Я заплакал. Но все еще будет по-моему.Придя домой, папа узнал о происшедшем и отлупил меня ремнем. Мне понравилось, что он не обращал внимания на мои просьбы и извинения.— Ну что, больно? — спросил он, когда я натянул штаны.— Не-а, — я улыбнулся. — Чтобы сделать мне больно, надо повредить мне кости, но тогда полиция бросит тебя в тюрьму за истязание ребенка.Папа поглядел мне в глаза холодно и жестко.— Ты думаешь, что мы мягкие, добрые родители, и чувствуешь себя безнаказанным? — говорил он всегда спокойно. — Ты думаешь, что пока ты несовершеннолетний, на тебя нет управы, но ты ошибаешься, Барт. Мы все живем в цивилизованной стране, где люди должны подчиняться законам. Никто не смеет преступить закон безнаказанно, даже Президент. А самое тяжелое наказание для непослушных детей — запереть их, чтобы они не могли свободно гулять и играть.Я молчал. Папа продолжил:— Мы с мамой решили, что терпеть больше твое поведение нельзя. Поэтому, как только я договорюсь, ты поедешь на прием к психиатру. Если ты и тогда будешь упорствовать, мы оставим тебя на попечении врачей, которые найдут способ заставить тебя вести себя, как нормальный человек.— Вы не можете! — закричал я, напуганный тем, что меня запрут в сумасшедшем доме навеки. — Я убью самого себя!Папа строго посмотрел на меня:— Не убьешь. И не думай, что ты умнее нас с мамой. Мы с твоей мамой противостояли и не таким, как ты — десятилетний дерзкий ребенок. Помни это.А вечером, когда я лежал в постели, я услышал, как мама с папой кричат друг на друга. Кричат так, как я еще ни разу в жизни не слышал.— Как тебе пришла в голову мысль послать Барта на чердак, Кэтрин?! Неужели ты не понимаешь? Неужели нельзя было приказать ему оставаться до моего прихода в своей комнате?— Нет! Это не наказание. Он любит свою комнату. У него в комнате есть все, что нужно для удовольствия. А вот чердак — это не удовольствие. Я сделала то, что была обязана.— Обязана сделать? Кэти, или ты не понимаешь, чьими словами ты сейчас говоришь?— Ну что ж, — ледяным голосом проговорила мама, — разве я не предупреждала тебя: я — сука, которая всегда заботится только о себе.Они повезли меня к врачу на следующий же день. Посадили там в кресло и приказали ждать. Нас позвали. Мама с папой вошли со мной. За столом сидела женщина. Выбрали бы, по крайней мере, мужчину. Я сразу возненавидел ее за то, что ее волосы были такие же черные и блестящие, как у мадам Мариши на старой фотографии. Ее белая блузка вздымалась на груди так сильно, что я отвернулся, чтобы не видеть.— Доктор Шеффилд, вы с женой можете подождать за дверями, мы с вами поговорим позже.Я с тоской глядел вслед уходящим родителям. Никогда еще я не чувствовал себя так неуютно, как тогда, когда мы остались с ней наедине, и она посмотрела мне в глаза своими добрыми глазами, скрывающими темные мысли.— Тебе бы не хотелось быть здесь, правда? — спросила она.Я ничего не ответил.— Мое имя — доктор Мэри Оберман. Ну и что?— Посмотри, здесь на столе есть игрушки… может быть, ты что-то выберешь?Игрушки… я же не младенец.Я метнул на нее взгляд. Она отвернулась, и я понял, что она почувствовала неловкость.— Твои родители говорят, что ты любишь играть роль другого человека. Наверное, у тебя нет товарищей по играм?Конечно, нет. Но это не ее дело. Идиотка, я был бы последний простак, если бы рассказал ей о Джоне Эмосе, и что он мой лучший друг. Когда-то моим другом была бабушка, но она предала меня.