https://wodolei.ru/catalog/unitazy/s-polochkoj/
Короткий рывок – и тебе уже не шестнадцать, а восемнадцать. Жизнь наконец поймана и зажата в кулак.
Вот комната, где я родился. Здесь, в этой комнате, Иванна учила меня читать. Милло обучал будущей работе. Здесь летели на пол осколки прошлого, осколки разбитой жаровни, фарфоровой собаки, а потом уж и люстры, теперь на стене рядом с картинкой, изображающей коммуну в Китае, появился портрет Эвы-Мари Сент. Просыпаясь, я гляжу на нее: «Здравствуй, красавица! Сегодня дождь или солнце на дворе?»
Иванну портрет смущает:
– Что у тебя за вкус, сынок! У нее определенно худосочие. Ну, а Дино, Армандо, Бенито – им она тоже нравится?
– Не знаю, сама у них спроси. Смотри, сколько в ней жизни! – защищался я. – Надо понять ее красоту.
– Уверена, у нее богатый покровитель. Иначе ей бы не сниматься в фильмах, которые делают сборы. На такую и слепой не позарится.
Я говорил о ней с Дино:
– Такая, как Сент, – не просто белокурая красавица. Она искренняя, чистая, глядит тебе прямо в душу… Она может быть дочерью рабочего, может быть знатной дамой…
– Ты в нее влюбился.
– А тебе не кажется, что ты уже встречал такую, как Эва-Мари Сент? Ее можно встретить везде, и в любой обстановке она останется собой. Не актрисой, не машинисткой, не одной из наших гречанок – ее ни с кем не спутаешь. Вот не могу тебе объяснить. Вспомни «В порту»! Девушка, которая тебя не покинет ни в беде, ни в горе.
Я возвращался домой вечером и мысленно обращался к ней: «Здравствуй, любовь моя! Ты забралась в мою берлогу».
Сквозь открытую дверь я глядел на нее из маленькой комнаты, где теперь стояли верстак и тиски: «Видишь, милая, сверхурочные часы. Выплачиваем взносы за взятый в рассрочку мотоцикл».
Стены еще хранили накопившиеся за долгие годы запахи дешевых сигарет, жевательной резины с мятой, типографской краски на старом комбинезоне, в котором я работал на Борго Аллегри, металлической пыли, которую вдыхаешь, стоя у станков «цинциннати» и «миль-воки». Даже рюмка хинной настойки не отбивала этого запаха.
Так изо дня в день: «Привет, Сент! Привет, Эва!» Я был еще мальчишкой, ждал ее прихода, подрастал рядом с ней.
Часть третья
19
В ту зиму стояли сильные холода: на окнах изморозь – даже речки не разглядеть, прозрачной коркой покрылись фасады домов, обледенела дорога, казалось, едешь по обломкам стекла и вот-вот врежешься в стену.
Я ехал быстро, насколько это было возможно, но плавно, без рывков. Дышать было трудно. Капли пота на лбу быстро замерзали. Переехав через мост, я мчался по Виа-дель-Ромито, впереди маячила освещенная бензоколонка «Шелл», желтевшая подле нее лужа была как полоска финиша.
Поворачивая, я, как положено, опустил одну ногу на мостовую, но мотоцикл бросило в одну сторону, меня – в другую, и я растянулся на мостовой в полуметре от резко затормозившей «Джульетты». Все обошлось без единой царапины, меня лишь слегка оглушило. В этот час к перрону подходил ее поезд.
Прежде я думал, что знаю про нее все, потом вообще о ней забыл. Мы еще были детьми: ясно – это было за год до выборов; к тому времени, как они состоялись, я уже ушел из типографии и поступил в техническое училище, там не раз вспоминал я часы, проведенные в Борго Аллегри за типографским станком «меркер Б-2», за ним я приглядывал, покуда ее отец толковал с заказчиками или выходил, чтоб выпить стакан вина. Он возвращался, спрашивал: «Дочка не приходила?»
