— Из этой книги и из своей памяти. — Она быстро пробежала пальцами страницы. — Взгляните, как крупно я писала, когда мне было двенадцать. С возрастом почерк у меня стал мельче, а стиль подробнее.Внезапно Джори выхватил книгу из ее рук и отошел с ней к окну, успев прочитать несколько строк, прежде чем она отобрала книгу у него.— Ты делала ошибки в правописании, мама, — съязвил он.Как я ненавидел их духовную связь, которая была очевидна! Они были как двое приятелей, а вовсе не как мать с сыном. Ненавидел это бумагомарание, а потом перепечатывание начисто. Ненавидел все эти ее любовно подобранные ручки, карандаши, ножички, новые книги, которые она всегда покупала.У меня не было другой матери! У меня не было отца. Никогда. Никогда не было настоящего отца. Никого, даже любимого животного.Лето подходило к концу, взрослело, как и я. Кости мои стали хрупкими и росли, а ум — мудрым и циничным. Со мной происходило то же, что и с Малькольмом. Как он писал в своем дневнике, ничто теперь не казалось таким, как оно бывало прежде, и никакая любимая игрушка уже не радовала, лишь приносила разочарование. Даже особняк моей бабушки стал мне казаться маленьким и нисколько не загадочным.В бывшем стойле Эппла, в моем заветном месте для чтения, я обычно лежал на сене и пытался прочесть те десять страниц, что Джон Эмос предписывал мне ежедневно. Иногда я прятал книгу в сене, иногда носил ее под рубашкой. Я начал читать, вынув взятую у мамы кожаную закладку из оставленной вчера страницы:"Я ясно помню тот день, когда в свои двадцать восемь лет я вернулся домой и обнаружил, что овдовевший мой отец, наконец, женился. Я в изумлении глядел на его юную жену, которой, как я вскоре выяснил, было лишь шестнадцать. У меня не было ни тени сомнения, что такая юная и прекрасная девушка вышла замуж за него лишь из-за денег.Моя собственная жена, Оливия, никогда не была красивой, но в те времена, когда я женился на ней, она казалась мне привлекательной во многих отношениях. К тому же ее отец был очень богат. Когда же она родила мне двух сыновей, я не находил в ней более никакой привлекательности. В сравнении с Алисией она была так скучна и бесцветна… А Алисия была моей мачехой".Я уже читал прежде эту любовную чепуху. Теперь я потерял страницу, черт возьми. Но обычно я перескакивал со страницы на страницу, читая то тут, то там, особенно когда наступали щекотливые описания с поцелуями. У Малькольма часто случались такие описания. Странно, что, настолько ненавидя женщин, он хотел целовать их.
Вот, кажется, я нашел потерянную страницу."…Алисия родила своего первенца. Я страстно надеялся, что это будет девочка, но родился сын, еще один сын моего отца, с кем мне придется делиться наследством. Я помню, как ненавидел я и ее, и ее сына, которого она нежно прижимала к себе, а я стоял и глядел на них в бессилии.Она улыбнулась мне невинной улыбкой, такая гордая своим материнством, а я сказал ей ласково, подражая отцу:— Моя дорогая мачеха, твой сын не доживет до отцовского наследства, потому что я не допущу этого.Как я возненавидел ее после того, как она спокойно и уверенно ответила мне:— Мне не нужны деньги твоего отца, Малькольм. Мой сын тоже не возьмет их. Мой сын не станет пользоваться деньгами, нажитыми другими мужчинами; он станет мужчиной и сам заработает их. Я научу своего сына истинным ценностям жизни — тем, о которых ты и не ведаешь.Я готов был ударить ее по этому прекрасному, умному лицу…"Странно, о каких таких ценностях она говорила? Какие еще бывают ценности, кроме денег — цены на недвижимость?Я вновь вернулся к дневнику. Малькольм перепрыгнул через пятнадцать лет и пишет уже о своей дочери:"…Моя дочь, Коррин, с возрастом становится все больше и больше похожа на мою мать, которая бросила меня, когда мне было пять лет. Я наблюдаю, как она меняется, превращается в женщину, и я часто смотрю на ее молодую, едва наметившуюся грудь, которой суждено однажды соблазнить какого-нибудь мужчину. Однажды она заметила мой взгляд и вспыхнула. Мне это понравилось: по крайней мере, она скромна.— Коррин, — сказал я, — поклянись мне, что ты не выйдешь замуж и не оставишь своего отца доживать в старости и немощи. Поклянись, что никогда не оставишь меня.Она так побледнела, будто боялась, что я запру ее опять на чердаке, если она откажет мне в моей простой просьбе.— Коррин, я оставлю тебе все мое состояние, все, до последнего цента, если ты пообещаешь.— Но отец, — проговорила она, склоняя голову и чуть не плача, — я хочу выйти замуж и иметь детей.Она клялась, что любит меня, но по ее глазам я видел, что она оставит меня при первой же возможности.