— Барт, конечно, ты можешь продолжать молчать, но этим ты только принесешь еще большую боль тем, кто тебя любит. Но ведь и тебе сделали больно, тебе больнее всех. Твои родители хотят помочь тебе. Поэтому они привели тебя сюда. Ты должен сам себе помочь. Расскажи, что тебе приносит радость и счастье. Расскажи, что тебя тревожит, расстраивает. И нравится ли тебе твоя жизнь.Я не скажу ей ни нет, ни да. Ничего не стану говорить. Она начала объяснять, что люди замкнутые, которые ни с кем не делятся своими проблемами, могут себя разрушить эмоционально.— Ты ненавидишь своих родителей? Не стану отвечать.— А своего брата Джори ты любишь?Да, с Джори все в порядке у меня. Просто было бы лучше, если бы он не был таким уж ловким и красивым. Был бы, как я.— А что ты думаешь о своей приемной сестре Синди? Может быть, мой взгляд ей все рассказал, поэтому она что-то записала в тетради.— Барт, — начала она снова, отложив ручку. Глаза ее глядели по-матерински добро. — Если ты отказываешься отвечать, то у нас не остается иного выбора, как положить тебя в госпиталь, где много врачей, а не один, будут пытаться восстановить твое психическое здоровье. Никто там плохо с тобой обращаться не будет, но это совсем не так приятно, как быть дома. Там у тебя не будет своей комнаты, своих вещей; своих родителей ты будешь видеть раз в неделю, да и то на час. Не думаешь ли ты, что гораздо лучше будет нам договориться и соединить наши усилия? Что случилось с тобой этим летом, почему ты так изменился? Вспомни.Нет, не хочу, чтобы меня запирали в сумасшедшем доме с кучей придурков, которые больше и наверняка злее, чем я, … и к тому же, я не смогу тогда навещать Джона Эмоса и Эппла…Что мне делать? Я вспомнил строчки из дневника Малькольма, и как он умел только делать вид, что поддается на уговоры, но сам всегда делал только то, что хотел.Я начал плакать, сказал, что обо всем сожалею, и делал это так искренне, что даже сам поверил. Я сказал:— Это все из-за мамы… Она любит Джори больше, чем меня. Она все время возится с Синди. У меня никого нет. Мне одиноко и плохо.Она все приняла за чистую монету и после разговора со мной сказала родителям, что нам надо с ней продолжать видеться в течение года.— Он очень застенчивый мальчик, — она улыбнулась и тронула маму за плечо. — Но не обвиняйте ни в чем себя. Барт запрограммирован на самонеудовлетворенность, и даже если вам кажется, что он ненавидит вас, это означает, что он недоволен собой. Поэтому ему кажется, что все, кто любит его — глупцы. Это болезнь. Такая же, как физическая болезнь, и даже хуже. Он пока не может найти себя.Я прятался и подслушивал, и был страшно удивлен ее словами.— Он любит вас, миссис Шеффилд, почти религиозной любовью. Боготворит. Поэтому он ожидает, что вы во всем будете совершенны, в то же время зная, что он недостоин вашей любви. И, как это ни парадоксально, он как раз страстно желает, чтобы все ваше внимание и вся ваша любовь были направлены только на него.— Но я все же не понимаю, — проговорила мама, облокачиваясь на папино плечо, — как он может одновременно любить меня и желать сделать мне больно?— Человеческая натура очень сложна. Особенно сложен ваш сын. В нем постоянно борются два начала: доброе и злое. Он, может и бессознательно, знает об этой борьбе — и нашел любопытное решение. Он индифицирует свое темное, злое начало со стариком, которого называет Малькольм.Оба — папа и мама — застыли в ужасе с раскрытыми ртами.Перед тем, как прочесть вечернюю молитву и лечь спать, я пробрался в мое заветное место в холле, откуда было слышно все, о чем говорят родители в спальне.