https://wodolei.ru/catalog/dushevie_ugly/80x90cm/
и однажды январским, утром Ахмед Синай тоже получил письмо, которое никогда не забывал.
За завтраком – красные глаза, затем – подбородок, выбритый ради рабочего дня; шаги вниз по лестнице; настороженные смешки очередной «девки Кока-Кола». Стул со скрежетом придвигается к столу, обитому зеленой кожей. Металлический лязг машинки для разрезания бумаг, одновременно – звонок телефона. Короткий, резкий щелчок – конверт разрезан, и через минуту Ахмед опять бежит вверх по лестнице, громко зовет мою мать, вопит во всю глотку:
– Амина! Иди сюда, жена! Эти ублюдки заморозили мне яйца, взяли да сунули в ведерко со льдом!
После того как Ахмед получил официальное письмо, в котором извещалось, что все его счета заморожены, поднялся всеобщий вой… «Бога ради, джанум, что за выражения!» – говорит Амина, и мне это кажется или и в самом деле малыш в небесно-голубой кроватке краснеет до ушей?
И Нарликар, мгновенно примчавшийся, весь в поту: «Вина целиком на мне: о нас слишком многие знали. Скверные времена, Синай-бхай; заморозим вклады мусульман, говорят эти ловкачи, и те сбегут в Пакистан, оставив свое добро. Схвати ящерицу за хвост, и она его сбросит! Чертовски умные мысли приходят в голову так называемому светскому правительству!»
– Все-все, – твердит Ахмед Синай, – банковский счет, страховка, рента за недвижимость в Курле – все блокировано, заморожено. Согласно распоряжению, сказано в письме. Согласно распоряжению, мне не дадут и четыре анны, жена – ни единого чаванни, чтобы глянуть в кинетоскоп!
– Это все фотография в газете, – решила Амина. – Иначе откуда бы эти умники, свалившиеся с небес, знали, кого преследовать? Боже мой, джанум, это моя вина…
– Даже десяти пайсов на пакетик чанны, – гнет свое Ахмед Синай, – ни единой анны, чтобы подать милостыню. Заморожен – будто в холодильнике!
– Это моя вина, – вступает Исмаил Ибрахим. – Я должен был вас предупредить, Синай-бхай. Ведь я слышал о том, что счета замораживают – выбирают, естественно, лишь зажиточных мусульман. Вы должны драться…
– Зубами и когтями! – настаивает Хоми Катрак. – Как лев! Как Аурангзеб{100} – ваш предок, кажется? Как Рани Джанси!{101} И тогда поглядим, в какой стране мы живем!
– Есть же суд в этом государстве, – подхватывает Исмаил Ибрахим; Нусси-Утенок улыбается широкой, глупой улыбкой; она кормит грудью Сонни, ее пальцы движутся, поглаживают впадинки, влево-вправо, вверх и вниз, вокруг и около, в четком, заданном, неизменном ритме… – Я стану вашим адвокатом, – говорит Исмаил Ахмеду. – Совершенно бесплатно, дорогой друг. Нет, нет, и слышать не хочу. Как можно? Мы ведь соседи.
– Подкосили, – твердит Ахмед. – Заморозили, как воду.
– Ну, ладно, ладно, – прерывает его Амина. – Преданность ее достигает новых высот, она ведет мужа в свою спальню… – Джанум, тебе нужно прилечь.
И Ахмед:
– Что это, жена? В такое время – меня выпотрошили, прикончили, раскрошили, как сосульку, и ты думаешь о… – Но она уже закрыла дверь, сбросила тапки, раскрыла объятия; руки скользят ниже-ниже-ниже, и вот:
– О, Боже, джанум, я-то думала, ты просто грязно выразился, но это правда! Какие холодные, Аллах, какие холоооодные, ни дать ни взять, маленькие круглые ледышки!
