— Я просто предлагаю одну идею. Ты и сам это знаешь, если слушал внимательно. И никогда не говори мне, что я чего-то боюсь.
Он сделал ударение на «я». Кефа почувствовал, как его щеки покраснели.
— Извини, — сказал он.
Наступила пауза. Они настороженно улыбались друг другу. За несколько дней бесед они почти не сдвинулись с места, было лишь очевидно, что когда-нибудь они, возможно, смогут быть друзьями и что пока им трудно находить общий язык. Они испытывали друг друга, как два самца-оленя, и ходили вокруг да около, не решаясь ни напасть, ни перейти к вопросу, который разделял их. За это время можно было бы договориться о чем угодно.
Они начали новый раунд.
— Ты говоришь, это лишь идея, — сказал Кефа. — Ты не собираешься в данный момент расширять свою… аудиторию?
— Я к этому не готов. Мне просто интересно знать твое мнение в принципе.
— Ты говорил об этом с кем-нибудь еще?
— Нет.
— И не надо, — сказал Кефа. — Есть другие задачи. Не так уж у нас много времени.
— Времени? — Савл засмеялся резким смехом. — Ты только что сказал, что время будет.
— Для евреев. Для них должно хватить времени. Это главное. Но время, время!.. Речь идет не только о проповедовании, крещении, начальной миссионерской работе… В каком-то смысле это самая легкая часть.
Густые брови Савла слегка поднялись.
— Руководство, — объяснял Кефа. — Все эти группы надо удерживать вместе. Ты имеешь представление, сколько времени у меня уходит на административную работу?
— Тогда откажись от нее, — сказал Савл. — Она явно не по тебе.
Снова наступила пауза.
— Я имею в виду, — сказал Кефа, — что сперва необходимо сделать главное.
— «Первое будет последним».
— Ты испытываешь мое терпение, Савл.
— А ты мое, Кефа. Ты говоришь о главных задачах, а для кого они главные? Для тебя или для Бога? Мне они кажутся задачами кучки трусишек, которые боятся выйти за порог своего дома. Вы все напуганы. Ограниченные людишки. Храни меня Бог от ограниченных людишек!
Кефа ждал, пока его гнев не уляжется. Савл, сидевший напротив со сжатыми кулаками, в отчаянии уронил голову на руки.
— Извини, — прошептал он, — я не должен был так говорить.
Он посмотрел на Кефу полными боли глазами.
— Как мне объяснить, чтобы ты понял? — сказал он.
Иногда он вел себя как ребенок.
— Ты не похож на человека, которому нужно чье-либо согласие, — мягко сказал Кефа.
— Это неправда, — сказал Савл. — Я ничего не могу сделать без твоего согласия. Ты это знаешь. К сожалению, я не умею просить.
Они обменялись улыбками. Наступило молчание, но оно было приятным.
Кефа размышлял. Идея Савла была, разумеется, дикой. А также ненужной. Но тем не менее грандиозной. Он позволил себе на миг представить ее последствия и осознал ее грандиозность. Мир, объединенный верой, ожидающий возвращения…
Он остановился, сбитый с толку, поскольку понял, что идея абсолютно неосуществима. В подобном мире какой смысл был бы в Возвращении спасителя угнетенного народа? В подобном мире не было бы места Страданию. И какой тогда смысл в Царствии, если оно для всех?
Он тряхнул головой, чтобы избавиться от головокружения.
— Не думаю, что есть необходимость в каком-либо разрешении, если ты не собираешься сию минуту обращать в нашу веру население всей империи, — сказал он, — Поговорим об этом потом, когда ты все как следует обдумаешь.
— Обязательно, — сказал Савл с отсутствующим взглядом. — Обязательно.
Вскоре после этого Савл отправился домой. Его визит был коротким, но он успел настроить против себя большую часть местного населения. Кефе и Иакову Благочестивому не оставалось ничего, кроме как инсценировать покушение на Савла и отправить его домой под предлогом защиты его безопасности. После этого воцарился мир.
Кефа не знал, как долго этот мир продлится. Савл не был из тех, кто отказывается от своих идей из-за того, что их трудно воплотить в жизнь. Рано или поздно он попытается осуществить свой план, и слухи об этом, учитывая характер Савла, дойдут до Иерусалима. А это могло бы привести к проблемам.
Он должен был пресечь идею в зародыше. Но она была дерзкой, и это восхищало его. В любом случае Савл не стал бы слушать.
Беспокоиться об этом было бессмысленно: он все равно ничего не мог изменить. Теперь за все отвечал Иаков Благочестивый, ему придется разбираться с Савлом. Нет сомнения, что он это сделает эффективно. Когда Кефа рассказал ему о мечте Савла, он отнесся к этому чрезвычайно критически.
Но Иаков… Его никто не выбирал. Он просто появился. Он остался с ними, заглянув по дороге, уверенный, что может быть полезен. И он был прав. Через несколько недель его ровный голос законника, разъясняющий, анализирующий и придирчивый, стал неотъемлемой частью их собраний. Вскоре он стал доминирующим.