Нам с ней никак не удавалось встретиться, словно мы бегали по коридорам дома с двумя выходами. Меня почти никогда не оказывалось на месте, когда она приходила. То посылали платить по векселю, то заказы относил, то хозяин отправлял на ипподром узнать про скачки или проверить, не выиграл ли он в лотерею. Как-то раз он получил письмо: «От дочки». Так я узнал, что она уехала. Мы и раньше наверняка видели друг друга в Борго Аллегри или на виа Гибеллина. И не исключена возможность, что мне хотелось бросить ей вслед один из тех комплиментов, которые пускаешь в ход, когда на улице попадается хорошенькая. Но я ни разу этого не сделал, у меня на это никогда не хватает духу. Иное дело теперь, когда мы вместе, я бережен с ней, ведь слова – словно камни, которые могут ранить.
Помню, ее отец как-то вынул из конверта и показал мне ее фотографию, и я подумал, что, встретившись с ней, я бы ее узнал. На снимке она была точь-в-точь такой, как в тот вечер, когда, распахнув дверь, подошла ко мне. Я тогда возился с мотором в коридоре и услышал ее голос:
– О, извините, ради бога!
Что-то не ладилось с карбюратором, я его разбирал, руки были в масле. Выпрямившись, я обтер ладони о комбинезон. На дворе стояли зимние сумерки, с речки подымался туман, кто-то включил телевизор, до нас донеслись позывные «Последних известий», чей-то голос произнес: «Ты только послушай, как они заливают!» Она в нерешительности остановилась на пороге.
– Входите, – пригласил я. – В этом доме вот уж двести лет как не живут людоеды.
– О, я не сомневаюсь.
Сначала все было как в кукольном театре. Я считал себя обязанным острить, она – изображать чрезмерное смущение. Ей захотелось передохнуть, и она поставила на пол свою дорожную сумку. На ней пальто цвета мальвы, сужающееся книзу. На шее шарф, губы чуть-чуть подкрашены, волосы не длинней моих, золотистые, с отливом. Ее глаза, взгляд – все это я постиг позже. Пока же мы изучали друг друга и медленно оттаивали. Она еще не перевела дыхание; гляжу на свои измазанные руки, протягиваю ей мизинец:
– Что у вас там в сумке, не чугун?
– Извините, ради бога, кажется, я не туда попала. Может, ошиблась этажом?
– А может, домом? Здесь сменили номера, вам, должно быть, не сообщили…
– Вот как? Но…
– Типография по-прежнему на Борго Аллегри, но отец ваш, как видите, теперь переехал поближе к нам.
Мне хотелось ее подразнить. Я играл свою роль паясничающего мальчишки:
– Это квартал Рифреди. Я здесь родился. Вокруг – заводы, поблизости – большая больница, недавно построили новые дома для беженцев из Истрии и Греции. Вам здесь понравится, туман бывает не обязательно. Если захочется пойти к мессе, тут рядом церковь Сан-Стефано.
– Как интересно! – воскликнула она, поправив упавшие на глаза волосы, и потянулась за своей сумкой. – Но я…
– Вы – Лори. Вы вернулись из Милана.
На лбу у нее появилась морщинка, – так бывает всегда, когда она чем-то встревожена. Мы слегка пожали друг другу руки, она на мгновение задержала мою руку в своей.
– Вот теперь вы испачкались, – сказал я. Тут я вспомнил о снимке, с которого как бы началось наше знакомство. Она слушала меня чуть-чуть насмешливо, но не без интереса. Диктор телевидения что-то бормотал насчет Кеннеди и Никсона, говорил об Алжире, потом зазвучала музыка рекламных передач. Я подумал, что многое потеряю, если сейчас же не добьюсь свидания. Она стояла, обхватив себя руками, опираясь плечом о дверь, и улыбалась.
– Все понятно, сказала она. – Теперь я знаю, где живу и куда должна прийти завтра вечером. Нет, не провожайте меня, – запротестовала она. – Не беспокойтесь.