Я же всю жизнь следил, чтобы в ее жизни не появлялись мужчины: она посещала школу для девочек, строгую религиозную школу, не допускавшую никаких вольностей…"Я закрыл книгу и пошел домой. По дороге я думал о том, что не стоило Малькольму жениться и заводить детей, но, подумав чуть дальше, я понял, что тогда у меня не было бы бабушки. И, хотя она лгала мне и предала меня, мне хотелось любить ее и верить ей вновь.На другой день я лежал на сене и читал о Малькольме, которому уже было за пятьдесят. Теперь он редко делал записи в своем дневнике."…Происходит что-то возмутительное и постыдное между моим младшим сводным братом и моей дочерью.Я шпионил за ними, надеясь поймать их в момент объятия или хотя бы переглядывания, но они оба слишком осторожны. Оливия твердит мне, что мои подозрения беспочвенны, что Коррин не может иметь таких чувств к своему родственнику, неродному дяде, но Оливия тоже женщина, и ей свойственны все грехи их лицемерного женского пола. Будь проклят день, когда я поддался на ее уговоры взять этого мальчика в наш дом. Это была ошибка, наверное, самая крупная ошибка в моей жизни…"Значит, и Малькольм ошибался, но, правда, в отношении людей, которые были членами его семьи. Не понимаю, почему он так не хотел, чтобы его сыновья были музыкантами? Или чтобы его дочь вышла замуж? Если бы я был на его месте, я был бы рад избавиться от нес, как теперь я хотел и молился, чтобы Синди куда-нибудь исчезла.Я зарыл дневник Малькольма под сено и направился к бабушкиному дому, досадуя на Малькольма за то, что он не пишет о власти — и как заполучить ее; о деньгах — и как добыть их; о влиянии на людей — как заставить их подчиняться. Получалось, все, о чем он писал — это о том, как он страдал от своих сыновей, своей жены и дочери, не говоря уж о сводном брате, который влюбился в Коррин и нарушил всю его жизнь.— Здравствуй, мой милый! — воскликнула бабушка, когда я проковылял в ее гостиную. — Где это ты был? Как мама?— Плохо, — отрезал я. — Врачи говорят, что она никогда больше не сможет танцевать.— Ах, — вздохнула она, — как ужасно. Так жаль.— А я рад, — сказал я. — Теперь они с папой не станут танцевать дни напролет в гостиной, как они делали раньше, а нас не пускали туда.Бабушка явно опечалилась. Отчего бы это?— Бабушка, моя мама не хотит знать тебя.— Надо говорить правильно, Барт, — поправила бабушка, смахивая украдкой слезы. — Надо было сказать: не хочет знать тебя, но как ты можешь судить об этом, если она даже не знает, что я живу здесь?— Иногда мне кажется, ты ее любишь.— Мне так жаль, что я ее больше не увижу на сцене. Она всегда была такой легкой и грациозной, что казалась частью музыки. Твоя мама была рождена для балета, Барт. Я представляю, насколько опустошенной и потерянной кажется теперь ей жизнь.— Вовсе нет, — быстро ответил я. — Она теперь вцепилась в пишущую машинку и целый день да еще половину ночи работает над своей книгой, и это все, что ей нужно. А когда идет дождь, они с папой целыми днями лежат в постели и говорят о каком-то доме высоко в горах, о какой-то страшной старой бабке, которая все время носит серую одежду, а я тогда прячусь в туалете, подслушиваю и представляю себе, что это какая-то страшная сказка.Бабушка, казалось, была шокирована.— Ты шпионишь за своими родителями, Барт? Это плохо. Взрослым нужно побыть одним, да и всем нужно иногда быть в одиночестве.Мне было отчего-то приятно, что я высказал ей, что я знаю все, даже про нее саму.Она долго смотрела на меня своими голубыми глазами, а потом улыбнулась:— Ты дразнишь меня, правда? Я думаю, что все-таки ты более воспитанный мальчик, чем хочешь казаться. Барт, запомни: если ты хочешь, чтобы люди любили и уважали тебя, ты должен обращаться с ними так, как хотел бы, чтобы обращались с тобой. Ты хотел бы, чтобы я шпионила за тобой?— Нет! — возмутился я.На следующий день был визит к этому ненавистному моему доктору, который заставлял меня ложиться ничком с закрытыми глазами, садился за моей спиной и задавал свои тупые вопросы:— Ты сегодня Барт Шеффилд или Малькольм? Не буду отвечать.— Как звучит второе имя Малькольма? Не твое дело.— Что ты ощущаешь при мысли, что теперь твоя мама не будет танцевать в балете?— Я рад.Это удивило его. Он стал писать что-то в блокноте; когда я обернулся, чтобы подсмотреть за ним, я увидел, что его лицо покраснело от возбуждения. Я решил подкинуть ему еще какую-нибудь мысль.— Мне бы хотелось еще, чтобы Джори упал тоже и сломал обе коленки, тогда я буду быстрее, ловчее, чем он, все буду делать лучше, чем он. И, когда я буду приходить куда-нибудь, все будут смотреть на меня, а не на Джори.Он ждал, чтобы я сказал еще что-нибудь. Не дождавшись, мягко сказал:— Я понял тебя, Барт. Я понял твой страх: ты не так любим своими родителями, как Джори. Ярость обуяла меня.