К ее несчастью, это было легко. Я вливал в ее уши столь сладкий для нее яд, сыпля головокружительные комплименты. Удивительно, но даже если страхолюдине сказать, что она прекрасна, она всегда в это верит. Марина была довольно симпатичной, но, как и все девушки, свято верила во всю чушь, что я ей говорил.
Несколько дней я изображал пылкие и искренние чувства к ней, после чего переставал приходить на свидания, и она искала со мной встречи. Меня разбирал смех дьявола, который пробирался в мою душу, когда я думал и представлял, как она меня ждет и волнуется. Через месяц она первая призналась мне в любви. Когда она попыталась добиться от меня ответного признания, я перевел разговор на философские темы о любви, но не произнес, как она требовала трех слов: «Я тебя люблю!». Все-таки я не хотел обманывать ее.
С мамой Марины у меня сложились теплые отношения, особенно после того, как я навешал ей «лапши на уши» про огромную квартиру родителей, их машину и дачу. Боже мой! Дай силы продержаться! Я чувствовал отвращение к любовной игре, которую мы вели, тем более что знал наперед все ходы. Мои способности и силы тратились впустую на игру сердец. Сколько людей прожило свою жизнь напрасно из-за женщин и сколько их еще будет?
Сергей говорит, что я сильно изменился за последнее время, и, причем в худшую сторону. Неужели моя игра так сильно подействовала на меня?
Марина сама рассказала мне про Максима. Про глупого курсантика, с которым она дружила, а он боялся ее обнять и поцеловать. Как она мучила его, не приходила на свидания. Как приглашала Максима к себе домой, а сама с подружками стояла за дверью и тихо покатывалась со смеху над ним, и спорила с подружками, что он прождет ее возле подъезда не менее часа, в надежде, что она куда-нибудь вышла и вот-вот вернется.
Она глумилась над моим другом. Над надежным, порядочным, скромным и безобидным Максимом, который так верил в настоящую, искреннюю любовь. И если до этого я сомневался в своих действиях, то теперь мне не было ее жаль.
Марина отдалась мне на квартире родителей моего однокашника, которые уехали в отпуск, а его не отпустили в увольнение. После того, как уставшие и опустошенные мы упали на подушки, она прямо спросила у меня:
— Андрейка! Тебе не кажется, что теперь тебе как джентльмену пора просить у моей мамы мою руку и сердце?
Я, невинно глядя ей в глаза, объяснил, что не могу сделать этого прямо сейчас, потому что носки у меня потные, вонючие и грязные. Не как у джентльмена. Она привычно надула губки:
— У тебя все не как у людей.
Я задумчиво предложил:
— Через неделю твой день рождения. Не лучше ли будет мне выступить с заявлением там, чтобы расставить все точки над и в наших взаимоотношениях?
— Умница! — просияла она, — Там и подружки мои будут! Ты тоже возьми кого-нибудь из своих друзей…
Она со всей своей страстью набросилась на меня…
На ее день рождения я, конечно же, пригласил Генку, Сергея и Максима. Только Максим должен был не заходить в квартиру, а подождать за домом, куда выходили окна Марининой квартиры, и ждать когда все выглянут, чтобы вежливо им помахать.
Мы взяли в цветочном ларьке самый роскошный букет алых роз. Ее мама в шикарном вечернем платье смотрела на меня с любовью и нежностью. Она усадила Генку с Сергеем через одного между девчонками, а меня рядом с Мариной, поставив позади нас розы.
— Девчонки и мальчишки! — мило улыбнувшись мне, взяла инициативу в свои руки мама Марины, — первый тост я предлагаю произнести прекрасному кавалеру моей дочери, будущему генералу Андрею!
По радостным и загадочным лицам присутствующих я понял, что именинница похвалилась о том, что должно произойти на ее дне рождения. Ну что же, тем больнее будет удар.
— Благодарю вас! — ответил я матери Марины поклоном. — Насчет генерала не знаю, у генералов есть свои дети, а тост — пожалуйста! У меня есть друг. Очень порядочный человек. Какой-то девушке повезет, потому что он будет идеальным семьянином, мужем и отцом. Кстати он очень застенчивый, он тоже мною сюда приглашен, но может и постесняться войти. Кто хочет, может выглянуть, он, скорее всего, стоит сейчас под вашими окнами.
Две подружки Марины, что оказались полюбопытнее других, подскочили к окну и ошарашено замерли, напоминая букашек, добравшихся до кончика пальца. Потом одна из них медленно обернулась и испуганно глянула на Марину. Та, недоверчиво улыбаясь, встала и пошла к окну, а я тем временем продолжил.
— Он полюбил одну красивую девушку, которая осмеяла и убила его любовь. Которая мучила его и потешалась над его страданиями. — Марина повернулась ко мне, в глазах ее стояли слезы, она все поняла. — Да, Марина, это Максим. Мой друг Максим. Поэтому я здесь. И в твой день рождения хочу сказать, что не люблю тебя. Ты мне не нужна.