Спускаясь по лестнице, она повторила мои слова: «В семь часов у фонаря. Фонарь там один, не ошибетесь, он у самого моста, там, где кончаются заросли камыша; в этом месте в речку сбрасывают мусор».
Я глядел ей вслед из окна. Она уходила в ночь, словно бежала от меня. Но мы уже познакомились. Нам теперь не уйти друг от друга.
На другой день я сказал:
– Знаешь, за кого я тебя поначалу принял? За одну из тех девушек, что разносят по домам для рекламы образчики стирального порошка.
– Там, в Милане, – сказала она, – приходилось заниматься и этим. – Она пристально взглянула на меня, по своей привычке чуть-чуть наклонив голову. – Ты знаешь, я сперва даже испугалась.
Мы смотрели только друг на друга, как бы отделенные от остальных стеклянной стеной.
– Еще до того, как ты заговорил о доме с двумя выходами, я вспомнила про мальчика из типографии. Мой отец то и дело тебя расхваливал. Подумала: «Может, это он и есть». Ведь четыре года прошло. За все эти годы я ни разу не вспомнила о тебе. Даже не знала, каков ты собой. Ничего про тебя не знала. – Она вздохнула, покачала головой. – Платили так мало, а ноги по вечерам гудели от усталости. Ты даже не представляешь, каким скудоумным выглядит человечество, если судить о нем по домашним хозяйкам. Сначала они так недоверчивы, но стоит подарить им безделушку – и можно смело очистить весь дом.
Следуя необычному ходу своих мыслей, к которому я привык не сразу, Лори сказала:
– Странно! Кажется, со вчерашнего вечера столько воды утекло.
Я не удержался:
– Одна жизнь кончилась, началась другая.
Тут я вытащил сигареты из кармана. На ветру пришлось зажечь три спички сряду – так дрожали руки, покуда она закуривала! Мы сидели у речки под фонарем подле мостика, где расходятся дороги к горе Морелло и Горэ. Туман рассеялся, над нами, над окутавшим нас мраком – конус света, ветер с холмов заставляет шептать камыши.
– Лучше скажи что-нибудь, чем так на меня глядеть.
Зеленые и черные осколки светятся и пляшут в ее глазах, на сером, почти стальном фоне. Все слилось в ее взгляде – насмешка, жестокость, нежность. Когда я гляжу ей в глаза, мне кажется – я непобедим, и в то же время мной овладевает беспредельная усталость. Так у меня бывало с Электрой, с Розарией, даже с Паолой, с девушками, которые приходили на танцы; мы с друзьями сняли комнату, которую я прозвал «берлогой». Но сейчас это не пантомима, сейчас не до притворства и ложного смущения, которые можно отбросить одним взмахом руки. Она настоящая, нет на свете ничего подлинней ее присутствия. Нужна вся моя сила, чтоб глядеть на нее.
– Ты ждала, что я тебя поцелую? – спросил я.
– Больше не жду.
– А я хочу! Только сначала должен тебе объяснить, чего я хочу.
– Можешь не объяснять.
– Это было бы вполне естественно…
– Зачем торопиться?… Еще не время… Ты знаешь, мы могли бы – не сейчас, а попозднее – зайти погреться в кафе, возле моего дома. Впрочем, и дом не мой. Все там кажется чужим, не только оттого, что он – новый, недавно построен, нет телефона и еще не включено отопление. Я должна воевать и за шкафчик в ванной, и за право слушать пластинки по вечерам. Видишь, какая я рассудительная. Поначалу и не подумаешь.
Она машинально открыла и закрыла сумочку. Прошлое вторгалось в настоящее, я еще был для нее чужаком, который ей во всем поддакивал.
– Я сразу должна найти работу, – добавила Лори. – За эти годы изменился лишь номер дома. Теперь я заново привыкаю к прежней жизни. Утром была у сестры, она замужем и живет на самой набережной Арно, только, конечно, в полуподвале. Если не работать, худо мне придется с этой занудой, на которой женился отец.