Бывает же такое: после того, как государство заморозило активы моего отца, моя мать ощутила, как шарики его все холодеют и холодеют. В первый день была зачата Медная Мартышка – вовремя, ибо потом, хотя Амина и ложилась каждую ночь с мужем, чтобы согревать его, хотя и прижималась к нему тесно-тесно, чувствуя, как он дрожит, когда ледяные пальцы бессильной ярости шарят по телу, начиная с чресел, она больше не решалась протянуть руку и коснуться их, ибо маленькие ледышки сделались слишком холодными и твердыми на ощупь.
Они – мы – могли бы догадаться, что стрясется какая-то беда. В январе этого года воды возле Чаупати Бич, Джуху и Тромбея были полны дохлых тунцов, которые, совершенно непостижимым образом, плавали кверху брюхом, словно покрытые чешуей персты, указующие на берег.
Змейки и лесенки
И другие знамения: видели, как кометы рассыпаются на части над заливом Бэк-бэй; рассказывали, будто из цветов сочится настоящая красная кровь, а в феврале змеи расползлись из института Шапстекера. Прошел слух, будто сумасшедший заклинатель змей из Бенгалии, по прозвищу Тубривала, разъезжал по стране, заклиная плененных рептилий и уводя их из змеиных питомников (таких, как питомник Шапстекера, где изучались свойства змеиного яда и разрабатывались противоядия) – словно крысолов из Гаммельна, играл он на своей чарующей флейте, мстя за раздел возлюбленной Золотой Бенгалии{102}. Через какое-то время слухи обросли подробностями: Тубривалла-де семи футов ростом, с ярко-синей кожей. Это Кришна явился покарать свой народ; это пришел небесно-голубой Иисус миссионеров.
Может показаться, будто после моего подмененного рождения, пока я рос и ширился с головокружительной скоростью, во всем, что только могло разладиться, начался разлад. Змеиной зимой 1948 года, а затем в сезон жары и сезон дождей одна беда сменяла другую, так что в сентябре, когда родилась Медная Мартышка, все мы были на пределе, всем нам следовало пару лет отдохнуть.
Удравшие кобры исчезли в городских сточных трубах; полосатых крайтов видели в автобусах. Вероучители расписывали бегство змей как предупреждение: это бог Нага{103} вырвался на свободу, возвещали гуру, дабы покарать нацию за то, что она официально отреклась от своих божеств. (Мы – светское государство, объявил Неру, а Морар-джи{104}, Патель{105} и Менон{106} согласились; но Ахмед Синай по-прежнему дрожал, замороженный). И в тот самый день, когда Мари спросила: «Как же мы теперь будем жить, госпожа?» – Хоми Катрак познакомил нас с доктором Шапстекером. Ему был восемьдесят один год; кончик его языка постоянно то показывался между пергаментных губ, то скрывался во рту; но доктор готов был платить наличными за квартиру на верхнем этаже, выходящую окнами на Аравийское море. В те дни Ахмед Синай слег в постель; ледяной, замороженный пот пропитывал простыни: он поглощал в лечебных целях огромное количество виски, но согреться не мог… так что это Амина согласилась сдать верхний этаж виллы Букингем старому знатоку змей. В конце февраля змеиный яд внедрился в наши жизни.
Доктор Шапстекер был из тех людей, что обрастают самыми дикими историями. Наиболее суеверные из ординаторов института клялись, будто он каждую ночь видит во сне, как его кусают змеи, и поэтому подлинные укусы наяву на него не действуют. Шептались также, будто он сам наполовину змея – плод противного природе союза между женщиной и коброй. Его одержимость ядом ленточного крайта – bungarus fasciatus{107} – вошла в легенду. От укуса bungarus нет противоядия, и Шапстекер посвятил свою жизнь поискам такового. Покупая выбракованных лошадей на конюшнях Катрака (и на других тоже), доктор вводил им малые дозы яда; но лошади, увы, не желали вырабатывать антитела: изо рта у них шла пена, они умирали стоя и неизбежно, одна за другой попадали на фабрику, где делают клей. Говорили, будто доктор Шапстекер – «Цап-стикер-сахиб» – уже обрел силу убивать лошадей, просто подходя к ним со шприцем… но Амина не слушала подобные небылицы. «Это старый почтенный джентльмен, – говорила она Мари Перейре. – К чему обращать внимание на досужие сплетни? Он вносит плату и позволяет нам жить». Амина была благодарна европейскому знатоку змей, особенно в дни замораживания, когда у Ахмеда не хватало духу бороться.
