он представлял множество сжатых кулаков и призывов к справедливости. Но это оказался большой зал для собраний, Спитлбрикский Молитвенный Дом Друзей, набитый от стены до стены народом всех мастей — старыми толстушками и школьниками в форме, растаманами и ресторанными служащими, персоналом небольшого китайского супермаркета на Плэсси-стрит, строго одетыми джентльменами рядом с диковатыми пареньками, белыми рядом с черными; настроение толпы было далеко от того типа евангелистской истерии, которую он себе вообразил; вместо нее здесь царило тихое, взволнованное желание понять, что можно было сделать. Рядом с ним стояла молодая негритянка, одарившая его одеяние коротким удивленным взором; он оглянулся на нее, и она рассмеялась:
— Ладно, простите, все в порядке.
Она носила на ленточке значок, меняющий изображение, когда ты двигаешься. Под одним углом там читалось: Симбу — на Ухуру ; под другим: Льва — на Свободу .
— Это — из-за значения выбранного им имени, — разъяснила она то, что и без того было понятно. — По-африкански.
На каком именно языке? — хотел узнать Саладин. Она пожала плечами и отвернулась, дабы послушать ораторов. Это было африканским: ей, родившейся, судя по произношению, в Льюишеме или Дептфорде или Нью-Кроссе, вполне хватало знать это…
Памела шепнула ему на ухо.
— Вижу, ты, наконец, нашел что-то, чтобы почувствовать свое превосходство.
Ей все еще удавалось читать его, как раскрытую книгу.
Маленькая женщина лет семидесяти с лишним была проведена на сцену в дальнем конце зала жилистым мужчиной, который, как почти с удовольствием заметил Чамча, весьма напоминал лидера Американской Черной Власти, юного Стокли Кармайкла собственной персоной — вплоть до очков с толстыми стеклами, — и который выполнял здесь роль своего рода конферансье. Как оказалось, это был Уолкотт Робертс, юный брат Ухуру Симбы, а крошечная леди была матерью доктора, Антуанеттой.
— Бог знает, как нечто столь огромное, как Симба, могло когда-то выйти из нее, — шепнул Нервин, и Памела сердито нахмурилась из нового для нее чувства солидарности со всеми беременными, как бывшими, так и нынешними.
Когда, однако, Антуанетта Робертс заговорила, ее голос оказался достаточно глубоким, чтобы наполнить комнату одной лишь силой легких. Она хотела поведать об одном из дней, проведенных ее сыном в суде, на предварительном слушании, и она оказалась великолепным оратором. У нее, как заметил Чамча, был хорошо поставленный голос; она говорила с интонациями, выученными благодаря акценту английских дикторов Всемирной Службы Би-Би-Си, но ее речь была также полна евангелия и проповедей об адском огне.
— Мой сын заполнил эту гавань, — сообщила она в тишине комнаты. — Господи, он заполнил ее всю . Сильвестр — вы простите мне, если я буду использовать имя, которое дала ему, не пытаясь умалить воинское имя, которое он взял себе сам, но только из укоренившейся привычки — Сильвестр, он вырвался наружу из этой гавани, как Левиафан из лона волн. Я хочу, чтобы вы знали, как он говорил: он говорил громко, и он говорил ясно. Он говорил, глядя противнику в глаза, и какой обвинитель мог выдержать этот взгляд? Ни один за все воскресенья этого месяца. И я хочу, чтобы вы знали, что он сказал: «Я стою здесь, — заявил мой сын, — потому что я решил занять старую и благородную роль несчастного черномазого. Я здесь, потому что я не желал казаться разумным. Я здесь из-за своей неблагодарности. — Это был колосс среди карликов. — Не совершите ошибку, — сказал он в этом суде, — мы должны здесь все изменить. Я допускаю, что и сам должен измениться; Африканец, Карибец, Индиец, Пакистанец, Бенгалец, Киприот, Китаец, мы иные, чем были бы, если бы не пересекли океаны, если бы наши матери и отцы не пересекли небеса в поиске работы и уважения и лучшей жизни для своих детей. Мы были сотворены заново: но я говорю, что мы должны также стать тем, кто переделает это общество, перекроит его снизу доверху. Мы станем дровосеками для мертвых деревьев и садовниками для новых. Пришел наш черед». Я хочу, чтобы вы подумали над тем, что мой сын, Сильвестр Робертс, доктор Ухуру Симба, сказал в зале суда. Думайте об этом, пока мы решаем, что нам делать.
Ее сын Уолкотт помог ей покинуть сцену под приветственные возгласы и пение; она рассудительно кивала в сторону шумящей толпы. Последовали менее харизматичные речи. Ханиф Джонсон, адвокат Симбы, сделал ряд предложений — галерея для посетителей должна быть полна, слуги порядка должны знать, что на них смотрят; суд должен пикетироваться, и необходимо организовать расписание дежурств; следует собрать деньги на внесение залога. Чамча обратился к Нервину:
— Никто даже не упомянул историю его сексуальной агрессии.