– Помнится, твоя сестра иногда заходила в типографию. Она как будто на тебя непохожа.
– Нет, похожа. Когда-то мы были совсем одинаковые. – Она молча покачала головой, словно освобождаясь от неведомых мне мыслей. – Значит, ты говорил о жизни. Это серьезная штука. – Она положила мне руки на плечи, прижалась ко мне лицом, потерлась своим носом о мой. – Ты меня проводишь домой? Давай. Я разрешаю, – и тотчас же спрыгнула на землю и, отступив на два шага, протянула мне руки. Мы расстались с ней у домов, где живут греки, по ту сторону рва. Окна у Розарии светились, я видел, как она сидит и дожидается.
– Взгляни на это окно. Стоит мне только свистнуть под ним, и сегодня вечером я бы избавился от одного желания.
– Ты сделаешь это?
– Нет. Только так говорю, чтоб тебе объяснить, что я имел в виду.
– Думаешь, не поняла? – сказала Лори. – Может, все оттого, что я здесь в Рифреди новенькая, – и она убежала, помахав мне рукой. – Пока, до завтра!
Я даже не зашел в Народный дом. Не стал искать ни Дино, ни Армандо, ни Бенито. На мостовой стоял оставленный мной мотоцикл. Я умчался на нем, чтоб в этой гонке найти разрядку.
– Отчего так поздно? – встретила меня Иванна на пороге кухни. – Мы вместе поужинаем. Целыми днями друг друга не видим.
Вот натерты полы, вытерта пыль с мебели и окон, и она перед уходом готовит суп, жарит картошку с овощами, отваренными заранее. Потом семь часов в кассе. Подсчитана выручка, несколько шагов от кино до автобуса, еще несколько от автобуса до дома, знает – ее ждет накрытый стол, зажженная газовая плита.
– Бруно! – раздается ее голос еще с лестницы. Я открываю дверь, мы обнимаемся.
Я возвращался домой раньше ее, в десять, в половине одиннадцатого.
«Условный рефлекс, – говорил Дино, – мама и суп». Да еще усталость после дня, начатого в семь утра. Ей, как всегда, хотелось разговаривать. Такой иронией насыщена ее болтовня о всяких пустяках, что мне иной раз даже интересно послушать. В последнее время постоянным персонажем ее рассказов стал господин Сампьери, директор кинотеатра, ее начальник.
– Выглядит, как старый дед, медлителен, как улитка, капризен… Еле волочит свое толстое, как бочка, брюхо. Его разнесло от жадности, но он-то жалуется на водянку.
Потом шли невзгоды билетерш:
– Ведь у каждой своя жизнь! – Иной раз она, словно роман с продолжением, пересказывала историю ревнивого киномеханика, заставлявшего свою жену сидеть в партере от первого до последнего сеанса. – Ну, о самом Сампьери лучше не говорить! А чего стоят дни, когда люди суют в кассу одни бумажки по пять или десять тысяч лир! В субботу, двадцать седьмого каждого месяца, такие деньги водятся даже у тех, кто на стоянке сторожит чужие машины… Что у нас сегодня на ужин?
Она мгновенно переодевалась.
– Вот теперь мне полегче. Утомительно работать стоя, но высидеть столько часов на табуретке, даже с подушкой, тоже тяжело! – Она выходила из ванной в комнатных туфлях, в переднике. – Минутка, и все готово! – Возилась у плиты, накладывала еду на тарелки. – Ну, а что у тебя?
Я рассказывал ей про дела в мастерской, про друзей.
– У Бенито голова все еще забита этими странными идеями.
– Его заедает чувство неудовлетворенности, мама. Нужно его понять.
– Неудовлетворенность? А может, он просто свихнулся?
– Он поэт.