«Дорогие батюшка и матушка, – писала Амина. – Клянусь головою и светом очей моих: не знаю, за что на нас такая напасть… Ахмед хороший человек, но эта история стала для него тяжелым ударом. Ваша дочь очень нуждается в ваших советах». Через три дня после получения этого письма Адам Азиз и Достопочтенная Матушка прибыли на Центральный вокзал Бомбея приграничным почтовым; Амина, отвозя их домой на нашем «ровере» 1946 года, бросила взгляд в боковое окошко и увидела ипподром Махалакшми: тут ее впервые и посетила отчаянная мысль.
– Эта современная мебель хороша для вас, молодых, как-его, – изрекла Достопочтенная Матушка. – Дай-ка мне лучше какой-нибудь старенький табурет. Ваши кресла слишком мягкие, как-его, я в них совсем проваливаюсь.
– Он что, болен? – осведомился Адам Азиз. – Может, я осмотрю его, пропишу лекарство?
– Не время валяться в постели, – возгласила Достопочтенная Матушка. – Он должен быть мужчиной, как-его, и вести себя как мужчина.
– Вы прекрасно выглядите, батюшка, матушка, – воскликнула Амина, думая, что отец совсем состарился, годы согнули его; а Достопочтенная Матушка так располнела, что мягкие кресла скрипели под ее тяжестью… и порой, при рассеянном свете, Амине казалось, будто она видит в теле своего отца, в самой середке, темную тень, похожую на дыру.
– Что еще остается нам в нынешней Индии? – спрашивает Достопочтенная Матушка, рубя ладонью воздух. – Бегите, бросайте все, езжайте в Пакистан. Гляньте, как преуспел Зульфикар, он вам поможет устроиться. Будь мужчиной, сынок, поднимись, начни все сначала!
– Он сейчас не желает говорить, – заявляет Амина, – ему надо отдохнуть.
– Отдохнуть? – рычит Адам Азиз. – Да он просто слизняк!
– Даже Алия, как-его, – гнет свое Достопочтенная Матушка, – сама, одна-одинешенька, уехала в Пакистан и теперь живет прилично, преподает в хорошей школе. Говорят, скоро станет директрисой.
– Тс-сс, матушка, он хочет спать… пойдемте в другую комнату…
– Есть время спать, как-его, и время бодрствовать! Послушай, Мустафа зарабатывает много сотен рупий в месяц, как-его, на государственной службе. А что твой муж? От работы рассыплется?
– Матушка, он расстроен. У него такая низкая температура…
– Что ты ему даешь, какую еду? С сегодняшнего дня, как-его, я буду распоряжаться в твоей кухне. Ну и молодежь пошла, сосунки, как-его!
– Как вам угодно, матушка.
– Говорю тебе, как-его, всему виной фотографии в газете. Писала же я тебе, разве нет? Ничего хорошего из этого не выйдет. Фотографии разносят тебя по клочкам. Боже милосердный, как-его, ты на фотографии была такая прозрачная, что сквозь твое лицо видны были буквы с изнанки!
– Но ведь это всего лишь…
– Не надо мне твоих историй, как-его! Слава Богу, хоть ты не свалилась после той фотографии!