Я поставил бокал на стол. Марина рыдала. Ее мать, глядя на меня с ненавистью, успокаивала ее. Мы ушли не попрощавшись.
По дороге Сергей, задумчиво глядя на меня, произнес:
— Жестокий ты. Слишком жестокий.
— Может быть… — ответил я. На душе было противно и мерзко.
— И не пожрали… — недовольно пробурчал Генка.
1986 год. Жуков Сергей
Пролетели три года учебы. Казалась, что в погонах прошла целая жизнь, настолько они были наполнены трудностями армейской службы. Генка с Андреем часто до хрипоты спорят на всякие философские темы. Читают всякую муру, которую я никогда бы не взял. Может быть, я такой тупой, но мои способности меня устраивают, и учусь я даже очень неплохо. Сначала я не понимал умственных рассуждений Генки с Андреем об относительности счастья, но когда после зимнего полевого выхода на полигон, где жили в тридцатиградусный мороз в палатках, мы вернулись в родную казарму, я понял, что такое счастье.
Для меня было счастьем спать в кровати раздетым, а не на полигонских нарах в бушлате и зимней шапке под двумя одеялами и просыпаться околевшим. Счастьем было есть в теплой столовой за столом, где пища не замерзает и не превращается в лед, пока ты донесешь ее от раздачи до стола. Счастьем было сидеть в освещаемой электричеством казарме, а не в палатке, озаряемой светом лампы «летучая мышь».
Если бы кто-нибудь мне сказал на первом курсе, что я буду счастлив, возвращаясь в казарму, я бы не поверил, настолько она давила и пугала после жизни в домашних условиях.
На третьем курсе в нашем взводе была сыграна первая свадьба. Причем женился самый маленький по росту, полутораметровый Санька Силько. Жену он взял себе еще меньше ростом, чем был сам. Саня был в наряде, когда в перерыве между занятиями по тактике мы рассматривали его свадебные фотографии, которые он принес из последнего увольнения. Преподаватель по тактике подполковник Калинин просмотрел их с насмешливой улыбкой.
— Нет, ну нельзя же так делать. Всему вас учить надо.
— А что случилось, товарищ подполковник?
— Ну, как что? Смотрите, он сам маленького роста, жену взял еще меньшего роста, чем сам. Значит, дети будут в среднем по росту где-то между ним и женой, но точно еще меньше, чем он сам. Если дети будут брать в жены еще более маленьких женщин, то так и до тараканов дотрахаться можно. Неграмотно сделал он, породу ему срочно улучшать надо! И не надо торопиться жениться. Помните, что в войне с женщинами у нас в запасе есть преимущество — девки!
Генка свихнулся на гирях. После того, как стал на первом курсе чемпионом училища по гиревому спорту, складывается такое ощущение, что он и спит с ними. У него под кроватью постоянно стоят две двухпудовые гири, вызывая неизменную ругань дежурных по расположению и вынужденных постоянно двигать их, чтобы помыть полы. Генка же каждую свободную минуту посвящает гирям, тягая их то по одной, то сразу по две.
— Генка! Тупень! — издевается над ним Андрей. — Хватит ерундой страдать! Ты как дурак озабочен накачкой своего тела, в то время как умные люди думают об укреплении своего духа и ума.
— Сам тупень, — обижается Геннадий, — в здоровом теле — здоровый дух. Недаром древние восхищались красиво сложенными людьми с отличной мускулатурой.
— Ага, — кивает Андрей, — только история не сохранила сведений о тех, кто позировал, а вот те, кто творил, навечно остались гениями в истории человечества.
— Да что ты говоришь! А Геракл, Самсон, Давид?
— Так извини, они совершали подвиги, и о них в первую очередь помнят, что они герои, обладающие сильным духом и умом. А сколько было качков-Шварцнеггеров — одному богу известно, и не осталось от них после смерти ни мышц, ни имени, ни памяти.
Андрея я уважаю, но иногда побаиваюсь, насколько он отличается от других и насколько может быть жестоким. Он не жалеет себя и не жалеет других. Я до хрипоты спорил с ним, пытаясь объяснить, что не все люди такие же требовательные к себе и умные как он, но ничего не смог ему доказать. Он никогда не сидит без дела. Много занимается спортом, прогрессируя буквально на глазах. Сам научился творить невообразимые вещи на перекладине и брусьях. Везет же ему, столько дано от бога. Еще больше читает, или как он выражается сам — занимается самовоспитанием. Только какое это может быть самовоспитание, когда на лекции по военной психологии о воспитании силы воли человека, читаемой жирным женоподобным подполковником, Андрей, с презрением глядя на него, вгоняет себе в предплечье иголку по самое ушко! И еще усмехается при этом! Это просто какая-то ненормальность… Он считает, что каждый должен говорить о том, что знает, и учить тому, что умеет, а не рассуждать с умным видом о вещах, далеких своему пониманию и умениям.
