Ну, честное слово, молодец!
Первые капли дождя, участившиеся вспышки молнии, удары грома. Со стороны Монтеривекки доносятся волны теплого воздуха, ветер раскачивает кипарисы, шумит в ветвях елей и дубов по ту сторону ограды, охраняемой каменными львами, сестры в белых наколках куда-то исчезли.
– Давай садись, не то промокнем.
И все как в детские годы, разве что на раме велосипеда очень уж тесно и неудобно.
– Поступишь на «Гали» и небось после первой же получки бросишься покупать мотоцикл в рассрочку.
– Можешь не сомневаться. Кстати, у тебя не велосипед, а нечто допотопное!
– Я тут тоже кое-что надумал. Не такой уж я старик – месяц назад, сынок, мне исполнилось сорок шесть! Нет, ни «веспа», ни «ламбретта» мне не подходят. Что ты скажешь про «125»?
– Пожалуй, «бенелли».
– Опять ты смеешься над моим «пожалуй».
– Твое словечко, ничего не попишешь…
И вот мы снова в самой гуще транспорта проезжаем мимо ворот «Гали». Шлагбаум опущен, цехи в глубине как пятна света.
Милло сказал:
– Ты остерегайся. Прежде чем принять тебя на завод, они соберут сведения. Надеюсь, с них довольно будет того, что ты сын своего отца.
– Что! Что это значит?
– О господи! – воскликнул он. – Почему ты ищешь в каждом слове какую-то подоплеку? Хорошо, если б они не слишком копались, не допытывались, отчего ты не поступил в школу отца Бонифация, почему не веришь в катехизис.
Внезапно начался ливень. Мы укрылись в баре на виа Витториа. Этот бар в нашем квартале, всего в двух шагах от «Гали», но в него мы обычно не ходим. Даже не бар, а молочная у самой остановки автобуса – всего несколько столиков и телевизор.
Милло оставил велосипед у двери и указал мне на свободный столик. Я сел спиной к двери, он занял место напротив. Нас теперь разделяли лишь шум чужих голосов да передача сельскохозяйственных известий. Я мог разглядывать его сколько душе угодно. Узнавать и открывать для себя заново. Волосы Милло слиплись от дождя, лысина, казалось, увеличилась. Седина стала заметнее. Комбинезон расстегнут, видна волосатая грудь. Широкие, почти квадратные ладони, пальцы черны от въевшейся краски. От ноздрей к подбородку пролегли глубокие складки, странно оттеняющие его подстриженные щеточкой усы, они казались ненастоящими, приклеенными. Печальные, глубоко посаженные глаза отсвечивали металлом. Лицо, хмурое на первый взгляд, свидетельствовало о моральной силе человека упорного и непреклонного. Как всегда, он внушал мне особое чувство, в котором ненависть сочеталась с нежностью… Он не вызывал у меня ни чувства робости, ни желания преклоняться перед ним или дерзить ему. Пройдут годы, и я пойму, что с детских лет, отражаясь в нем, как в зеркале, я ненавидел в нем и любил самого себя. Смутно сознавая правильность своего выбора, я в то же время восставал против него; мне пришлась по душе твердость характера Милло, но меня раздражала его убежденность в собственной непогрешимости. Да, мне невыносимо было его умение подавлять собственные чувства в угоду здравому смыслу, в общем-то относительно здравому, ибо Миллоски не доводилось учиться на ошибках: уж он-то никогда не встал бы на путь, ведущий к ошибкам! Конечно, он родился не под счастливой звездой, а под знаком той. истины, которая для него была единой, неделимой и единственно приемлемой. Он стал поборником идеи, которой я восхищался, хотя для меня она до сих пор оставалась чем-то несколько абстрактным. Он бестрепетно приносил ей в жертву свои человеческие переживания, глушил и подавлял их, стоически переносил боль, причиняемую самыми сокровенными и жгучими ранами. Теперь я знаю, что не терпел в нем определенной ограниченности, тех рамок, в которые он умышленно загонял свой разум, должно быть, считая, что сжатие пороха лишь увеличивает силу взрыва. В этой собранности, в этой ограниченности и заключалась его сила, его способность к сопротивлению и взрыву в нужную минуту.