Отныне Амина была избавлена от необходимости вести домашнее хозяйство. Достопочтенная Матушка сидела во главе обеденного стола и распределяла пищу (Амина относила тарелки Ахмеду, который лежал в постели и время от времени стонал: «Они меня растерли, жена! Обломали, как ту сосульку!»), а на кухне Мари Перейра старалась ради гостей, готовила самые изысканные и нежные в мире маринады из манго, чатни из лимонов и касонди из огурцов. И теперь, вновь оказавшись в своем собственном доме на положении дочери, Амина стала замечать, как вместе с пищей проникают в нее чувства других людей: Достопочтенная Матушка раздавала карри и тефтели, полные непримиримости, пропитанные личностью их создательницы; Амина ела рыбные блюда упрямства и бириани решимости. И хотя маринады Мари отчасти обладали нейтрализующим эффектом, ибо няня вкладывала в них вину, таящуюся в глубине сердца, и страх перед разоблачением, отчего любой, кто ел эти вкуснейшие блюда, становился подвержен некоей неясной тревоге и снам об указующих, обвиняющих перстах, – еда, которую готовила Достопочтенная Матушка, наполняла Амину здоровой злостью, и даже ее в пух и прах разбитому супругу делалось чуть получше. И вот, наконец, пришел тот день, когда Амина, глядя, как я неловкими ручонками переставляю в ванне лошадок из сандалового дерева и вдыхаю вместе с парами воды сладкий запах сандала, вдруг обнаружила в себе тягу к приключениям, унаследованную от блекнущего отца, ту жилку авантюризма, которая заставила Адама Азиза спуститься вниз из горной долины; Амина повернулась к Мари Перейре и сказала: «Я сыта по горло. Если никто в этом доме не может привести дела в порядок, это сделаю я!»
Игрушечные лошадки скакали перед глазами Амины, когда она, предоставив Мари вытирать меня, ринулась к себе в спальню. Ипподром Махалакшми гарцевал в ее голове, пока она выбирала сари и нижние юбки. Горячечный, отчаянный план заставил разрумяниться ее щеки, когда она приподняла крышку старого жестяного сундука… до отказа набив сумочку монетами и банкнотами благодарных пациентов и свадебных гостей, моя мать отправилась на бега.
С Медной Мартышкой, которая росла внутри, моя мать шествовала мимо паддоков ипподрома, названного в честь богини достатка; бросая вызов утренней тошноте и варикозным венам, стояла в очереди к окошку тотализатора, делала ставки на трех лошадей сразу и на явных аутсайдеров. Не зная о лошадях ни аза, она на длинных дистанциях выбирала кобыл, которые не считались стайерами, и ставила на жокеев, которые умели красиво улыбаться. Сжимая сумочку с приданым, которое пролежало нетронутым в сундуке с тех пор, как Достопочтенная Матушка упаковала его, Амина вдруг ощущала неодолимую симпатию к какому-нибудь жеребцу, по которому плакал институт Шапстекера, – и выигрывала, выигрывала, выигрывала.
– Хорошие новости, – возвещает Исмаил Ибрахим. – Говорил же я: надо драться с этими ублюдками. Я готов хоть завтра начать процесс, но нужны наличные, Амина. У вас есть деньги?
– Найдутся.
– Не для меня, – объясняет Исмаил. – Мои услуги, как я уже говорил, ничего не стоят, я работаю на вас бесплатно. Но, прошу прощения, вы, наверное, сами знаете, как делаются дела: следует одарить, умаслить нужных людей…
– Вот, – Амина вручает ему конверт. – Этого пока хватит?
– Боже мой, – Исмаил от изумления роняет конверт, и крупные купюры разлетаются по гостиной. – Где вы это…
И Амина:
– Лучше не спрашивайте, откуда эти деньги, тогда и я не буду спрашивать, на что вы их потратите.