Видя, как я серьезен, она со мной соглашалась. Мы сидели друг против друга за столиком в кухне, толковали о работе, а чаще о разных преступлениях и процессах, которыми старики увлекаются даже больше, чем мы спутниками или спортом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Вот комната, где я родился. Здесь, в этой комнате, Иванна учила меня читать. Милло обучал будущей работе. Здесь летели на пол осколки прошлого, осколки разбитой жаровни, фарфоровой собаки, а потом уж и люстры, теперь на стене рядом с картинкой, изображающей коммуну в Китае, появился портрет Эвы-Мари Сент. Просыпаясь, я гляжу на нее: «Здравствуй, красавица! Сегодня дождь или солнце на дворе?»
Иванну портрет смущает:
– Что у тебя за вкус, сынок! У нее определенно худосочие. Ну, а Дино, Армандо, Бенито – им она тоже нравится?
– Не знаю, сама у них спроси. Смотри, сколько в ней жизни! – защищался я. – Надо понять ее красоту.
– Уверена, у нее богатый покровитель. Иначе ей бы не сниматься в фильмах, которые делают сборы. На такую и слепой не позарится.
Я говорил о ней с Дино:
– Такая, как Сент, – не просто белокурая красавица. Она искренняя, чистая, глядит тебе прямо в душу… Она может быть дочерью рабочего, может быть знатной дамой…
– Ты в нее влюбился.
– А тебе не кажется, что ты уже встречал такую, как Эва-Мари Сент? Ее можно встретить везде, и в любой обстановке она останется собой. Не актрисой, не машинисткой, не одной из наших гречанок – ее ни с кем не спутаешь. Вот не могу тебе объяснить. Вспомни «В порту»! Девушка, которая тебя не покинет ни в беде, ни в горе.
Я возвращался домой вечером и мысленно обращался к ней: «Здравствуй, любовь моя! Ты забралась в мою берлогу».
Сквозь открытую дверь я глядел на нее из маленькой комнаты, где теперь стояли верстак и тиски: «Видишь, милая, сверхурочные часы. Выплачиваем взносы за взятый в рассрочку мотоцикл».
Стены еще хранили накопившиеся за долгие годы запахи дешевых сигарет, жевательной резины с мятой, типографской краски на старом комбинезоне, в котором я работал на Борго Аллегри, металлической пыли, которую вдыхаешь, стоя у станков «цинциннати» и «миль-воки». Даже рюмка хинной настойки не отбивала этого запаха.
Так изо дня в день: «Привет, Сент! Привет, Эва!» Я был еще мальчишкой, ждал ее прихода, подрастал рядом с ней.
Часть третья
19
В ту зиму стояли сильные холода: на окнах изморозь – даже речки не разглядеть, прозрачной коркой покрылись фасады домов, обледенела дорога, казалось, едешь по обломкам стекла и вот-вот врежешься в стену.
Я ехал быстро, насколько это было возможно, но плавно, без рывков. Дышать было трудно. Капли пота на лбу быстро замерзали. Переехав через мост, я мчался по Виа-дель-Ромито, впереди маячила освещенная бензоколонка «Шелл», желтевшая подле нее лужа была как полоска финиша.
Поворачивая, я, как положено, опустил одну ногу на мостовую, но мотоцикл бросило в одну сторону, меня – в другую, и я растянулся на мостовой в полуметре от резко затормозившей «Джульетты». Все обошлось без единой царапины, меня лишь слегка оглушило. В этот час к перрону подходил ее поезд.
Прежде я думал, что знаю про нее все, потом вообще о ней забыл. Мы еще были детьми: ясно – это было за год до выборов; к тому времени, как они состоялись, я уже ушел из типографии и поступил в техническое училище, там не раз вспоминал я часы, проведенные в Борго Аллегри за типографским станком «меркер Б-2», за ним я приглядывал, покуда ее отец толковал с заказчиками или выходил, чтоб выпить стакан вина. Он возвращался, спрашивал: «Дочка не приходила?»
