С тех пор как его принесли домой, мальчик ни разу не очнулся и лежал с закрытыми глазами, по временам вскрикивая и что-то бормоча.
Курэзэ повернулся к Хайретдину:
— А теперь иди и закопай внутренности на том месте, где Гайзулла нашел золото.
— Но я же не знаю места!
— Нужно отнести все это духу вместо золота, без этого мои молитвы не помогут ему. — Курэзэ посмотрел на мальчика. — Да, совсем плох, бедный… Жалко, что ты не знаешь места. Что ж, коли так, мне здесь делать больше нечего, я пошел. — И с обиженным видом курэзэ двинулся к дверям.
— Подожди, ишан-хазрэт, подожди! — закричал старик, забегая вперед. Он не знал религиозного сана курэзэ, но по тому, что рассказывал ему гость, решил назвать его самым высоким именем. — Клянусь аллахом, я не знаю этого места, пусть лопнет мой живот, если я вру! Выпью целую чашку крови, съем целую чашку соли, если я обманываю тебя! Истинная правда, ишан-хазрэт…
Курэзэ молча смотрел на старика.
— Не уходи, ишан-хазрэт, помоги сыну! Я тебе верю, как самому себе, хоть ты и недавно у нас в деревне! Валлахи-биллахи, я не знаю места! Вылечи моего мальчика, сделай что можешь, умоляю тебя! — Хайретдин чуть не плакал.
Курэзэ понял, что старик не лжет, но не изменил выражения лица. Молча надел галоши поверх мягких кожаных сапог, смахнул золу с шестка и с важным видом выложил из кармана горсть мелких камешков, отсчитал сорок один и начал гадать.
Тррр! — камешки рассыпались по шестку с сухим треском. Они падали и разбегались, как живые. Одни легли кучкой, другие напоминали фигуру человека. Курэзэ внимательно вглядывался в эти рисунки, качал головой, не глядя на старика. А Хайретдин закрыл глаза и молился про себя.
Тррр! — снова послышался сухой треск падающих камешков. Хайретдин открыл глаза. Теперь камешки легли иначе и были похожи на женщину с палкой и горбом…
Кончив гадать, курэзэ завернул камешки в тряпку и опять положил их в карман.
— А ты и на самом деле ничего не знал. Ну да ладно. Камни сказали мне, что Гайзулла нашел самородок недалеко от того места, где ты рубишь дранки.
— Валлахи-биллахи, нет бога кроме алла ха! — радостно вскричал Хайретдин. — Как ты прозорлив, ишан-хазрэт!
Он хотел сказать еще что-то, но курэзэ остановил его кивком головы.
— Знаю, знаю, что ты хочешь сказать. Я говорю, камни и без тебя все мне рассказали. Молчи. Даже если запугивать будут, все равно никому не говори, в какой стороне было золото. Ник то, кроме тебя и меня, не должен знать об этом! Если не послушаешься меня, расскажешь хоть одному человеку, будь то бай или даже мулла, — плохо будет и тебе, и всем твоим. Сын умрет, жена умрет, дочери умрут, и сам ты умрешь. Весь твой род истребит албасты, если скажешь хоть слово! А это все, — курэзэ кивнул на таз с внутренностями, — пойдешь и закопаешь на том самом месте. Только не сейчас, а когда все спать лягут, понял?
— Но ведь я не знаю точного места, — испуганно посмотрел Хайретдин.
— Ничего. Ты же знаешь, в какой это стороне?
— Так, на глазок…
— Где-нибудь там и закопай. Не беспокойся, дух найдет твой подарок. Только когда будешь копать, скажи: Вместо взятого богатства.
— А если не найдет?
— Найдет. Старайся только ближе к тому месту. — Курэзэ щелкнул языком: — Чем ближе положишь, тем скорее поправится мальчик.