– Ты хотел мне что-то сказать? Выкладывай!
– Ей-богу, нет, – ответил я.
Еще раз мы почувствовали искреннее доверие друг к другу.
– Все вышло случайно. Я хотел тебя видеть, но ни за что не пришел бы первым.
– Не в этом дело. Раз хотел меня видеть, – значит, была причина.
– Может, просто хотел послушать, что ты мне скажешь.
Он взглянул на свой не знавший износа хронометр.
– У тебя дела? – спросил я.
– Да, – ответил он. – Заседание в комитете. Но я пойду прямо отсюда, не переодеваясь. Думаю, тебе важно узнать то, чего ты ждешь от меня.
– Я и сам не знаю, чего жду. Конечно, не пропаганды на дому. К коммунизму я приду сам.
Снисходительность его улыбки задела меня за живое:
– Не веришь?
– Нет, особенно если ты хочешь прийти к коммунизму в одиночку.
Хозяин принес заказанный кофе. Милло воспользовался этим, чтоб закрыть невольно открытые мною скобки. С насмешливой догадливостью он произнес:
– Вижу, что тебе от меня надо. Хочешь знать, встречался ли я после этого с Иванной.
В иное время, да и теперь, если б мы не сидели в кафе, я набросился бы на него. Подавляя в себе ярость, я только спросил:
– Почему ты так решил? Я знаю, вы больше не виделись.
– Она тебе сказала?
– Нет. Но разве это не так?
– Так оно и есть.
Я лишил его возможности продолжать.
– Знаешь, Милло, я уже не мальчик – получил диплом, скоро я тоже поступлю на «Гали». И вообще я уж бриться начал… Могу и тебя и ее понять – без ревности, без досады. Только решайтесь на что-нибудь! А мое дело – сторона.
Он жевал свою сигару и, как всегда, разглаживал усы.
– Что ж, верно, – согласился он. – Ты, как посмотрю, шагаешь вперед. Но в этом ты лучше разобрался в тот вечер, когда выставил меня из дому, а сейчас ты не туда гнешь. Мальчишка, а добился тогда во сто раз большего, чем хотел. Вернись я на следующий вечер, ты бы, может, меня простил.
– Может.
– Но ты меня заставил сказать Иванне то, что навсегда закрыло передо мной двери вашего дома. Теперь ты на ложном пути. Ты ничего в ней не понял.
Я предложил ему одну из двух оставшихся у меня сигарет, он, не задумываясь, взял ее, вынув изо рта сигару. Взял сигарету, как у равного. Это наполнило меня гордостью.
– Видишь, – попытался объяснив я ему, когда он закурил. – Со мной все просто. Согласен, и ты не любишь усложнять. Может, Иванна сложнее. Но я не могу во всем следовать ее причудам. Она мать, я люблю ее, жалею – и точка; может, она немного не в себе. Когда стану совершеннолетним, заставлю ее пойти к врачу. – Он пытался меня прервать, но замолчал, как только я заговорил снова. – Мне тебя жаль: вижу, ты любишь ее по-прежнему. – На меня снова напал смех. – Прости, – добавил я. – В твои годы это чуть-чуть смешно.
Он втягивал дым от сигареты и выпускал его через нос, покусывая усы. Вместо ответа повторил:
– Будь настороже. Они станут собирать о тебе сведения. Они особенно строго подходят к молодым: хотят, чтоб на завод приходили политически надежные ребята. Сведения собирают сами или через полицию. У вас среди соседей нет врагов, но все же не мешало бы их предупредить. – И он откинулся назад, словно желая перечеркнуть все, что мы высказали друг другу. Значит, и его моральная сила питалась трусостью. Это причинило мне острую боль, и в то же время я впервые чувствовал себя в состоянии судить о нем спокойно. Он взглянул на часы, я спросил, не опаздывает ли он.