Деньгами Шапстекера мы кормились, а лошади помогали нам вести борьбу. Матери везло на ипподроме так долго, выручка была столь богатой, что, если бы это не случилось взаправду, в такое было бы трудно поверить… месяц за месяцем она ставила на миленькую прическу жокея, на пегую масть лошади… и никогда не уходила с ипподрома без большого конверта, туго набитого банкнотами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
За завтраком – красные глаза, затем – подбородок, выбритый ради рабочего дня; шаги вниз по лестнице; настороженные смешки очередной «девки Кока-Кола». Стул со скрежетом придвигается к столу, обитому зеленой кожей. Металлический лязг машинки для разрезания бумаг, одновременно – звонок телефона. Короткий, резкий щелчок – конверт разрезан, и через минуту Ахмед опять бежит вверх по лестнице, громко зовет мою мать, вопит во всю глотку:
– Амина! Иди сюда, жена! Эти ублюдки заморозили мне яйца, взяли да сунули в ведерко со льдом!
После того как Ахмед получил официальное письмо, в котором извещалось, что все его счета заморожены, поднялся всеобщий вой… «Бога ради, джанум, что за выражения!» – говорит Амина, и мне это кажется или и в самом деле малыш в небесно-голубой кроватке краснеет до ушей?
И Нарликар, мгновенно примчавшийся, весь в поту: «Вина целиком на мне: о нас слишком многие знали. Скверные времена, Синай-бхай; заморозим вклады мусульман, говорят эти ловкачи, и те сбегут в Пакистан, оставив свое добро. Схвати ящерицу за хвост, и она его сбросит! Чертовски умные мысли приходят в голову так называемому светскому правительству!»
– Все-все, – твердит Ахмед Синай, – банковский счет, страховка, рента за недвижимость в Курле – все блокировано, заморожено. Согласно распоряжению, сказано в письме. Согласно распоряжению, мне не дадут и четыре анны, жена – ни единого чаванни, чтобы глянуть в кинетоскоп!
– Это все фотография в газете, – решила Амина. – Иначе откуда бы эти умники, свалившиеся с небес, знали, кого преследовать? Боже мой, джанум, это моя вина…
– Даже десяти пайсов на пакетик чанны, – гнет свое Ахмед Синай, – ни единой анны, чтобы подать милостыню. Заморожен – будто в холодильнике!
– Это моя вина, – вступает Исмаил Ибрахим. – Я должен был вас предупредить, Синай-бхай. Ведь я слышал о том, что счета замораживают – выбирают, естественно, лишь зажиточных мусульман. Вы должны драться…
– Зубами и когтями! – настаивает Хоми Катрак. – Как лев! Как Аурангзеб{100} – ваш предок, кажется? Как Рани Джанси!{101} И тогда поглядим, в какой стране мы живем!
– Есть же суд в этом государстве, – подхватывает Исмаил Ибрахим; Нусси-Утенок улыбается широкой, глупой улыбкой; она кормит грудью Сонни, ее пальцы движутся, поглаживают впадинки, влево-вправо, вверх и вниз, вокруг и около, в четком, заданном, неизменном ритме… – Я стану вашим адвокатом, – говорит Исмаил Ахмеду. – Совершенно бесплатно, дорогой друг. Нет, нет, и слышать не хочу. Как можно? Мы ведь соседи.
– Подкосили, – твердит Ахмед. – Заморозили, как воду.
– Ну, ладно, ладно, – прерывает его Амина. – Преданность ее достигает новых высот, она ведет мужа в свою спальню… – Джанум, тебе нужно прилечь.
И Ахмед:
– Что это, жена? В такое время – меня выпотрошили, прикончили, раскрошили, как сосульку, и ты думаешь о… – Но она уже закрыла дверь, сбросила тапки, раскрыла объятия; руки скользят ниже-ниже-ниже, и вот:
– О, Боже, джанум, я-то думала, ты просто грязно выразился, но это правда! Какие холодные, Аллах, какие холоооодные, ни дать ни взять, маленькие круглые ледышки!