— Мне сегодня показалось, что мы все еще на чердаке и никогда, никогда оттуда не выберемся… — говорила печально мама.Какую связь имел чердак со мной и с Малькольмом?Только ту, что и его, и меня наказали, заперев на чердаке?Я тихо пробрался обратно в мою комнату и лег, напуганный разговором о моем «бессознательном» и страшась самого себя.Под подушкой у меня всегда теперь лежал дневник Малькольма. Я впитывал в себя его страницы день и ночь. И становился все сильнее, все мудрее. СУМЕРКИ СГУЩАЮТСЯ Мама с папой сидели в гостиной следующим вечером перед камином. Незамечаемый ими, я скрючился возле двери на полу, думая, что они не вспомнят обо мне. Мне было неприятно думать о том, что я обманываю их, но иногда лучше знать наверняка, чем гадать.Сначала мама молчала, а потом стала говорить о визите к психиатру.— Барт ненавидит меня, Крис. Он ненавидит и тебя, и Джори, и Синди. Думаю, что и Эмму тоже… но презирает он только меня. Он не может простить мне того, что я люблю не только его.Он притянул ее к себе и положил ее голову к себе на грудь. Так они и сидели.Потом они неожиданно решили пойти проверить, спит ли Барт или убежал, и я был вынужден поспешно спрятаться в ближайшую нишу, чтобы меня не заметили.— Он обедал? — спросил папа, когда они выходили из гостиной.— Нет. — Она сказала это, будто хотела, чтобы Барт спал, боясь, что когда он не спит, проблем не избежать.Но они умудрились разбудить его, и, не отвечая ни слова на их притворные извинения, он поднялся и проследовал в столовую.Даже если мальчик не разговаривает много дней, а только мрачно и злобно на всех смотрит — семейный обед есть семейный обед.Но этот обед был уж слишком мрачен. Даже Синди пребывала в непонятном раздражении. Ели все без аппетита. Эмма тоже не разговаривала, лишь подавала на стол. Даже ветер, который до сих пор дул неустанно, затих, и листья на деревьях повисли, как побитые морозом. Внезапно похолодало, и холод навел меня на мысль о смерти, о чем Барт твердит неустанно.Я думал о том, каким образом мама с лапой уговорили Барта пойти к психиатру. Кто мог разговорить его, если он так невероятно упрям? А папа так занят и без Барта — но тот, конечно, не видит, как его любят и как о нем заботятся.— Пошел спать, — сказал Барт, поднимаясь из-за стола, не поблагодарив, не спрося разрешения встать. И ушел. Мы остались сидеть, будто застыв. Нарушил тишину папа:— Барт сам не свой. Очевидно, что-то так его беспокоит, что он даже не ест. Надо добраться до истины.— Мама, — предложил я, — я думаю, если ты пойдешь к нему, посидишь сначала с ним подольше; и потом некоторое время не будешь обращать внимания на нас с Синди, то это подействует.Она странно, долгим взглядом посмотрела на меня, будто не веря, что это так просто решается. Папа поддержал меня, сказав, что, по крайней мере, вреда это не принесет.Барт притворялся, что спит; это было ясно. Мы с папой встали на полпути к двери его комнаты, чтобы он не мог нас видеть. Мы приготовились защитить маму. Папа положил предупреждающе руку мне на плечо и прошептал:— Ведь он всего лишь ребенок, Джори, очень ранимый ребенок. Он меньше ростом, чем большинство мальчиков его возраста, тоньше, слабее, и, может быть, в этом тоже есть проблема. У Барта гораздо больше проблем роста, чем у большинства мальчиков.Я ждал, что он скажет еще что-нибудь, но он только прошептал:— Удивительно, отчего в нем так мало грации, в то время как его мать так грациозна.Я посмотрел на маму, которая стояла над якобы спящим Бартом.