А собственно, на каком основании? Он дал это понять своей первой фразой, произнесенной, едва он переступил порог. По большому счету, эта фраза была ненужной, поскольку они прекрасно знали, кто он такой.
— Я Иаков, — сказал он, — брат Иешуа.
Брат? Разве он не знал, что учитель отрекся от него? «У меня нет братьев. Это, — он указал на своих друзей, — мои братья».
Брат? Разве может считаться братом человек, который насмехался над своим братом и сказал о нем: «В него вселился демон» — и открыто присоединился к его врагам и который не пошевелил и пальцем, чтобы помочь, хотя мог это сделать, имея друзей среди духовенства? Брат?
Где был Иаков, когда они скитались по дорогам и просили подаяние, вынужденные покинуть враждебные города? Где был Иаков, когда Иешуа говорил им о Царствии? Где был Иаков в ту последнюю ночь, когда все рухнуло? Молился на коленях, чтобы стать еще более благочестивым.
Но когда начались Явления, чудеса, пророчества, знаки Святого Духа, тогда вдруг Иаков появился. «По рождению я один из вас, — заявил он. — Вы не можете отвергнуть меня. Я его брат».
И естественно, они его не отвергли. Они были рады любому новому члену, а такому, как Иаков, тем более. У него было много влиятельных друзей. Он прекрасно разбирался в Законе и имел хорошую репутацию. У него была феноменальная память и ясный, дисциплинированный ум. Он был хорошим организатором. Он ревностно соблюдал моральные устои, подтверждением чему служил тот факт, что он никогда не мылся. Он был благочестив, способен, грязен и холоден.
Теперь он возглавлял братство в Иерусалиме. И намного лучше справлялся с этими обязанностями, чем Кефа.
Стук, стук, стук. Треск.
— Ты видел?
— Откуда у тебя эти кости?
— Ничего особенного в них нет. Давай бросай.
Препровождение времени, драгоценного времени, которого так мало осталось.
Скоро наступит смена сирийского охранника. Кефа с нетерпением ждал короткого тайного общения. В прошлый раз охранник сказал ему, что царь нездоров. Но подобные слухи, и даже худшие, ходили по городу месяцами. Некоторые говорили, что в него вселился демон. Его причуды и жестокость росли каждую неделю. Даже иностранные правители управляли страной лучше, чем местный царь.
Это не имело значения. Царствие придет.
Кефа прислонил голову к стене и заснул.
Даже не видя, он знал, что дверь камеры открыта. Он также знал, что она открыта не так, как обычно. Вместо того чтобы медленно повернуться на петлях, она просто стала открытой.
Он знал, что должен встать и выйти.
Почему он не может этого сделать? Силясь понять, в чем дело, он осознал, что прикован цепями. Но когда он повернул руки, чтобы убедиться, что прикован, он обнаружил, что они свободны. Цепи безвольно повисли и беззвучно ударились о стену.
Он был в кромешной темноте.
Он поднялся. Его шатало: ноги были одновременно такими тяжелыми, что он едва мог их переставлять, и такими легкими, что, если бы он сделал шаг, нога прогнулась бы под тяжестью тела. Он чувствовал, что к лодыжкам пристала солома.
Он знал, что охранники увидят его и он будет убит. Он вскрикнул от страха, но не услышал никакого звука.
Он вдруг понял, что охранники спят и не проснутся. Единственное, что он должен сделать, — это выйти.
Но он ничего не видел.
Он заставил себя двигаться вперед, туда, где, как ему казалось, была дверь. Он не мог ее отыскать. Или, если он к ней приближался, она удалялась. Иногда ему казалось, что он поравнялся со спящими охранниками, но потом оказывалось, что до них еще шагов пять.
Он снова всхлипнул. На этот раз он услышал всхлипывание, которое превратилось в молитву. «Господи», — сказал он.
Осознание того, что он должен молиться, прояснило его разум, и он понял, что ничего не видит не потому, что в камере слишком темно, а потому что в ней слишком светло. Он тотчас ощутил вокруг себя ослепляющий свет.
— Господи?
— Иди, Кефа.
Он пошел вперед, ведомый радостью. Он прошел мимо каменных плит, не чувствуя их, прошел мимо спящих охранников и вышел за дверь. Он оказался в лабиринте коридоров и осознал, что ничего не видит. Коридор был освещен золотым светом, подобным лунному, но теплым. Он перешагнул через камни, не прикасаясь к ним. Кто-то шел рядом. Он несколько раз пытался посмотреть на него, но не мог повернуть головы.
Они поднялись по ступеням, прошли через другую дверь и оказались на вымощенном булыжником внутреннем дворе. Повсюду стояли солдаты, опираясь на свое оружие, неподвижные, с широко открытыми глазами. Они прошли мимо солдат и приблизились к чугунным створкам ворот, прорезанных в высокой стене. Тот, кто шел рядом, дотронулся до ворот, и створки распахнулись настежь, и они вышли наружу. Ворота беззвучно закрылись за ними.
