Погрузившись в отчаяние, люди Джахилии расходятся по домам, чтобы запереть двери.
Она кричит на них, умоляет, рвет на себе волосы.
— Явитесь в Дом Черного Камня! Явитесь и принесите жертву Лат!
Но они ушли. И Хинд и Гранди одни на балконе, пока на Джахилию опускается великое безмолвие, приходит великая недвижность, и Хинд склоняется над стенами дворца и закрывает глаза.
Это конец. Гранди бормочет мягко:
— Мало у кого из нас так много причин бояться Махаунда, как у тебя. Если ты уплетаешь внутренности любимого дядюшки какого-нибудь кука, сырым, без соли и без лука, не удивляйся потом, если он тоже обойдется с тобой как с мясом.
Потом он оставляет ее и спускается к улицам (с которых исчезли даже собаки), отпирать городские ворота.
Джибрилу снится храм:
Пред открытыми вратами Джахилии стоит храм Уззы. И обратился Махаунд к Халиду, что прежде был водоносом, а ныне нес куда большее бремя: «Пойди же и очисти место сие». Тогда Халид с отрядом мужей обрушился на храм, ибо Махаунд не мог позволить себе войти в город, доколе такая мерзость стояла в его вратах.
Когда хранитель храма из племени Акулы увидел подходящего Халида во главе множества воинов, он взял меч и направился к идолу богини. Обратившись к ней с последней молитвой, он повесил свой меч ей на шею, молвив: «Ежели воистину ты богиня, о Узза, защити себя и слугу своего от прихода Махаунда». Затем Халид вступил в храм, и, поскольку богиня не шевелилась, хранитель провозгласил: «Ныне узнал я наверняка, что Бог Махаунда — истинный Бог, а этот камень — всего лишь камень».
Затем Халид сокрушил храм и идола и вернулся в шатер Махаунда. И спросил Пророк: «Что видел ты?» Халид развел руками. «Ничего», — ответил он. «Тогда ты не сокрушил ее, — вскричал Пророк. — Иди снова и закончи труды свои». Тогда Халид вернулся к руинам храма, и там огромная женщина, вся черная, если бы не длинный алый язык, бродила по ним, обнаженная с головы до пят; ее черные волосы волнами стекали от головы к лодыжкам. Приблизившись к нему, она остановилась и молвила ужасным гласом серы и адского пламени: «Вы слышали про Лат, и Манат, и Уззу — Третью, Иную? Они — Возвышенные Птицы…» Но Халид прервал ее, сказав: «Узза, это Дьявольские стихи, и ты — дочь Дьявола: тварь, заслуживающая не поклонения, но отвержения». Затем он достал свой меч и сразил ее.
И он вернулся в шатер Махаунда и поведал о том, что видел. И сказал Пророк: «Ныне можем мы войти в Джахилию», — и они собрались, и вступили в город, и овладели им во Имя Высочайшего, Сокрушителя Человеков.
* * *
Сколько идолов в Доме Черного Камня? Не забывайте: триста шестьдесят. Бог солнца, орел, радуга. Колосс Хубал. Триста шестьдесят ждут Махаунда, зная, что их не пощадят. И — не пощадили; но давайте не будем тратить время. Статуи пали; камень разрушен; что должно быть сделано — сделано.
После очищения Дома Махаунд поставил шатер на старой ярмарочной площади. Люди толпятся вокруг шатра, принимая победоносную веру. Покорность Джахилии: она тоже неизбежна, так что не будем задерживаться.
Пока джахильцы склоняются перед ним, бормоча спасительные сентенции, нет Бога кроме Ал-Лаха , Махаунд шепчется с Халидом. Кое-кто не стал перед ним на колени; кое-кто долгожданный.
— Салман, — желает знать Пророк. — Его нашли?
— Еще нет. Он скрывается; но это продлится недолго.
Его отвлекают. Укрытая вуалью женщина становится на колени перед ним, целуя ему ноги.
— Ты должна остановиться, — велит он. — Только Богу нужно поклоняться.
Но что за целование ног! Палец за пальцем, сустав за суставом, женщина лижет, целует, сосет. И Махаунд, расстроившись, повторяет:
— Прекрати. Это неправильно.
Теперь, однако, женщина переходит к подошвам его ног, поглаживая их ладонями под его каблуком… Он отталкивает ее в замешательстве и хватает за горло. Она падает, кашляет, затем склоняется перед ним и говорит твердо:
— Нет Бога кроме Ал-Лаха, и Махаунд — Пророк его.
Махаунд успокаивается, приносит извинения, протягивает руку.
— Тебе не причинят вреда, — ручается он. — Всех Покорившихся пощадят.
Но странное замешательство в нем продолжается, и теперь он понимает, почему; понимает гнев, горькую иронию в ее подавляющем, чрезмерном, чувственном преклонении перед его ногами. Женщина сбрасывает вуаль: Хинд.
— Жена Абу Симбела, — объявляет она отчетливо, и падает тишина.