В Кореневе жил какой-то бунтарский дух, пугающий своей откровенностью и прямолинейностью. Иногда от его слов становилось страшно и я несколько раз ловил себя, что иногда невольно оглядываюсь — не слышит ли нас кто-нибудь из посторонних. Однажды мы сидели на спортгородке, когда Андрей неожиданно сказал:
— Знаете, мужики, а у меня еще классе в пятом крамольные мысли появились… У нас в школе на втором этаже висело два стенда. Один — с портретами видных революционеров, другой — членов политбюро. Однажды мне прямо резануло глаза отличие их друг от друга…
— В чем? — удивленно взглянул на него Генка.
— Огромная разница… Худые, умные и одухотворенные лица революционеров и сытые, самодовольные и зажравшиеся лица членов политбюро. У которых нет никаких достоинств, кроме должностей, которые они занимают. Присмотришься, и мороз по коже — до чего же они ничтожны. Меня тогда самого напугали мои мысли, я боялся кому-нибудь рассказать об этом. Что бы тогда было… Из пионеров бы выгнали, в комсомол не приняли. Кто не пресмыкается перед властью — тот отступник, которого надо втоптать в грязь, и у которого нет будущего. Противно осознавать, что организация управления нашей страной заключается в организации пресмыкания перед вышестоящими чиновниками.
— А нам не боишься говорить об этом? — улыбнулся Максим.
— Нет, — покачал головой Андрей, — уж лучше нарваться на предательство друзей, чем жить без веры им.
— Опасно мыслишь, — серьезно произнес Генка.
— Мысль должна быть опасной, иначе это не мысль, — тихо сказал Коренев.
В очередной раз влюбился Максим. Но на этот раз старается тщательно скрыть свою любовь. В душе он, как и я, не согласился с тем, что сделал с его прошлой пассией Андрей, и видимо боится повторения истории. А зря. Во-первых, Андрей никогда не повторяется, а во-вторых, мне почему-то показалось, что у него самого остался отвратительный осадок оттого, что он сотворил.
Несмотря на все попытки Максима скрыть свою любовь, разумеется, у него ничего не получилось. Ее звали Ольгой, и одна ее подружка дружила с курсантом из нашей роты. Через нее мы и узнали все, что нам надо было. По крайней мере, то, что мы услышали, нам очень понравилось. Она была нашей крови, то есть рабоче-крестьянского происхождения. Росла без отца, а недавно схоронила и долго болевшую мать, после чего осталась, как и Максим, круглой сиротой. Дорогу в жизнь пробивала сама, своим горбом. Без блата поступила в медицинский институт, и чтобы выжить, подрабатывала на нескольких работах.
По крайней мере, мы сами не поднимали вопрос взаимоотношений Максима с Ольгой и не лезли к нему с расспросами, за что он был нам благодарен. И по его виду, мы видели, что у него все нормально.
Недавно что-то на меня нашло, и я в свободное время решил почитать Льва Толстого и при всем моем уважении к нему, не мог согласиться с его оценкой, данной русскому офицеру: «Русский офицер, по большинству есть человек, не способный ни на какой род деятельности, кроме военной службы. Он беззаботен к пользе службы, потому что усердие ничего не может принести ему… Он презирает звание офицера, потому что оно подвергает его влиянию людей грубых и безнравственных, занятиям, бесполезным и унизительным». А как же декабристы, которые все были офицерами, как же наши великие полководцы? Генка смеется, и обращает мое внимание на слово «по большинству», и комментирует, что все зависит от нас самих, каким нам быть. А вот про генералов нравится обоим: «Русский генерал, по большинству, существо отжившее, усталое, выдохнувшееся, прошедшее в терпении и бессознательности все необходимые степени унижения, праздности и лихоимства для достижения сего звания — люди без ума, образования и энергии».
1987 год. Коренев Андрей
Мои метания и поиски привели к простым вещам, до которых можно было додуматься и самому, без такого количества мучений, будь я хоть маленько поумней.
Выбор был осознанным и мазохистским. Я хотел сделать что-нибудь полезное для Родины, потому что мне самому лично ничего было не надо. И я мог сделать это, просто-напросто отдав свою жизнь служению Родине. Не ставя перед собой цели стать генералом, хотя и говорят, что плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Понял, что могу просто служить честно и достойно, и если моя жизнь послужит хоть для кого-нибудь примером, буду знать, что не зря прожил свою жизнь. Я прекрасно понимал, на что обрекаю себя, но изменять решение не хотел. Я решил в любой ситуации оставаться человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22