Вдруг он оказался один. Осматриваясь по сторонам, отчаянно надеясь найти своего провожатого, он увидел, что оказался на улице среди домов и закрытых лавочек. Он остановился, потом повернул направо к дому, где, как он почувствовал, были его друзья. Он обходил камни и лавировал между домами, окруженными высокими стенами. И вот он стоял перед дверью, глядя на массивные шляпки железных гвоздей в толстых досках.
Он постучал. Звук был глухим, как из бочки. Послышались торопливые шаги, голос девочки и смех. Он снова постучал. Он услышал, как шаги быстро удаляются от него, и снова смех в глубине дома. Он постучал снова, потом еще, звук раздавался во всех комнатах его сознания.
Вдруг его охватил ужас.
Дверь отворилась.
Щелк .
Кефа вздрогнул, открыл глаза и тотчас закрыл их снова, ослепленный светом фонаря. Стража сменилась. Его приятель был на дежурстве.
Кефа слышал, как скрипнула скамья, началась игра в кости.
Он пошевелился и почувствовал, как цепи впились в его запястья. Что означал сон? Был ли это знак или испытывалось его терпение? Какой толк от знака, если читать его следовало в обратную сторону?
Лежа на соломе и глядя на солдат, освещенных светом фонаря, он понял, сколь многого лишился.
Когда-то все было ясно. Возвращаться мысленно в то время, когда все было ясно, равнозначно тому, чтобы смотреть из тени на группу друзей, освещенных ярким солнечным светом. Чем дольше он смотрел, тем гуще становилась тень там, где он стоял.
Он осознал, что ничего не понимает. Он не мог объяснить ничего из того, что с ним происходило. Он не знал, что означает его видение на вершине горы или более позднее видение в Иоппии, да и вообще все его видения. Но ему было отказано, по его собственной вине, в одном-единственном опыте, который мог бы прояснить все остальное.
Он даже не знал, что ему следует теперь делать.
Раньше все казалось простым. Как главный ученик, представитель и носитель учения Иешуа он должен был возглавлять братство.
Но братство росло. Рос круг его обязанностей, и все больше времени занимало выполнение заданий, которые, казалось, не имели ничего общего с настоящей работой, которую поручил ему Иешуа. Он обрадовался, когда Иаков Благочестивый проявил интерес к административной работе. Исподволь он передавал Иакову полномочие за полномочием, пока однажды не понял, что не он, а Иаков руководит общиной.
Он оказался способным руководителем, а с Кефой по-прежнему советовались по всем важным вопросам. С облегчением, в котором был легкий налет неловкости, Кефа вернулся к проповедованию. Сначала он был счастлив снова оказаться в пути, встречать новых людей, сталкиваться с новыми трудностями. Он с радостью окунулся в работу. Это было до того, как он начал понимать, что утерял цель, что ясность учения затуманивается. Что-то было не так. Пытаясь понять, что именно не так, он обнаружил, что там, где раньше было твердо, теперь стало неустойчиво, будто произошел подземный сдвиг.
Для чего он проповедовал?
Закрыв глаза, он снова увидел худощавую фигуру Иешуа, окруженную толпой, услышал тихий уверенный голос: «Прости. Верь. Подчинись. Люби. Не строй планов на будущее. Не наживай имущества. Не тревожься, что о тебе говорят люди. Не говори того, чего не имеешь в виду».
Это он им говорил?
Он сказал им, что мог. Теперь, когда будущее продлилось на десять лет дольше, чем они предполагали, было трудно говорить людям, чтобы те не строили планов на будущее; было также трудно говорить богатому и влиятельному человеку, проявляющему благосклонность к общине, чтобы он отказался от своего имущества. Поэтому он говорил им, что мог.
И даже то, что он им говорил, имело второстепенное значение. Идеи, которые с таким трудом распространял Иешуа и из-за которых он был убит, имели второстепенное значение. Главным теперь стал сам учитель, причем в облике, в котором Кефа никогда его не знал. Неужели эта величественная фигура, этот карающий Судья Последних дней, который принес себя в жертву в последние дни своей земной жизни, чтобы снискать прощение для тысяч совершенно незнакомых ему людей, был тем человеком, с которым Кефа ходил на рыбалку, шутил и делил хлеб?
В который раз Кефа корил себя. И это тоже — форма гордыни. Савл был прав: он хотел сохранить Иешуа для себя. Его мнение было авторитетно лишь постольку, поскольку это его мнение. Но часто он и сам не знал, в чем заключается его мнение.
Но терпеть ему оставалось недолго. Вскоре он умрет. И тогда, вероятно, все станет ясным.
Вдруг ему пришло в голову, что если ему суждено умереть, значит, его работа закончена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41