— Хинд, — произносит Махаунд. — Я не забыл.
Но, после долгой паузы, он кивает.
— Ты Покорилась. И — добро пожаловать в мои шатры.
На следующий день, среди продолжающихся преобразований, Салмана Перса притаскивают пред очи Пророка. Халид, держащий его за ухо, приставив нож к горлу, подводит иммигранта, хнычущего и ноющего, к тахту.
— Я нашел его — где ж еще — со шлюхой, которая визжала на него, потому что у него не было денег, чтобы заплатить ей. От него разит алкоголем.
— Салман Фарси, — начинает объявлять Пророк смертный приговор, но арестант принимается вопить калму:
— Ля иллаха иляллах! Ля иллаха!
Махаунд качает головой.
— Твое богохульство, Салман, не может быть прощено. Ты думал, я не пойму это? Ставить свои слова против Слов Божьих!..
Писец, траншеекопатель, осужденный человек: неспособный собрать самые маленькие крохи достоинства, он хнычет плачет умоляет бьет себя в грудь унижается раскаивается. Халид молвит:
— Этот шум невыносим, Посланник. Можно мне отрезать ему голову?
После чего шум резко усиливается. Салман клянется возобновить лояльность, просит еще и еще, а затем, с блеском отчаянной надежды, делает предложение.
— Я могу показать тебе, где находятся твои настоящие враги.
Этим он выигрывает несколько секунд. Пророк склоняется к нему. Халид оттягивает за волосы голову поставленного на колени Салмана назад:
— Какие еще враги?
И Салман произносит имя. Махаунд опускается глубоко на подушки, вспоминая.
— Баал, — говорит он, и повторяет дважды: — Баал, Баал.
К великому разочарованию Халида, Салман Перс не приговорен к смерти. Билаль ходатайствует за него, и Пророк — его разум сейчас далеко — уступает: да, да, пусть этот жалкий парень живет. О великодушие Покорности! Хинд была пощажена; и Салман; и во всей Джахилии ни одна дверь не была выбита, ни один старый противник не был вытащен из дому, чтобы упасть в пыль с разрезанным животом, как цыпленок. Таким был ответ Махаунда на второй вопрос: Что происходит, когда ты побеждаешь? Но одно имя призраком посещает Махаунда, скачет вокруг него: молодой, острый, указующий длинным, крашеным перстом, поющий стихи, чей жестокий блеск гарантирует их болезненность. Той ночью, когда просители ушли, Халид спрашивает Махаунда:
— Ты все еще думаешь о нем?
Посыльный кивает, но не хочет говорить. Халид продолжает:
— Я заставил Салмана провести меня к его комнате, лачуге, но его там нет, он скрылся.
Снова кивок, но ни слова. Халид настаивает:
— Ты хочешь, чтобы я отыскал его? Мне не составит труда. Что ты хочешь сделать с ним? Это? Это?
Палец Халида перемещается сначала поперек шеи, а затем, с резким ударом, в живот. Махаунд теряет терпение.
— Ты дурак, — кричит он на бывшего водоноса, ныне — великого полководца. — Разве ты не можешь решить что-нибудь без моей подсказки?
Халид кланяется и уходит. Махаунд засыпает: его старый дар, его путь работы с дурным настроением.
* * *
Но Халид, генерал Махаунда, не смог найти Баала. Несмотря на повсеместный розыск, прокламации, переворачивание каждого камня, поэт упорно доказывал свою неуловимость. И губы Махаунда оставались закрыты, не размыкаясь для высказывания пожеланий. Наконец, и не без раздражения, Халид прекратил поиски.
— Пусть только этот ублюдок покажет здесь свой нос, хоть единожды, в любое время, — клялся он в шатре Пророка мягкости и теней. — Я нарежу его так тонко, то ты сможешь видеть через любой из кусочков.
Халиду казалось, что Махаунд выглядел разочарованном; но в тусклом свете шатра нельзя было сказать наверняка.
* * *
Джахилия погрузилась в новую жизнь: вызов на молитву пять раз в день, никакого алкоголя, запертые жены. Хинд самолично удалилась на свою четверть… Но где же Баал?