Нервин пожал плечами.
— Некоторые женщины, которые на него нападали, присутствуют в этой комнате. Мишала, например, там, взгляни, возле сцены. Но сейчас не время и не место для этого. Бычье безумие Симбы, скажешь ты, его семейная беда. Что у нас есть — так это Человек, попавший в беду.
При других обстоятельствах у Саладина нашлось бы много чего сказать в ответ на такое заявление. — Он возразил бы, с одной стороны, что рекорд человека по части насилия не может быть так просто списан со счетов, когда он обвиняется в убийстве. — Кроме того, ему не нравилось использование такого американского термина, как «Человек» с большой буквы, в каких бы то ни было британских ситуациях, где никогда не было такой истории рабства; это звучало подобно попытке заимствовать очарование иной, более опасной борьбы: вот что еще чувствовал он в решении организаторов акцентировать свои речи на таких навязших на зубах песнях, как Мы Преодолеем , и даже, Святой Петр, Nkosi Sikelel'i Afrika . Будто бы все причины были теми же, все истории — взаимозаменяемыми. — Но он не высказал ничего из этого, ибо его голова закружилась и чувства поплыли от нахлынувшего — впервые в жизни — одурманивающего предчувствия смерти.
Речь Ханифа Джонсона подходила к концу. Как писал доктор Симба, новизна войдет в это общество коллективным — не индивидуальным — усилием. Он сослался на фразу, в которой Чамча признал один из самых популярных лозунгов Камю.Переход от речей к нравственным поступкам , говорил Ханиф, и называется: становление человеческого .
А затем молоденькая британская азиаточка с немного-чересчур-луковицеобразным носом и хриплым, блюзовым голосом затянула песню Боба Дилана,Мне Жаль Беднягу Иммигранта . Это была еще одна ложная и заимствованная нотка; песня на самом деле казалась довольно враждебной по отношению к иммигрантам, хотя были строки, звучавшие ударными аккордами: о видении иммигранта, хрупкого, как стекло, о том, что ему приходилось «строить свой град на крови». Нервин, с его стихотворными попытками переосмыслить старый расистский образ рек крови, заценил бы это.
Все это Саладин воспринимал и обдумывал как бы со стороны.
Что же случилось? Вот что: когда Нервин Джоши указал на присутствие Мишалы Суфьян в Молитвенном Доме Друзей, Саладин Чамча, взглянув в ее сторону, увидел ослепительное пламя, пытающее посреди ее лба; и почувствовал в тот же миг биение — и ледяную тень — пары гигантских крыльев.
Он испытал нахлынувший на него приступ двойного видения: ему казалось, что он взирает на два мира одновременно; один был ярко освещенным, ничем-не-замутненным залом для встреч, но другой был миром фантомов, в котором Азраил, ангел истребления, устремлялся к нему, и лоб девочки полыхал зловещим огнем.
Она — моя смерть, вот что это значит , подумал Чамча в одном из этих двух миров, тогда как в другом он велел себе не быть дураком; комната была полна людей, носящих эти глупые племенные символы, ставшие в последнее время столь популярными: зеленые неоновые ореолы, окрашенные флуоресцентной краской дьявольские рожки; у Мишалы, по всей видимости, было что-то из этого драгоценного барахла космической эры.
Но его второе я снова брало верх, она пресечет твою жизнь, твердило оно, не все возможности открыты для нас. Мир конечен; наши надежды стекают с его края.
После чего его сердце принялось за свое, бабабум, бумба, дабадумумай о смерти.
Затем он вернулся в мир внешний, где Нервин тряс его и даже Памела демонстрировала свою озабоченность.
— Пухну от жары, как воздушный шар, — сказала она с грубыми нотками пережитого аффекта. — Что за дела ты пришел тут творить?
Нервин настаивал:
— Лучше всего тебе будет пройти со мной к моему классу; только сиди спокойно, а потом я заберу тебя домой.
Но Памела хотела знать, требуется ли врач. Нет, нет, я пойду с Нервином, со мной все будет замечательно. Просто здесь жарко. Душно. Я слишком тепло оделся. Глупости. Ничего страшного.
Рядом с Домом Друзей располагался кинотеатр, и Саладин прислонился к афише. Это был фильм Мефисто , история актера, соблазнившегося сотрудничеством с нацизмом. Актер на афише — его играла немецкая кинозвезда Клаус Мария Брандауэр — был наряжен Мефистофелем, белое лицо, тело, закутанное в черное, воздетые руки. Строки из Фауста красовались над его головой:
— Ты кто?
— Часть силы той, что без числа
Творит добро, всему желая зла .

* * *
В спортивном центре: он с трудом мог заставить себя взглянуть в сторону Мишалы. (Она покинула встречу, посвященную Симбе, аккурат к началу занятий.)
Однако она окружала его повсюду, ты вернулась, клянусь, чтобы могла видеть меня, это не к добру , он был едва способен вымолвить хоть слово, и тем менее — спрашивать о чем-либо, ты несешь нечто светящееся внутри , ибо теперь это была не она, бьющая ногами и изгибающая свое длинное тело, блистательная в своем черном трико.