Нам с ней никак не удавалось встретиться, словно мы бегали по коридорам дома с двумя выходами. Меня почти никогда не оказывалось на месте, когда она приходила. То посылали платить по векселю, то заказы относил, то хозяин отправлял на ипподром узнать про скачки или проверить, не выиграл ли он в лотерею. Как-то раз он получил письмо: «От дочки». Так я узнал, что она уехала. Мы и раньше наверняка видели друг друга в Борго Аллегри или на виа Гибеллина. И не исключена возможность, что мне хотелось бросить ей вслед один из тех комплиментов, которые пускаешь в ход, когда на улице попадается хорошенькая. Но я ни разу этого не сделал, у меня на это никогда не хватает духу. Иное дело теперь, когда мы вместе, я бережен с ней, ведь слова – словно камни, которые могут ранить.
Помню, ее отец как-то вынул из конверта и показал мне ее фотографию, и я подумал, что, встретившись с ней, я бы ее узнал. На снимке она была точь-в-точь такой, как в тот вечер, когда, распахнув дверь, подошла ко мне. Я тогда возился с мотором в коридоре и услышал ее голос:
– О, извините, ради бога!
Что-то не ладилось с карбюратором, я его разбирал, руки были в масле. Выпрямившись, я обтер ладони о комбинезон. На дворе стояли зимние сумерки, с речки подымался туман, кто-то включил телевизор, до нас донеслись позывные «Последних известий», чей-то голос произнес: «Ты только послушай, как они заливают!» Она в нерешительности остановилась на пороге.
– Входите, – пригласил я. – В этом доме вот уж двести лет как не живут людоеды.
– О, я не сомневаюсь.
Сначала все было как в кукольном театре. Я считал себя обязанным острить, она – изображать чрезмерное смущение. Ей захотелось передохнуть, и она поставила на пол свою дорожную сумку. На ней пальто цвета мальвы, сужающееся книзу. На шее шарф, губы чуть-чуть подкрашены, волосы не длинней моих, золотистые, с отливом. Ее глаза, взгляд – все это я постиг позже. Пока же мы изучали друг друга и медленно оттаивали. Она еще не перевела дыхание; гляжу на свои измазанные руки, протягиваю ей мизинец:
– Что у вас там в сумке, не чугун?
– Извините, ради бога, кажется, я не туда попала. Может, ошиблась этажом?
– А может, домом? Здесь сменили номера, вам, должно быть, не сообщили…
– Вот как? Но…
– Типография по-прежнему на Борго Аллегри, но отец ваш, как видите, теперь переехал поближе к нам.
Мне хотелось ее подразнить. Я играл свою роль паясничающего мальчишки:
– Это квартал Рифреди. Я здесь родился. Вокруг – заводы, поблизости – большая больница, недавно построили новые дома для беженцев из Истрии и Греции. Вам здесь понравится, туман бывает не обязательно. Если захочется пойти к мессе, тут рядом церковь Сан-Стефано.
– Как интересно! – воскликнула она, поправив упавшие на глаза волосы, и потянулась за своей сумкой. – Но я…
– Вы – Лори. Вы вернулись из Милана.
На лбу у нее появилась морщинка, – так бывает всегда, когда она чем-то встревожена. Мы слегка пожали друг другу руки, она на мгновение задержала мою руку в своей.
– Вот теперь вы испачкались, – сказал я. Тут я вспомнил о снимке, с которого как бы началось наше знакомство. Она слушала меня чуть-чуть насмешливо, но не без интереса. Диктор телевидения что-то бормотал насчет Кеннеди и Никсона, говорил об Алжире, потом зазвучала музыка рекламных передач. Я подумал, что многое потеряю, если сейчас же не добьюсь свидания. Она стояла, обхватив себя руками, опираясь плечом о дверь, и улыбалась.
– Все понятно, сказала она. – Теперь я знаю, где живу и куда должна прийти завтра вечером. Нет, не провожайте меня, – запротестовала она. – Не беспокойтесь.