Джибрилу снится занавес:
Занавесом, Хиджабом , назывался самый популярный бордель Джахилии, огромное палаццо среди финиковых пальм, с журчанием фонтанов на внутреннем дворике, который был окружен палатами, переплетенными дивными мозаичными панелями, проникал внутрь лабиринтообразными коридорами, умышленно украшенными таким образом, чтобы в них нетрудно было заблудиться: в каждом из них находились одни и те же каллиграфические призывы к Любви, каждый был задрапирован одинаковыми ковриками, в каждом были одинаковые каменные урны возле стен. Ни один клиент Занавеса ни разу не смог найти путь в комнату или обратно на улицу без помощи выбранной им куртизанки. Таким образом девочки были защищены от нежелательных гостей и гарантированно получали оплату перед расставанием. Здоровенные черкесские евнухи, одетые по смехотворной моде ламповых джиннов, сопровождали посетителей до цели и обратно, иногда с помощью клубков нити. Это была мягкая безоконная вселенная драпировок, управляемая древней и безымянной Мадам Занавеса, чьи гортанные реплики из потайных ниш, прикрытых черными шторами, почти превратились с годами в некое подобие оракула. Ни персонал, ни клиенты не могли противиться силе этого пророческого голоса, который был своего рода светской антитезой священным высказываниям Махаунда в большом, более легкодоступном шатре неподалеку. Поэтому, когда запутавшийся поэт Баал распростерся перед нею и попросил помочь, ее решение спрятать его и тем спасти ему жизнь как акт ностальгии к красивому, сильному и злому юнцу, которым был он когда-то, приняли без вопросов; а когда гвардейцы Халида явились обыскать помещение, евнухи провели для них головокружительную экскурсию по этим надземным катакомбам непримиримо противоречивых маршрутов, пока у солдат не закружились головы, и после внутреннего осмотра тридцати девяти каменных кувшинов и обнаружения в них только мазей и маринадов они ушли, грязно ругаясь и не подозревая, что был и сороковой коридор, вглубь которого они так и не были допущены, и сороковой кувшин, внутри которого прятался, словно тать, дрожащий в промокшей от пота пижаме поэт, которого они искали.
После того, как по распоряжению Мадам евнухи окрасили кожу и волосы поэта в иссиня-черный и разодели его в панталоны и тюрбан сказочного джинна, она приказала ему начать курс бодибилдинга, ибо, не будучи своевременно устранены, недостатки его физического состояния, конечно, могли вызвать подозрения.
* * *
Пребывание Баала «за Занавесом» ни в коем случае не лишало его информации о событиях во внешнем мире; скорее даже наоборот, ибо в силу своих евнуховских обязанностей он стоял на страже возле палат удовольствия и слышал сплетни посетителей. Абсолютная несдержанность их языков, вызванная веселой беззаботностью нежности шлюх и уверенностью клиентов в том, что их тайны будут сохранены, давала подслушивающему поэту, близорукому и тугому на ухо, лучшее понимание теперешнего положения дел, чем он мог, вероятно, получить, будь он до сих пор волен бродить по ныне пуританским улицам города. Глухота иногда становилась проблемой; из-за этого его познание было порой неполным, ибо клиенты часто понижали голоса и шептали; но это также минимизировало похотливый элемент его подслушивания, ибо он был неспособен слышать мурлыкания, сопровождавшие совокупление, разве что, конечно же, в те моменты, когда экстатические клиенты или симулирующие сотрудницы возвышали свои голоса в возгласах настоящей или синтетической радости.
Вот что Баал узнал в Занавесе:
От рассерженного мясника Ибрахима поступила новость, что, вопреки нынешнему запрету на свинину, поверхностно обращенные жители Джахилии стекались к его черному ходу, дабы тайно купить запрещенное мясо, «продажные черные цены на свинину высоки, — жаловался он, устраиваясь на свою избранницу, — но, проклятье, эти новые правила сделали мою работу такой трудной. Свинья не такое животное, которое можно зарезать тайком, без шума», — и вслед за этим он сам начал повизгивать, по причинам, как нетрудно догадаться, скорее удовольствия, нежели боли. — И бакалейщик, Муса, признавшийся другой горизонтальной работнице Занавеса, что старые привычки трудно сломать, и, будучи уверен, что никто больше не слышит, поведавший молитву-другую «моей пожизненной покровительнице, Манат, а иногда, что поделать, и Ал-Лат; ты не можешь ударить женскую богиню, у нее есть атрибуты, которых нет у парней», — после чего он тоже с вожделением повалился на земные имитации этих атрибутов. Вот что выцветший, угасающий Баал узнал в своей беде: что ни одна империя не бывает абсолютной, ни одна победа — полной. И мало-помалу Махаунд начал подвергаться критике.
Баал менялся. Известие о разрушении великого храма Ал-Лат в Таифе, достигшее его ушей меж акцентированных похрюкиваний тайного свиноторговца Ибрахима, погрузило его в глубокую печаль, ибо даже в праздности юного цинизма любовь к богине была подлинной, возможно — единственной подлинной эмоцией, и ее падение открыло ему пустоту жизни, в которой единственная истинная любовь оказалась каменной глыбой, неспособной сопротивляться. Когда первая, острая грань печали потускнела, Баал пришел к убеждению, что падение Ал-Лат означало близость его собственного конца. Он утратил то странное чувство безопасности, которое на краткий миг вдохнула в него жизнь в Занавесе; но возвращающееся осознание своего непостоянства — своеобразное откровение, сопровождающее столь же своеобразную смерть, — не смогло, что любопытно, породить в нем страх. На исходе жизни, отданной малодушию, он, к своему великому удивлению, обнаружил, что эффект приближения смерти в самом деле позволяет ему испытать сладость жизни, и он поразился парадоксу открывшихся на эту истину глаз в самом логове дорогостоящей лжи. И в чем же была истина?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84