– Боюсь, что да, – ответил он, встал, направился к стойке, расплатился, и мы пошли к выходу. – Да, такие вот дела, – закончил он. – Ты не тревожься, ничего страшного со мной не происходит. Жизнь приготовила мне сотни развлечений. Завод, партийная работа, для отдыха не больше шести часов.
– А где ты ешь?
– Днем – в заводской столовой, вечером – где придется. Ты по-прежнему дружишь с Армандо?
– С Армандо и Дино. У меня есть и новые друзья.
– Молодец! Ну, прощай. – И он сел на велосипед. – Встретимся, потолкуем о чем-нибудь поважней. Может, как-нибудь вечерком.
Я ответил ему, как должно, «с чувством», сказала бы Иванна:
– Я тебя буду ждать у выхода, как сегодня. Только не знаю когда. По вечерам у меня свои маршруты.
Он нажал ногой на педаль:
– Они-то меня и занимают.
– Не знаю когда, – повторил я. Прощай!
Казалось, что после этого прощания нас ожидает разлука еще более продолжительная, чем прежде. Он исчез за поворотом Ромито, пригнувшись к рулю, словно влача за собой бремя своих сорока шести лет, перегоревших чувств, чрезмерно прямолинейного ума.
– Бруно! – услышал я, как меня окликнули.
В толпе у троллейбусной остановки стоял Джо, с ним была женщина в зеленом, наглухо застегнутом плаще. Ростом она была чуть повыше его локтя и прижималась к нему, дрожа от холода. У нее свежее, с правильными чертами лицо, гладкая прическа.
– Это моя мама, – сказал Джо. – А это Бруно.
– Джузеппе столько говорил мне о вас. Вы тоже поступаете на «Гали», знаю… – Словом, она заговорила, как обычно говорят матери. У нее южный акцент, и руки, должно быть, зябнут в вязаных шерстяных перчатках. – Вы были с Миллоски? – спросила она. – Я его знаю. Впрочем, кто на «Гали» его не знает!
Теперь я глядел на нее, и мне казалось, будто я видел ее прежде, только вспоминать об этом незачем.
Джо гордился, что я подал руку его матери. Она радовалась встрече с приятелем сына, извинялась, что дрожит от озноба.
– Должно быть, немного повышена температура. – Она просто излучала материнское счастье. – Знаете, мы, женщины, работаем в цехе, где делают счетчики, там теперь такая сырость…
Полная патетики и чем-то неприятная картина. Низенькая мать и высоченный черный сынок не могут друг на друга наглядеться, не перестают обмениваться улыбками.
– Я говорил тебе: Бруно порядочный мальчик.
– Это видно!
Все продлилось не больше минуты. Подошел троллейбус, они сели.
Я вспомнил о том, что было много лет назад. Она тогда красилась, казалась выше, должно быть, из-за каблуков. Да, мать Джо – одна из тех «синьорин», что крутились у бассейна. Синьора Каппуджи гадала им по руке. Ее – подружку Кларетты и Бьянкины – прозвали Неаполитанкой. Она перестала туда ходить, когда я стал гулять у крепости с Дино.
Снова начался ливень.