— Нет! — заорал я. — Она любит меня! Она любит меня больше! Но я не могу танцевать! Это все танцы! Это они заставляют ее смеяться с Джори и хмуриться, глядя на меня! Я хотел раньше вырасти и стать врачом, но теперь больше не хочу. Потому что мой родной отец, оказывается, не был врачом. Они все врали. Он был адвокатом.— Откуда ты узнал это? — спросил он.Не стану отвечать. Не его дело. Это сказал Джон Эмос. И бабушка говорила папе, я слышал. А юристы еще умнее и интереснее. Я тоже буду таким. У танцоров хорошие лишь ноги, а не мозги.— Может быть, ты хочешь сказать мне еще что-нибудь, Барт?— Да!! — Я вскочил с кушетки и схватил со стола его нож для разрезания бумаги. — Прошлой ночью, когда светила луна, мне показалось, что она зовет меня. Я открыл окно и хотел завыть. Потом мне захотелось крови. Да, мне захотелось попробовать вкус крови. Я побежал, как сумасшедший, через лес наверх, в гору, и бежал, пока не увидел прекрасную женщину с длинными-предлинными золотыми волосами, которая появилась прямо из темноты.— И что ты сделал дальше? — спросил врач, когда я замолчал.— Убил ее и съел.Он снова пустился что-то записывать, а я загреб ладонью со стола горсть леденцов, которые он держал для маленьких пациентов. Подумав, я взял еще несколько, вспомнив о бабушке — может, она захочет.Приехав домой, я поспешил к стойлу Эппла и раскрыл дневник Малькольма. Мне надо было срочно найти одно место. Я хотел узнать, что его влекло к женщинам, которых он презирал.«…И снова был листопад, и деревья стояли в своей ослепительной красоте. Я тихо последовал за Алисией, она поехала на лошади погулять. Лошадью она управляла с изумительным искусством. Мне пришлось пустить своего коня в галоп, чтобы не отстать. Она же, казалось, была так увлечена окружающей красотой, что не заподозрила погони. На секунду я потерял ее из виду и подумал, что она направляется к озеру, в котором я купался тогда еще, когда был ребенком. Искупаться последний раз перед концом лета, пока вода не подернулась пленкой льда?..»Вишневые леденцы были моими любимыми. Я все ел их и ел, пока язык мой, который я мог видеть, скосив глаза, стал красным, как кровь. Хорошо было так лежать, сосать леденцы и читать. Судя по этим страницам, Малькольм начал свое завоевание власти и денег много позже."…Как я и подозревал, она надумала купаться, и ее тело оказалось именно таким безупречным, как я ожидал. Гнев и дрожь охватили меня при мысли, что мой отец владел этим телом, в то время как я был вынужден довольствоваться холодной женщиной, которая лишь подчинялась, но не любила. Она вышла из озера на травянистый берег в радуге брызг и собиралась одеться. У меня перехватило дыхание от вида ее тела в солнечном свете. Солнце зажгло ее волосы красными, золотыми и охристыми тонами. Темный пушок внизу ее живота курчавился от влаги.Она увидела меня и обомлела. Я в порыве восторга не осознал, что вышел из укрытия…"Слава Богу, она дала ему пощечину и приказала убираться. И тогда, наконец, он стал Малькольмом, которого я узнавал по рассказам Джона: злобным, беспощадным, жестоким, богатым.«…Ты заплатишь за это, Алисия. Вы оба заплатите: ты и твой сын. Никто не смеет отвергать меня после того, как привлекли, позволили надеяться…»Я закрыл дневник и зевнул. МАДАМ "М" Я получил еще одно письмо от своей бабушки Мариши с обещанием приехать и заменить маму на репетициях в ее балетном классе.«Я жду, когда я смогу каждый день видеть моего внука и передавать ему свой опыт», — писала она.Мама не была особенно довольна, потому что они с мадам Маришей никогда не были в теплых отношениях, и это меня беспокоило. Я любил их обеих, и желал бы, чтобы и они обе любили друг друга.Мы все ждали мадам к обеду, а она запаздывала уже на час. Она позвонила и попросила не встречать ее, так как была независима и не привыкла, чтобы для нес жертвовали временем. Тем не менее мама помогла Эмме приготовить праздничный обед, и вот теперь он остывал.— Бог мой, как женщины непредусмотрительны, — пожаловался папа, в десятый раз взглянув на часы. — Если бы она позволила мне встретить ее в аэропорту, мы бы уже были на месте.— Не странно ли с ее стороны такое опоздание, — с насмешливой улыбкой проговорила мама, — когда она всегда так строго требовала от студентов пунктуальности.В конце концов папа пообедал один и поспешил по своим делам, а мама удалилась в свою комнату работать над книгой.— Барт, пойдем поиграем, — предложил я. — Может, в шашки?— Нет! — выкрикнул он, сидя с напряженными, черными глазами в углу. — Я бы желал, чтобы с этой старухой случилась авиакатастрофа.— Это низко, Барт. Почему ты всех так ненавидишь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43