицо. Оно ничего не выражает. На мгновение Ли заливает бледность, словно он погрузился куда-то глубоко внутрь себя, забыв и о ней, и старике, и о костре, в бездонную пропасть собственной души (однако, выяснилось, все к лучшему — мне удалось получить целую пачку ценных сведений, которые оказались чрезвычайно полезными в свете грядущих событий…), пока Генри не напоминает ему:
— Что он что?
— Что? Что он неизбежно погибнет… (Первая часть сведений касалась лично меня…) Так что, кто бы это ни был — лиса, олень или несчастный алкоголик, — если они так поступают, значит, они явно намерены утопиться.
— Может быть, с алкоголиком ты и прав, но послушай: с чего бы старой лисе так отчаиваться, чтобы желать покончить с собой?
— Да потому же! потому же! (Безмозглая бездна, в которую я впервые позволил себе погрузиться с тех пор, как простился с Востоком…) Неужели ты считаешь, что бедный бессловесный зверь не в состоянии ощутить ту же жестокость мира, что и алкаш? Неужели ты думаешь, что этой лисе внизу не приходится бороться с таким же количеством страхов, как любому пьянице? Ты лучше послушай, как она боится…
Генри недоуменно взглянул на своего сына.
— Это еще не значит, что она должна топиться. Она может развернуться и драться с ними.
— Со всеми? Разве это не означает такой же неминуемой гибели? Только более болезненной.
— Может быть, — помедлив, ответил Генри, решив, что уж коли он не понимает бестолковых доводов мальчика, то хоть позабавится. — Да, может быть. Как я уже заметил, ты у нас образованный. Голова — как мне сказали, — хитрец. Но знаешь… — он протягивает костыль и щекочет Ли между ребрами, — …про лисиц говорят то лее самое! Хи-хи-хо. — Он садится на свой мешок, сияя от удовольствия при виде резкой реакции Ли на костыль. — Йи-хо-хо-хо! Видишь, Вив, малышка, как легко его рассердить? Видела, как он подпрыгнул? С лисицами так же! Хох-охохо-хо! …Одна, под усеянным хвоей и поддерживаемым массивными колоннами сосен и елей небом, Молли разбрызгивает воду в узком ручье, который с берегов уже начинает затягиваться ледяной пленкой, словно кружевными оборками. Выбравшись на берег, она суется в заросли папоротника и с дикой скоростью начинает метаться туда и обратно в поисках потерянного запаха: МЫШЬ МЫШЬ ОЛЕНЬ ЕНОТ МЫШЬ БОБР! ..Лив своей комнате размышляет, как бы изложить все происходящее, чтобы Питере хоть что-нибудь понял.
«Ну, так вот… Может, я бы и извинился, что не написал тебе сразу, если бы не был уверен, что тебе будет гораздо приятнее читать не извинения, а описание причудливых причин, побудивших меня тебе написать, а также всего того, что предшествовало этому письму. Во-первых, Великая Охота на лисицу, во время которой я попытался завязать отношения с женой моего брата (зачем — ты поймешь позже, если еще не догадываешься), и эта рутинная процедура как-то меня растревожила…»
А встревоженная Вив сидит, прислонившись к мешку с манками, — рука Ли вновь оживает у нее за спиной — и размышляет, как бы прекратить это тайное поглаживание незаметно для старика, и на самом ли деле она хочет, чтобы оно прекратилось.
— Знаете, — Генри распрямляет плечи и, прикрыв глаза, смотрит на языки пламени, — эти разговоры о лисицах напомнили мне, как несколько лет назад, когда Хэнку было десять или одиннадцать, мы с Беном взяли его на охоту в округ Лейн. У нас там был знакомый, который никак не мог справиться с одной лисицей — ни отрава ее не брала, ни капканы, так что он пообещал заплатить нам пять долларов звонкой монетой, если мы избавим его от нее и дадим его бедным курочкам спокойно спать по ночам… — Она чувствует, как рука скользит все дальше и дальше, — пальцы тонкие и мягкие под свежей коркой мозолей. Ли наклоняется и шепчет прямо ей в щеку: «Помнишь первый день, когда я увидел тебя? Ты плакала… — Тсс! — …И до сих пор мне кажется, что ты плачешь…» Ох, он чувствует, как бьется маленькая жилка у нее там,..