Пока, ощущая его холодность, она не отступила, вся в замешательстве и с ущемленной гордостью.
— Вторая наша звезда так и не появилась сегодня, — сообщил Нервин Саладину в перерыве между упражнениями. — Мисс Аллилуйя Конус, та, что поднялась на Эверест. Я собирался представить вас друг другу. Она знает, я хочу сказать, она, скорее всего, с Джибрилом. Джибрил Фаришта, актер, твой выживший в авиакатастрофе товарищ.
Все сомкнулось вокруг меня. Джибрил дрейфовал в его сторону, подобно Индии, которая, оторвавшись от праконтинента Гондваны, плыла в сторону Лавразии. (Его мыслительные процессы, признал он рассеянно, выдавали иногда довольно странные ассоциации.) Сила их столкновения воздвигла Гималаи.
Что такое гора? Препятствие; трансценденция; прежде всего, эффектность .
— Куда ты собрался? — обратился к нему Нервин. — Мне стоит проводить тебя до лифта. С тобой все в порядке?
Все замечательно. Мне нужно идти, до скорого.
— Хорошо, но только если ты уверен в этом.
Уверен. Уходи скорее, не поймав удрученного взгляда Мишалы.
…На улицу. Уходи немедленно, из этого неправильного места, из этой преисподней.
Боже: никакого спасения. Вот эта витрина, этот магазин музыкальных инструментов, гобоев-саксафонов-труб, как там он называется? — Попутные Ветра , и вот в окне — дешевая листовка. Сообщение о неизбежном возвращении — правильно — Архангела Джибрила. Его возвращении и спасении земли. Уходи. Уходи скорее.
…Окликни это такси. (Его одежда вызывает уважение в водителе.) Забираясь в салон, ты обращаешь внимание на радиопередачу. Какой-то ученый, бывший заложником во время того захвата и потерявший пол-языка. Американец. Они восстановили его, говорит он, за счет плоти, отрезанной от моей задницы, прошу прощения за мой французский. Не представляю себе полный рот собственного ягодичного мяса, но у бедного мошенника совершенно не было выбора. Занятный ублюдок. Утверждающий кое-какие занятные идеи.
Амслен Магеддон по радио обсуждал пробелы в каменной летописи своим новым, ягодичным языком. Дьявол пытался заставить меня замолчать, но Господь всеблагий и американские хирургические техники рассудили лучше. Эти пробелы являлись краеугольным камнем креационистов: если естественный отбор был правдой, где все эти случайные мутации, не прошедшие отбора? Где все эти дети-монстры, деформированные пасынки эволюции? Окаменелости безмолвствовали. Там не было никаких трехногих лошадей. Нет смысла спорить с такими гусаками , заметил таксист. Я сам не придерживаюсь Бога. Нет смысла, согласилась одна маленькая часть сознания Чамчи. Нет смысла предполагать, что в «каменной летописи» не может оказаться некоего вида, избежавшего кабинетной регистрации. А эволюционная теория проделала долгий путь со времен Дарвина. Теперь обсуждается, что основные изменения видов происходят не в спотыкающейся манере проб и ошибок, предполагавшейся изначально, а большими, радикальными скачками. История жизни была не неуклюжим прогрессом — эдаким английским прогрессом среднего класса, — как хотели думать в Викторианскую эпоху, но сильными, полными драматизма кумулятивными трансформациями: согласно старой формулировке, скорее революционными, нежели эволюционными.
— Наслушались, — сказал водитель.
Амслен Магеддон исчез из эфира, сменившись дискотечными ритмами. Ave atque vale .
Что Саладин Чамча понял в этот день — так это то, что жизнь его протекала в состоянии телефонного мира, что изменения в нем были необратимы. Новый, темный мир открылся перед ним (или: внутри него), когда он упал с небес; как бы усердно ни пытался он вернуть свежесть своему прежнему существованию, ныне он столкнулся с фактами, которые не могли быть разрушены. Казалось, он видел перед собой дорогу, расходящуюся налево и направо. Закрыв глаза, откинувшись на кожаной обивке такси, он выбрал левый путь.
2
Не нужно так спешить, отправляя кого-то на тот свет. Дорогая, ты не заметила ничего странного в ангеле, с которой ты дралась? Она сражалась, излучая отнюдь не праведный гнев… это была злоба, жажда крови и мести. Почти себя не контролировала; а это значит — ангел становится падшим. Просто ее нужно подтолкнуть к этому.
Из лога литературно-ролевой игры «Замкнутый круг»
Температура продолжала повышаться; и когда тепловая волна достигла своей высочайшей точки и осталась там столь долго, что весь город, его здания, его водные пути, его жители рискованно приблизились к кипению, — тогда господин Билли Баттута и его компаньон Мими Мамульян, недавно вернувшиеся в столицу после периода пребывания в гостях у уголовных властей Нью-Йорка, объявили вечеринку в честь своего «великого освобождения».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84