Спускаясь по лестнице, она повторила мои слова: «В семь часов у фонаря. Фонарь там один, не ошибетесь, он у самого моста, там, где кончаются заросли камыша; в этом месте в речку сбрасывают мусор».
Я глядел ей вслед из окна. Она уходила в ночь, словно бежала от меня. Но мы уже познакомились. Нам теперь не уйти друг от друга.
На другой день я сказал:
– Знаешь, за кого я тебя поначалу принял? За одну из тех девушек, что разносят по домам для рекламы образчики стирального порошка.
– Там, в Милане, – сказала она, – приходилось заниматься и этим. – Она пристально взглянула на меня, по своей привычке чуть-чуть наклонив голову. – Ты знаешь, я сперва даже испугалась.
Мы смотрели только друг на друга, как бы отделенные от остальных стеклянной стеной.
– Еще до того, как ты заговорил о доме с двумя выходами, я вспомнила про мальчика из типографии. Мой отец то и дело тебя расхваливал. Подумала: «Может, это он и есть». Ведь четыре года прошло. За все эти годы я ни разу не вспомнила о тебе. Даже не знала, каков ты собой. Ничего про тебя не знала. – Она вздохнула, покачала головой. – Платили так мало, а ноги по вечерам гудели от усталости. Ты даже не представляешь, каким скудоумным выглядит человечество, если судить о нем по домашним хозяйкам. Сначала они так недоверчивы, но стоит подарить им безделушку – и можно смело очистить весь дом.
Следуя необычному ходу своих мыслей, к которому я привык не сразу, Лори сказала:
– Странно! Кажется, со вчерашнего вечера столько воды утекло.
Я не удержался:
– Одна жизнь кончилась, началась другая.
Тут я вытащил сигареты из кармана. На ветру пришлось зажечь три спички сряду – так дрожали руки, покуда она закуривала! Мы сидели у речки под фонарем подле мостика, где расходятся дороги к горе Морелло и Горэ. Туман рассеялся, над нами, над окутавшим нас мраком – конус света, ветер с холмов заставляет шептать камыши.
– Лучше скажи что-нибудь, чем так на меня глядеть.
Зеленые и черные осколки светятся и пляшут в ее глазах, на сером, почти стальном фоне. Все слилось в ее взгляде – насмешка, жестокость, нежность. Когда я гляжу ей в глаза, мне кажется – я непобедим, и в то же время мной овладевает беспредельная усталость. Так у меня бывало с Электрой, с Розарией, даже с Паолой, с девушками, которые приходили на танцы; мы с друзьями сняли комнату, которую я прозвал «берлогой». Но сейчас это не пантомима, сейчас не до притворства и ложного смущения, которые можно отбросить одним взмахом руки. Она настоящая, нет на свете ничего подлинней ее присутствия. Нужна вся моя сила, чтоб глядеть на нее.
– Ты ждала, что я тебя поцелую? – спросил я.
– Больше не жду.
– А я хочу! Только сначала должен тебе объяснить, чего я хочу.
– Можешь не объяснять.
– Это было бы вполне естественно…
– Зачем торопиться?… Еще не время… Ты знаешь, мы могли бы – не сейчас, а попозднее – зайти погреться в кафе, возле моего дома. Впрочем, и дом не мой. Все там кажется чужим, не только оттого, что он – новый, недавно построен, нет телефона и еще не включено отопление. Я должна воевать и за шкафчик в ванной, и за право слушать пластинки по вечерам. Видишь, какая я рассудительная. Поначалу и не подумаешь.
Она машинально открыла и закрыла сумочку. Прошлое вторгалось в настоящее, я еще был для нее чужаком, который ей во всем поддакивал.
– Я сразу должна найти работу, – добавила Лори. – За эти годы изменился лишь номер дома. Теперь я заново привыкаю к прежней жизни. Утром была у сестры, она замужем и живет на самой набережной Арно, только, конечно, в полуподвале. Если не работать, худо мне придется с этой занудой, на которой женился отец.