— Ну так вот, а маленький Хэнк, он воспитывал собаку с щенячьего возраста — настоящая бестия, месяцев шесть или восемь, — хорошая собака, Хэнк в ней души не чаял. Он пару раз брал ее на охоту, но одну, в своре она еще не бегала. Вот он и решил, что эта лисица как раз по ней… …Наверно, он чувствует, как она пульсирует; почему он не остановится? «Тсс, Ли. Генри заметит. Между прочим, я тоже иногда слышу, как ты плачешь по ночам». Искры взмывают в темную вышину! Словно огненные ночные птицы… «Правда? Хочешь, я объясню…» — все выше, выше, выше и исчезают, как ночные птицы…
— Но случилось так, что как раз, когда нас ждал тот парень, эта сука Хэнка была в разгаре течки, и ее приходилось держать в амбаре, чтобы уберечь от всех окрестных кобелей. Но Хэнк все равно хотел ее взять, уверяя, что, как только начнется гон, никто и внимания на нее не обратит. Ну Бен, Бен говорит: «Черт побери, мальчик, только не рассказывай дяде Бену, на что они обращают внимание, а на что нет: эти сукины дети бросят и стаю лисиц, только чтобы влезть на твою суку… Я знаю, что говорю…» А Хэнк, тот отвечает, что пусть, мол, мы не волнуемся, что его сука никому не даст на себя влезть, так как бегает быстрее любой четвероногой твари… …Генри, как ночной ястреб, реет над костром. «Тихо, Ли». — «Не беспокойся ты о нем, Вив…» Разве его волнует, слышит Генри или нет? »…Он нас не слышит — слишком поглощен своим рассказом». Почему бы ему не оставить меня в покое, почему бы нам просто не посмотреть на огонь, не послушать этот отдаленный лай одинокой собаки (скребущей разлетающуюся грязь, скользящей и снова принюхивающейся к стволам и пням. Не сбавляя шага, прижав передние лапы к исцарапанной и кровящей груди, Молли перемахивает через поваленное дерево, уши разлетаются в разные стороны, как крылья; и, взмыв вверх, она впервые отчетливо видит его за тучей кустов с тех пор, как его подняла свора, — посеребренная лунным светом круглая черная спина, пробирающаяся сквозь мокрые папоротники, — бао-о-о! — вытягивает передние лапы и снова отталкивается от земли), такой далекий и такой красивый… Неужели ему неинтересно? «Вив, послушай меня, пожалуйста». — «Тсс, я слушаю Генри».
— Бен тогда и говорит: «Не знаю, Генри, если мы позволим мальчику взять эту Иезавель, у нас будет не охота, а одно сплошное траханье». А Хэнк — свое, чтоб мы ему позволили, потому что другую такую охоту и другую такую лисицу ей придется ждать еще сто лет! …Рука прижимается плотнее, отчаяннее: «Но мне надо поговорить с тобой… с кем-нибудь… пожалуйста. Может, у меня не будет другого случая». Неужели он не чувствует, как у нее бьется сердце? «Нет, Ли, не надо…»
— В общем, мы спорили, спорили об этом, а чем кончилось? — Хэнк все-таки уговорил Бена взять ее с собой, нет, не участвовать в охоте, а просто посмотреть. «Но слушай сюда, — сказал Бен, — всю дорогу будешь держать свою блядь на переднем сиденье, хоть у себя на коленях, хоть как, и не вздумай ее посадить к остальным гончим, иначе они все силы на нее растратят, и когда мы переберемся через перевал, им будет уже ни до чего!..» …Она пытается прислушаться к словам, которые звучат у ее щеки: «Я должен тебе кое-что сказать, Вив. О Хэнке, о том, что я собирался сделать. И почему». Она чувствует обман, но острый крючок боли впивается ей в тело, разрывая ткани. «Все это началось давным-давно…» Но, несмотря на все свои попытки заставить его замолчать, она чувствует, что ей надо это услышать: «Нет, я ему не нужна, он не может…»
— В общем, эта ведьма Хэнка так и ехала всю дорогу у него на коленях. Помню, когда мы добрались, уже начало светать, солнце только-только встало. С нами был еще один парень, у него тоже было шесть или семь собак. И когда они увидели, как мы носимся с Хэнковой сукой — на руках ее носим, — они, конечно, захотели узнать, что это за особенная такая собака, с которой надо так чертовски аккуратно обращаться. А Хэнк и говорит им: «Лучшая, — говорит, — собака этой породы во всем штате». Ну, этот приятель со сворой подмигивает мне и говорит: «Ну что ж, поглядим!» — лезет в карман, достает десятидолларовый билет и кладет на капот: «Спорим. Десять к одному. Десять долларов против вашего одного, моя старая хромоногая дворняжка поднимет лису раньше вашей чистокровной». И показывает на свою собаку, — а на шее у нее медали, лучше пса я не видал. Хэнк начинает вешать ему лапшу на уши, что он не может пустить собаку из-за хромой ноги и еще чего-то там, а парень ржет ему в лицо, достает еще десятидолларовый билет и говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102