Хайретдин сел на сосновый чурбан возле шестка. «Что будет с моим сыном?» — думал старик. — Что будет с Гайзуллой, если дух не найдет внутренностей? Вот я сижу, и ничего у меня не болит, хотя я совсем старик, а мой мальчик стонет и мечется на нарах, не открывая глаз. Алла, как без этой ветки зацветет дерево моего рода? Я зарою внутренности в землю и скажу албасты: «Возьми это вместо взятого богатства, вместо твоего камня, хозяин горы. Хажисултан-бай отнял у меня последнюю лошадь, а телку я зарезал для курэзэ. Это внутренности моей последней телки. Возьми их, больше у меня нет ничего, что бы я мог дать тебе. Но если тебе мало этого, возьми меня. Возьми меня вместо сына, оставь моего мальчика. Я скажу так и зарою внутренности у реки, сделаю все, как надо, но вдруг это будет не там, и дух не найдет моего приношения? Что тогда станет с моим мальчиком? Что станет с моим родом?.. О алла, за что, за что ты меня наказал?»
Дрова под очагом и в чувале догорали. Пламя вспыхивало на красных угольях. Фатхия безмолвно сидела в переднем углу, не вмешиваясь в разговор мужчин.
— Ну, я пошел, — сказал курэзэ. — Поздно уже, а мне еще в двух домах сегодня надо показаться. Завтра опять приду, проведаю твоего сына!..
— Да пошлет тебе аллах здоровья, ишан-хазрэт!
Однако, выйдя от Хайретдина, курэзэ вовсе не стал торопиться, а, обогнув дом Хажисултана-бая, вышел на окраину деревни и спрятался в густом кустарнике у дороги. Скоро мимо него побрел человек с мешком. Курэзэ вылез из кустарника и, прячась за деревьями, пошел следом за ним.
7
Как голодный волк, рыскал Нигматулла по лесу в поисках нового золотого места, облазил на коленях берег Кэжэн, где он повстречал сына Хайретдина, но все было тщетно. Он сумел намыть щепотку-другую золотого песка. Баранина давно кончилась, шкуру Нигматулла бросил в овраге. Почти два дня во рту у него не было крошки хлеба.
«У жилья всегда есть чем поживиться. В случае чего, не стыдно и к отцу явиться», — решил Нигматулла и спустился в деревню.
Было раннее утро. Дойдя до мечети, он остановился посреди улицы, не зная, куда идти дальше, и тут увидел человека, шедшего ему навстречу. Человек шел, слегка поддавшись вперед. Через плечи его была перекинута веревка, на веревке болтались каты.
— Эй, Шарифулла-агай, куда ходил спозаранку?
— Лошадей своих искал, кардаш. Так и не нашел, а ведь я совсем недалеко спутал их. Роса нынче сильная, весь промок. — Шарифулла посмотрел на свои холщовые, мокрые до колен штаны.
Нигматулла тоже оглядел их. Плохие штаны, старые. Да и вообще вид не ахти — между пальцами босых ног торчит трава, на рубахе — огромная заплата, а из-под нее, словно цепь от часов, свисает грязная веревка. Малахай потемнел от пота и стерся по краям.
— А я к тебе, агай…
Шарифулла вопросительно поглядел на Нигматуллу, и косые глаза его, казалось, от этого еще больше закосили.
— Дело есть. Айда в дом, там скажу.
Шарифулла, переваливаясь, зашагал за Нигматуллой. У ворот они остановились, словно Шарифулла не знал еще, впускать ему непрошеного гостя в дом или повременить, потом толкнул ногой ворота и вошел во двор.
Выбрав самое солнечное место, он неторопясь развесил сушить свои сапоги и портянки поближе к сеням, затем, не снимая, отжал мокрые штаны.
Нигматулла нетерпеливо следил за ним глазами.
— Что ты так копаешься?
— А как же! Сапоги надо беречь. Я всегда так поступаю. Сапоги только в гости надеваю, по будним дням не треплю. А то не успеешь оглянуться, а они уже сгнили.
— Ничего, Шарифулла-агай, ты богатый, можешь себе новую пару купить!