Бывает же такое: после того, как государство заморозило активы моего отца, моя мать ощутила, как шарики его все холодеют и холодеют. В первый день была зачата Медная Мартышка – вовремя, ибо потом, хотя Амина и ложилась каждую ночь с мужем, чтобы согревать его, хотя и прижималась к нему тесно-тесно, чувствуя, как он дрожит, когда ледяные пальцы бессильной ярости шарят по телу, начиная с чресел, она больше не решалась протянуть руку и коснуться их, ибо маленькие ледышки сделались слишком холодными и твердыми на ощупь.
Они – мы – могли бы догадаться, что стрясется какая-то беда. В январе этого года воды возле Чаупати Бич, Джуху и Тромбея были полны дохлых тунцов, которые, совершенно непостижимым образом, плавали кверху брюхом, словно покрытые чешуей персты, указующие на берег.
Змейки и лесенки
И другие знамения: видели, как кометы рассыпаются на части над заливом Бэк-бэй; рассказывали, будто из цветов сочится настоящая красная кровь, а в феврале змеи расползлись из института Шапстекера. Прошел слух, будто сумасшедший заклинатель змей из Бенгалии, по прозвищу Тубривала, разъезжал по стране, заклиная плененных рептилий и уводя их из змеиных питомников (таких, как питомник Шапстекера, где изучались свойства змеиного яда и разрабатывались противоядия) – словно крысолов из Гаммельна, играл он на своей чарующей флейте, мстя за раздел возлюбленной Золотой Бенгалии{102}. Через какое-то время слухи обросли подробностями: Тубривалла-де семи футов ростом, с ярко-синей кожей. Это Кришна явился покарать свой народ; это пришел небесно-голубой Иисус миссионеров.
Может показаться, будто после моего подмененного рождения, пока я рос и ширился с головокружительной скоростью, во всем, что только могло разладиться, начался разлад. Змеиной зимой 1948 года, а затем в сезон жары и сезон дождей одна беда сменяла другую, так что в сентябре, когда родилась Медная Мартышка, все мы были на пределе, всем нам следовало пару лет отдохнуть.
Удравшие кобры исчезли в городских сточных трубах; полосатых крайтов видели в автобусах. Вероучители расписывали бегство змей как предупреждение: это бог Нага{103} вырвался на свободу, возвещали гуру, дабы покарать нацию за то, что она официально отреклась от своих божеств. (Мы – светское государство, объявил Неру, а Морар-джи{104}, Патель{105} и Менон{106} согласились; но Ахмед Синай по-прежнему дрожал, замороженный). И в тот самый день, когда Мари спросила: «Как же мы теперь будем жить, госпожа?» – Хоми Катрак познакомил нас с доктором Шапстекером. Ему был восемьдесят один год; кончик его языка постоянно то показывался между пергаментных губ, то скрывался во рту; но доктор готов был платить наличными за квартиру на верхнем этаже, выходящую окнами на Аравийское море. В те дни Ахмед Синай слег в постель; ледяной, замороженный пот пропитывал простыни: он поглощал в лечебных целях огромное количество виски, но согреться не мог… так что это Амина согласилась сдать верхний этаж виллы Букингем старому знатоку змей. В конце февраля змеиный яд внедрился в наши жизни.
Доктор Шапстекер был из тех людей, что обрастают самыми дикими историями. Наиболее суеверные из ординаторов института клялись, будто он каждую ночь видит во сне, как его кусают змеи, и поэтому подлинные укусы наяву на него не действуют. Шептались также, будто он сам наполовину змея – плод противного природе союза между женщиной и коброй. Его одержимость ядом ленточного крайта – bungarus fasciatus{107} – вошла в легенду. От укуса bungarus нет противоядия, и Шапстекер посвятил свою жизнь поискам такового. Покупая выбракованных лошадей на конюшнях Катрака (и на других тоже), доктор вводил им малые дозы яда; но лошади, увы, не желали вырабатывать антитела: изо рта у них шла пена, они умирали стоя и неизбежно, одна за другой попадали на фабрику, где делают клей. Говорили, будто доктор Шапстекер – «Цап-стикер-сахиб» – уже обрел силу убивать лошадей, просто подходя к ним со шприцем… но Амина не слушала подобные небылицы. «Это старый почтенный джентльмен, – говорила она Мари Перейре. – К чему обращать внимание на досужие сплетни? Он вносит плату и позволяет нам жить». Амина была благодарна европейскому знатоку змей, особенно в дни замораживания, когда у Ахмеда не хватало духу бороться.