И вдруг она выбежала из комнаты и бросилась к папе:— Крис, я боюсь его! Иди сам. Если он проснется и заорет на меня, как вчера, я не удержусь и ударю его. Я не знаю, как с ним обращаться, кроме как запереть снова на чердаке или в шкаф. — Тут она поднесла, будто спохватившись, руки ко рту. — О, я не хотела сказать это, — слабо прошептала она.— Конечно, нет. Надеюсь, он не услышал. Кэти, прими-ка аспирин и иди спать, а я погляжу, чтобы легли мальчики.Он подмигнул мне, и я улыбнулся в ответ. Обычно мы с папой говорили по вечерам о том, о сем… вернее было бы сказать, что он ненавязчиво объяснял мне, как разбираться в сложных ситуациях. Настоящий мужской разговор, в котором женщина не должна участвовать.Папа спокойно вошел в комнату Барта и присел на край кровати. Я знал, что Барт всегда чутко спит, но тяжесть папиного тела сразу перекатила тощую фигурку Барта на бок. Это разбудило бы даже меня, хотя я обычно спал крепко.Я подкрался поближе и увидел, что под закрытыми веками глазные яблоки Барта быстро-быстро бегают, будто он наблюдает за игрой в теннис.— Барт!.. Проснись.Барт подскочил так, будто рядом пальнула пушка. Он испуганно уставился на папу.— Сынок, еще нет и восьми вечера. Эмма приготовила лимонный пирог, который она поставила в холодильник. Не делай вид, что тебе не хочется. Вечер замечательный. Когда я был, как ты, мне представлялось, что сумерки — лучшее время для гулянья на улице. Можно прятаться, воображать себя шпионом, а вокруг красивые огни…Барт глядел на папу так, будто тот говорил на иностранном языке.— Полно, Барт, не торчи здесь в одиночестве. Мы с мамой тебя любим, ты это знаешь. И ничего страшного нет в том, что иногда ты что-то делаешь не так. Другие вещи гораздо больше значат. Например, честь, уважение людей. Перестань представляться не тем, кто ты есть. Тебе нет нужды становиться каким-то особенным; в наших глазах ты и так особенный.Барт враждебно смотрел на папу. Отчего папа, такой мудрый и проницательный, не видел в Барте то, что видел я? Или он ослеп? Мама увидела это; она всегда видела людей яснее, чем папа.— Послушай, Барт. Лето кончилось. И лимонный пирог будет съеден другими. Бери то, что дается тебе сегодня, или завтра его уже может не быть.Почему он так цацкается с этим злобным мальчишкой?Папа повернулся, чтобы уйти. Барт двинулся за ним, как тень.Внезапно Барт быстро забежал вперед и встал перед папой:— Ты мне не отец, — зарычал он, — и ты меня не обманешь! Ты ненавидишь меня и хочешь, чтобы я умер!Папа тяжело опустился на стул рядом с мамой, которая держала на коленях Синди. Барт подошел к качелям и уселся, крепко вцепившись руками в веревки, будто боялся упасть с комнатных качелей.Все ели превосходный лимонный пирог — все, кроме Барта. Папа поднялся и сказал, что ему надо навестить тяжелого больного в госпитале. Он бросил беспокойный взгляд на Барта и тихо сказал маме:— Выбрось все из головы, родная, и не волнуйся. Я скоро буду. Наверное, Мэри Оберман — не лучший психиатр для Барта. Он ненавидит женщин; я найду другого психиатра, мужчину.Он наклонился, чтобы поцеловать ее. Я услышал влажный звук поцелуя. Они так долго смотрели друг другу в глаза, будто читали там что-то.— Я люблю тебя, Кэти. Пожалуйста, не волнуйся. Все будет хорошо. Мы выживем— Да, — сказала она, — но я не могу не думать о Барте… он, мне кажется, тоже переживает.Выпрямившись, папа посмотрел на Барта долгим тяжелым взглядом.— Да, — твердо сказал он. — И Барт переживет все это. Смотри, как он вцепился в веревки, а ведь его ноги почти достают до пола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43