— Могу-то могу, а какой с того прок, если я буду каждый год сапоги менять? Вот эту пару знаешь сколько я уже ношу? И смотри — они как новенькие. Не будешь беречь и копейки считать — ничего в хозяйстве не прибавится. Слава аллаху, пока я ни в чем не нуждаюсь. Две лошади, корова, скоро кобыла ожеребится — тогда будет еще лошадь…
Шарифулла мечтал иметь свой табун и ради этого отказывал себе во всем — голодал, одевался хуже всех в деревне, лишь бы прикупить еще одну лошадь.
— Я проголодался, покорми меня, — сказал Нигматулла и, не ожидая приглашения, распахнул дверь. В ведре тут же загремел ковшик. Половицы были сильно расшатаны и, когда кто-нибудь входил в дом, ковшик бился о стенки ведра.
Хауда, увидев в окно, что муж кого-то ведет, нацепила на босые ноги башмаки, одернула подол платья, накинула на волосы платок и, завязав его под подбородком, стала поспешно прибирать в доме. Большие серебряные монеты, вплетенные в косу, при каждом движении ударялись друг о друга и звенели. Не успел Нигматулла открыть дверь, как Хауда поправила дерюгу на нарах и бросила подушки на коврики, грудой сложенные у стены.
— Здравствуй, енга!
— Здравствуй, — негромко ответила Хауда. Голос у нее был мягкий, теплый. Гости редко заходили в дом Шарифуллы, и, застеснявшись, женщина закрыла лицо платком.
Нигматулла огляделся по сторонам.
— А вы и в самом деле неплохо живете, стол и стулья завели. Ого, даже стекло вместо брюшины!
— Слава аллаху, не хуже, чем в байских домах, — ответил Шарифулла. — Мать, налей-ка нам кислого молока.
Хауда налила в чашку катык, взболтала ложкой и поставила на нары между гостем и мужем.
— Угощайся. — Шарифулла попробовал катык: — Пресноват немного, но ничего.
— С каких это пор катык едят без хлеба?
Хауда опять покраснела.
— Взяла я в долг фунт ржи, да смолоть не успела, — робко сказала она. — Ручка у нашего жернова сломалась. Вот я и толку рожь в ступе, хоть суп с крупой сварю…
— Ну и богатство у вас, однако! Верно про тебя судачат, агай: «Шарифулла с голоду еле ноги таскает, жена его за уши от земли поднимает». Как же так? Лошади есть — ты пешком ходишь, башмаки есть — босиком шлепаешь, деньги есть — без хлеба ешь! Ну ладно, как говорится, угощают — пей и воду. Попьем хоть кислого молока в «байском» доме. — Нигматулла хихикнул и придвинулся ближе к чашке.
— Погоди смеяться. Смеется тот, кто смеется последний, — обиделся Шарифулла.
— Смейся не смейся, а пока дела твои плохи. — Нигматулла повертел в руках крашеную деревянную ложку: — Аллах, где вы такую достали? Не иначе как с того света. Этой ложкой только клин ведьме в затылок забивать. Я не ведьма. Такой, ложкой есть не буду. Другой, нет?
— Нет, — буркнул Шарифулла. — Корот есть.
Хауда залезла в широкую посудину, висящую на деревянном крючке, вытащила жесткий, покрытый плесенью кружок сухого творога и положила перед мужем. Шарифулла ножом разрезал корот на маленькие кусочки и предложил гостю. Нигматулла взял один кусочек и положил его в рот. Обросшее щетиной лицо его тут же исказилось.
— Кислее не могли найти?
— Обижайся не обижайся, а угощать тебя больше печем.
— Ну что ж, видно, придется мне тебе помочь.
Нигматулла сдвинул шапку на лоб. Вытащил кисет. Свернул папироску.
Горький серый дым пополз по стене к потолку, Хауда прикрыла нос кончиком платка.
— Очень хочешь разбогатеть, агай?
Шарифулла не ответил.
— Я спрашиваю, разбогатеть хочешь?
— Слава аллаху и за то, что есть. Мне хватает.
— Ха, разве это богатство? Я спрашиваю, хочешь ли ты быть таким же богатым, как Хажисултан-бай? — Нигматулла понизил голос до шепота: — Только тебе скажу. Место нашел. Сколько золота — всему миру хватило бы!