«Дорогие батюшка и матушка, – писала Амина. – Клянусь головою и светом очей моих: не знаю, за что на нас такая напасть… Ахмед хороший человек, но эта история стала для него тяжелым ударом. Ваша дочь очень нуждается в ваших советах». Через три дня после получения этого письма Адам Азиз и Достопочтенная Матушка прибыли на Центральный вокзал Бомбея приграничным почтовым; Амина, отвозя их домой на нашем «ровере» 1946 года, бросила взгляд в боковое окошко и увидела ипподром Махалакшми: тут ее впервые и посетила отчаянная мысль.
– Эта современная мебель хороша для вас, молодых, как-его, – изрекла Достопочтенная Матушка. – Дай-ка мне лучше какой-нибудь старенький табурет. Ваши кресла слишком мягкие, как-его, я в них совсем проваливаюсь.
– Он что, болен? – осведомился Адам Азиз. – Может, я осмотрю его, пропишу лекарство?
– Не время валяться в постели, – возгласила Достопочтенная Матушка. – Он должен быть мужчиной, как-его, и вести себя как мужчина.
– Вы прекрасно выглядите, батюшка, матушка, – воскликнула Амина, думая, что отец совсем состарился, годы согнули его; а Достопочтенная Матушка так располнела, что мягкие кресла скрипели под ее тяжестью… и порой, при рассеянном свете, Амине казалось, будто она видит в теле своего отца, в самой середке, темную тень, похожую на дыру.
– Что еще остается нам в нынешней Индии? – спрашивает Достопочтенная Матушка, рубя ладонью воздух. – Бегите, бросайте все, езжайте в Пакистан. Гляньте, как преуспел Зульфикар, он вам поможет устроиться. Будь мужчиной, сынок, поднимись, начни все сначала!
– Он сейчас не желает говорить, – заявляет Амина, – ему надо отдохнуть.
– Отдохнуть? – рычит Адам Азиз. – Да он просто слизняк!
– Даже Алия, как-его, – гнет свое Достопочтенная Матушка, – сама, одна-одинешенька, уехала в Пакистан и теперь живет прилично, преподает в хорошей школе. Говорят, скоро станет директрисой.
– Тс-сс, матушка, он хочет спать… пойдемте в другую комнату…
– Есть время спать, как-его, и время бодрствовать! Послушай, Мустафа зарабатывает много сотен рупий в месяц, как-его, на государственной службе. А что твой муж? От работы рассыплется?
– Матушка, он расстроен. У него такая низкая температура…
– Что ты ему даешь, какую еду? С сегодняшнего дня, как-его, я буду распоряжаться в твоей кухне. Ну и молодежь пошла, сосунки, как-его!
– Как вам угодно, матушка.
– Говорю тебе, как-его, всему виной фотографии в газете. Писала же я тебе, разве нет? Ничего хорошего из этого не выйдет. Фотографии разносят тебя по клочкам. Боже милосердный, как-его, ты на фотографии была такая прозрачная, что сквозь твое лицо видны были буквы с изнанки!
– Но ведь это всего лишь…
– Не надо мне твоих историй, как-его! Слава Богу, хоть ты не свалилась после той фотографии!