– Помнится, твоя сестра иногда заходила в типографию. Она как будто на тебя непохожа.
– Нет, похожа. Когда-то мы были совсем одинаковые. – Она молча покачала головой, словно освобождаясь от неведомых мне мыслей. – Значит, ты говорил о жизни. Это серьезная штука. – Она положила мне руки на плечи, прижалась ко мне лицом, потерлась своим носом о мой. – Ты меня проводишь домой? Давай. Я разрешаю, – и тотчас же спрыгнула на землю и, отступив на два шага, протянула мне руки. Мы расстались с ней у домов, где живут греки, по ту сторону рва. Окна у Розарии светились, я видел, как она сидит и дожидается.
– Взгляни на это окно. Стоит мне только свистнуть под ним, и сегодня вечером я бы избавился от одного желания.
– Ты сделаешь это?
– Нет. Только так говорю, чтоб тебе объяснить, что я имел в виду.
– Думаешь, не поняла? – сказала Лори. – Может, все оттого, что я здесь в Рифреди новенькая, – и она убежала, помахав мне рукой. – Пока, до завтра!
Я даже не зашел в Народный дом. Не стал искать ни Дино, ни Армандо, ни Бенито. На мостовой стоял оставленный мной мотоцикл. Я умчался на нем, чтоб в этой гонке найти разрядку.
– Отчего так поздно? – встретила меня Иванна на пороге кухни. – Мы вместе поужинаем. Целыми днями друг друга не видим.
Вот натерты полы, вытерта пыль с мебели и окон, и она перед уходом готовит суп, жарит картошку с овощами, отваренными заранее. Потом семь часов в кассе. Подсчитана выручка, несколько шагов от кино до автобуса, еще несколько от автобуса до дома, знает – ее ждет накрытый стол, зажженная газовая плита.
– Бруно! – раздается ее голос еще с лестницы. Я открываю дверь, мы обнимаемся.
Я возвращался домой раньше ее, в десять, в половине одиннадцатого.
«Условный рефлекс, – говорил Дино, – мама и суп». Да еще усталость после дня, начатого в семь утра. Ей, как всегда, хотелось разговаривать. Такой иронией насыщена ее болтовня о всяких пустяках, что мне иной раз даже интересно послушать. В последнее время постоянным персонажем ее рассказов стал господин Сампьери, директор кинотеатра, ее начальник.
– Выглядит, как старый дед, медлителен, как улитка, капризен… Еле волочит свое толстое, как бочка, брюхо. Его разнесло от жадности, но он-то жалуется на водянку.
Потом шли невзгоды билетерш:
– Ведь у каждой своя жизнь! – Иной раз она, словно роман с продолжением, пересказывала историю ревнивого киномеханика, заставлявшего свою жену сидеть в партере от первого до последнего сеанса. – Ну, о самом Сампьери лучше не говорить! А чего стоят дни, когда люди суют в кассу одни бумажки по пять или десять тысяч лир! В субботу, двадцать седьмого каждого месяца, такие деньги водятся даже у тех, кто на стоянке сторожит чужие машины… Что у нас сегодня на ужин?
Она мгновенно переодевалась.
– Вот теперь мне полегче. Утомительно работать стоя, но высидеть столько часов на табуретке, даже с подушкой, тоже тяжело! – Она выходила из ванной в комнатных туфлях, в переднике. – Минутка, и все готово! – Возилась у плиты, накладывала еду на тарелки. – Ну, а что у тебя?
Я рассказывал ей про дела в мастерской, про друзей.
– У Бенито голова все еще забита этими странными идеями.
– Его заедает чувство неудовлетворенности, мама. Нужно его понять.
– Неудовлетворенность? А может, он просто свихнулся?
– Он поэт.
Видя, как я серьезен, она со мной соглашалась. Мы сидели друг против друга за столиком в кухне, толковали о работе, а чаще о разных преступлениях и процессах, которыми старики увлекаются даже больше, чем мы спутниками или спортом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41