Шарифулла продолжал молча смотреть в окно. Видя, что слова не действуют, Нигматулла вытащил из кармана казакина мешочек, развязал его и высыпал на ладонь блестящие желтые кусочки.
— Видал?
— Что? — Шарифулла недоверчиво скосил глаза.
— Золото никогда не видел, что ли?
— Видел. Ну и что?
— Продаю. Купи.
— Что я с ним делать буду?
— Ха, нашел над чем голову ломать! Да продашь. Я же с тебя и полцены не запрошу, только потому и продаю так дешево, что деньги нужны во как, — Нигматулла провел ладонью по шее, — позарез. Если б не это, сам бы продал за настоящую цену!
— А почему мне? Я ж ни цены ему не знаю, ни толку… Нет, продай уж кому-нибудь другому.
— Какой тебе еще толк? Богатство само в руки лезет, а ты отказываешься!
Шарифулла задумался.
— Не берешь? Ну смотри, дело твое. Да и некогда мне тут с тобой разговоры вести, надо скорей компанию собирать — золото мыть. Не купишь — найду другого, с руками оторвет.
Нигматулла встал и пошел к двери.
— Погоди, кустым. — Шарифулла заколебался. Его и пугала мысль о том, что он может ли шиться годами накопленных денег, и манила возможность легкого обогащения. Он представил себе табун лошадей. Стройные кони с длинными гривами, чуткие нервные лошади с пышущими ноздрями, тонконогие нежные жеребята… «Чей это табун?» — «Шарифуллы-бая!» — отвечает пастух. А почему «табун»? Может быть, табуны? Не один, не два, а пять, десять, много табунов! Если дело выгорит, так оно и будет, а если нет…
— Ну, мать, что будем делать?
— Не знаю, отец…
— Так я и думал, что ты ответишь не знаю. — Хозяин махнул рукой: — Женщинам что? Ты хоть разорвись, а им и горя мало! Беззаботная баба…
— И у меня есть забота, — неловко улыбнувшись, сказала Хауда.
— Целыми днями дома сидишь, какая у тебя забота?
— Все думаю, когда наш сын подрастет, на ноги встанет…
— Нашла о чем горевать! Дерево само растет вверх, никто не горюет — когда оно вырастет. Если ты такая хорошая мать, присматривала бы получше за дочерью. Невеста уже, как бы не начала баловать…
— Я уже и так ее вчера совсем заругала.
— Ну-ну, мать, как же ты ее ругала?
— Говорила, слушайся, Гульбостан, слушайся…
Нигматулла, с любопытством ожидавший, чем кончится спор, громко засмеялся.
— Какая ты сердитая, оказывается! Все «слушайся» да «слушайся»… Ха-ха-ха! — И, посмеявшись вдоволь над робкой женщиной, спрятавшейся от смущения за занавеску, снова повернулся к Шарифулле: — Ну так как?
— Что будем делать, мать?
Шарифулла жалко и потерянно улыбался жене. У него было такое чувство, словно он шел по краю глубокого оврага, над пропастью, и стоило ему сделать одно неосторожное движение, и он окажется внизу.
— Что ж ты молчишь? Где твой язык, которым ты с утра до вечера облизываешь свою дочь?
Хауда долго не отвечала, потом неожиданно вспылила:
— Если ты трус, то не спрашивай, как тебе поступить, у своей жены! Разве умный мужчина советуется с женщиной? Много ты у меня спрашивал, когда копил свои деньги?
— Ну ладно, покричала — и хватит! — Шарифулла властным жестом оборвал жену. — А то соседи подумают, что в нашем доме нет хозяина!.. Иди к своим горшкам, я обойдусь без тебя!
Хауда покорно отошла к чувалу, а Шарифулла почесал пятерней затылок.
— Значит, так… Сколько вот этот большой кусок?
— Ты хочешь знать, сколько он весит? Фунта два, не меньше. Если есть безмен — давай проверим…
— Нет, я говорю — сколько стоит?
— Маленький кусок — сто рублей, а вот этот крупный самородок — пятьсот…
— Да ты в своем уме?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54