18
– В тот вечер, – вспоминает Иванна, – я вернулась смертельно усталая, с обычной болью в пояснице. Ты дулся, гримасничал. Даже на стол не накрыл. Мы тогда только купили этот маленький холодильник, в нем, помню, лежало уже нарезанное мясо, я его обваляла в сухарях, залила яйцом. Была как будто суббота. Думала, все мигом зажарю, а ты покуда нарежешь помидоры для салата, ты мне тогда еще помогал. Гак нет же, повалился на кровать в своей комнате, даже не разулся, лежит и курит. Сил не было тебя попрекать. На улице ливень, я насквозь промокла, пока от остановки добежала до дому. Можешь себе представить, в каком я была состоянии. Но взглянула на тебя и обо всем позабыла: бледный, сам не свой, глаза блестят, дымишь так, будто хочешь легкие разорвать. Ты и дышал с трудом. Ни словечка у тебя не выудишь. Я еще тебя таким не видела. «Что с тобой? – спрашиваю. – Жара нет, кашля нет, в чем же дело?» Отобрала у тебя сигарету, а ты молчишь, словно статуя; глядишь на меня как на изверга какого-нибудь – только и всего. Боже, какие ужасные часы! Да, так прошел не один час. «Ты себя плохо чувствуешь? Тебе трудно дышать?» – повторила я. Наконец ты заговорил, подарив меня таким взглядом, что я не знала, куда деваться. «Здесь мне дышать нечем, – сказал ты. – Мне в этой комнате тесно. Хочу перейти в гостиную». Так и отрезал. Но у меня все равно отлегло от сердца. Я ответила: «Что ж, ладно». Не скрою, подумала, что ты скоро откажешься от этой мальчишеской причуды. Почему это тебе в голову взбрело? Может, побывал у Бенито, в его комнате, или узнал, что Дора с Чезарино оборудовали своему Армандо целую квартирку на чердаке? Но ты меня поймал на слове. Пришлось на следующий день отправиться за маляром. Конечно, стены не белили с тех пор, как мы с отцом поселились, грязи, разумеется, не было, но как-то все потускнело. Покуда я ходила к маляру, ты снимал люстру и разбил ее вдребезги.
Пауза, не лишенная самодовольства. Она натягивает халат на колени, касается рукой затылка, прерывает на минуту свой монолог.
– Впрочем, ты имел право на большую комнату: ты уже подрос, я должна была на это пойти. Но самый страшный удар ты нанес мне не тогда, а год назад – потребовав, чтоб я выбросила из головы мысль о твоем отце! Да, знаю, это навязчивая идея, но она помогла мне прожить лучшие годы молодости… Хотя что говорить о молодости – была ли она у меня? Теперь уж мне не на что надеяться, я все одна и одна…
– Ты со мной, я тебя по-прежнему люблю.
– Знаешь, я в этом порой сомневаюсь: ведь не желаешь ты ко мне прислушаться, когда я говорю: забудь эту бедную девочку!
– Мама! – кричу я.
– Молчу, разве не видишь – молчу.
Наступает долгая, прерываемая лишь ее вздохами пауза.
– Завладев гостиной, ты опять стал веселым, довольным, и я было решила, что сделала все, что могла, для твоего счастья… Да, это моя вина. В тот вечер я должна была найти нужные слова, а вместо них сказала: «Сынок, это все оттого, что тебя угнетает твоя комнатка… Вот переедешь в большую…» Может, я сумела бы тебя уберечь от многих горестей.
Я что-то мычу в знак согласия. Пусть сама осознает, до чего тщеславны и пусты ее слова, ее навязчивая привычка жалеть себя.
– Да, – говорю я, – ты не нашла таких слов ни тогда, ни год назад. Ты их и сейчас не находишь. Ничего страшного. Ты такая, нужно только тебя понимать.
Что ни ночь, все вот так. Я сговорчив, неискренен, иду на все, лишь бы с этим покончить.
– А теперь дай мне спать. Прими снотворное и попробуй уснуть.
Всего мгновение продлится рассказ о том, что было вслед за этим дождливым вечером. Всякое случалось, и большое и малое, была и новая работа. На «Гали» временно, по случаю «реорганизации», прекратили набор, я поступил в мастерскую Паррини, через несколько месяцев стал подмастерьем. Снова встречался с Милло, нас сблизили памятные венгерские дни. Сменяли друг друга события, подлинный смысл которых открывался мне впоследствии, говорить о них сейчас – значит уже говорить о Лори.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41