Отныне Амина была избавлена от необходимости вести домашнее хозяйство. Достопочтенная Матушка сидела во главе обеденного стола и распределяла пищу (Амина относила тарелки Ахмеду, который лежал в постели и время от времени стонал: «Они меня растерли, жена! Обломали, как ту сосульку!»), а на кухне Мари Перейра старалась ради гостей, готовила самые изысканные и нежные в мире маринады из манго, чатни из лимонов и касонди из огурцов. И теперь, вновь оказавшись в своем собственном доме на положении дочери, Амина стала замечать, как вместе с пищей проникают в нее чувства других людей: Достопочтенная Матушка раздавала карри и тефтели, полные непримиримости, пропитанные личностью их создательницы; Амина ела рыбные блюда упрямства и бириани решимости. И хотя маринады Мари отчасти обладали нейтрализующим эффектом, ибо няня вкладывала в них вину, таящуюся в глубине сердца, и страх перед разоблачением, отчего любой, кто ел эти вкуснейшие блюда, становился подвержен некоей неясной тревоге и снам об указующих, обвиняющих перстах, – еда, которую готовила Достопочтенная Матушка, наполняла Амину здоровой злостью, и даже ее в пух и прах разбитому супругу делалось чуть получше. И вот, наконец, пришел тот день, когда Амина, глядя, как я неловкими ручонками переставляю в ванне лошадок из сандалового дерева и вдыхаю вместе с парами воды сладкий запах сандала, вдруг обнаружила в себе тягу к приключениям, унаследованную от блекнущего отца, ту жилку авантюризма, которая заставила Адама Азиза спуститься вниз из горной долины; Амина повернулась к Мари Перейре и сказала: «Я сыта по горло. Если никто в этом доме не может привести дела в порядок, это сделаю я!»
Игрушечные лошадки скакали перед глазами Амины, когда она, предоставив Мари вытирать меня, ринулась к себе в спальню. Ипподром Махалакшми гарцевал в ее голове, пока она выбирала сари и нижние юбки. Горячечный, отчаянный план заставил разрумяниться ее щеки, когда она приподняла крышку старого жестяного сундука… до отказа набив сумочку монетами и банкнотами благодарных пациентов и свадебных гостей, моя мать отправилась на бега.
С Медной Мартышкой, которая росла внутри, моя мать шествовала мимо паддоков ипподрома, названного в честь богини достатка; бросая вызов утренней тошноте и варикозным венам, стояла в очереди к окошку тотализатора, делала ставки на трех лошадей сразу и на явных аутсайдеров. Не зная о лошадях ни аза, она на длинных дистанциях выбирала кобыл, которые не считались стайерами, и ставила на жокеев, которые умели красиво улыбаться. Сжимая сумочку с приданым, которое пролежало нетронутым в сундуке с тех пор, как Достопочтенная Матушка упаковала его, Амина вдруг ощущала неодолимую симпатию к какому-нибудь жеребцу, по которому плакал институт Шапстекера, – и выигрывала, выигрывала, выигрывала.
– Хорошие новости, – возвещает Исмаил Ибрахим. – Говорил же я: надо драться с этими ублюдками. Я готов хоть завтра начать процесс, но нужны наличные, Амина. У вас есть деньги?
– Найдутся.
– Не для меня, – объясняет Исмаил. – Мои услуги, как я уже говорил, ничего не стоят, я работаю на вас бесплатно. Но, прошу прощения, вы, наверное, сами знаете, как делаются дела: следует одарить, умаслить нужных людей…
– Вот, – Амина вручает ему конверт. – Этого пока хватит?
– Боже мой, – Исмаил от изумления роняет конверт, и крупные купюры разлетаются по гостиной. – Где вы это…
И Амина:
– Лучше не спрашивайте, откуда эти деньги, тогда и я не буду спрашивать, на что вы их потратите.
Деньгами Шапстекера мы кормились, а лошади помогали нам вести борьбу. Матери везло на ипподроме так долго, выручка была столь богатой, что, если бы это не случилось взаправду, в такое было бы трудно поверить… месяц за месяцем она ставила на миленькую прическу жокея, на пегую масть лошади… и никогда не уходила с ипподрома без большого конверта, туго набитого банкнотами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90