Если миру надо, чтобы они умерли ради Него, это, безусловно, серьезно.
Но он, конечно, не умер. Это не было нужно, думает он, опустив голову на неровный камень. Что стало ясно в последний момент. Сперва они неверно поняли условия, на которых они спасены. Теперь это тоже прояснилось. Умер лишь один из них. Это доказывало, что объяснение, к которому они пришли с таким трудом, было правильным.
Он думал, что это доказательство. Он не обладал даром размышлять о таких вопросах. Нередко он ясно понимал происходящие события, и это было его даром, который ему велели беречь. Но как только он начинал задумываться, ясность терялась. Иногда, когда он размышлял о каком-то событии спустя некоторое время, он начинал сомневаться, верно ли его понял. Он знал, что склонен ошибаться. К тому же часто понимание смысла события приходит гораздо позже. В таком случае чему же верить?
Зачем ты оставил меня?
— Я хочу пить, — сказал он.
К его губам прижали металлическую кружку. Он стал пить. Вода была теплой и затхлой. Он вспомнил, как пил воду из горного ручья у своего дома: сладкую, чистую и холодную.
— Спасибо, — сказал он.
Охранник, тяжело ступая, вернулся к столу.
Щелк.
Стук, стук, стук.
— Вы играете в кости, — сказал Кефа, — как будто впереди у мира еще тысяча лет.
Треск.
— Опять собака.
Щелк.
Возможно, он не говорил вслух, хотя ясно слышал слова у себя в голове. Проводя день за днем в полутьме и потеряв представление о времени, он часто слышал голоса и не знал, звучат они внутри или снаружи. Голос, который ему был так необходим, звучал редко, его приходилось вызывать с помощью воспоминаний.
Голоса помогали коротать время и были лучшими друзьями, чем мысли. Время. Годами ему не хватало времени. Теперь у него было время, которое никто не смог бы отнять. У него было время, чтобы подумать о своей жизни в свете приближающейся смерти. Это был поистине щедрый подарок.
Он не мог им воспользоваться. Он анализировал свою жизнь, и она представлялась извилистой дорогой, отмеченной сплошными загадками. Он был рад голосам, даже когда звучал самый громкий из них, разрывавший голову, подобно удару хлыста. Голос, который он хотел бы слышать меньше всего.
— Я требую, чтобы меня слушали.
— Я слушаю тебя, Савл.
— Если это так, ты первый человек, который меня слушает. С тех пор как я появился здесь, ко мне относятся с неприязнью. Твои люди меня боятся?
— Конечно, — сказал Кефа. — В последний раз, когда тебя видели здесь, ты охотился за ними, словно волк. Чего еще ты ждал?
— Но разве они не видят, что я искренен?
Люди чувствуют искренность, если она присуща человеку. Невозможно внушить любовь равнодушным или убежденность — нерешительным. В небольшой общине, руководимой Кефой, были и равнодушные, и нерешительные.
— Они простые люди, и они помнят прошлое, — сказал Кефа.
— А моя работа? — фыркнул Савл. — Она ничего не стоит?
— Это мог быть фокус.
— Господь, пошли мне терпение! — Савл ударил кулаком по столу. — Они собирались меня убить в Дамаске! Чтобы спастись, мне пришлось ночью бежать из застенка. Многовато будет для фокуса.
— Я слышал об этом, — сказал Кефа. — Ты ведь спрятался в корзине?
Савл покраснел. Кефа отметил, что он раздражается, когда намекают на его рост.
— Она раскачивалась, как бес, — сказал он, — а я боюсь высоты.
Неожиданно он улыбнулся. Это была насмешка над собой. Кефа внимательно изучал его. Он не мог решить, нравится ему этот человек или нет.
— Никто из нас не герой, Савл, — сказал он мягко.
— Я бы не хотел, чтобы ты меня так называл. Я сменил имя.
— Я знаю, — сказал Кефа. — Не вижу ничего плохого в твоем прежнем имени.
— Если бы ты знал греческий, ты бы думал иначе.
— Неужели? Что оно значит по-гречески?
— Неважно. Оно мне не подходит. Моя внешность не такая впечатляющая, как имя.
Кефа не был в этом уверен. Конечно, рост у Савла подкачал, но плечи широкие и мощные, глаза решительные, а лоб широкий, что подчеркивалось рано появившейся лысиной.
— Хорошо, — сказал он миролюбиво. — Если живешь среди язычников…
— Ты веришь, что я искренен? — настаивал Савл.
— Да, конечно.
— Если ты мне веришь, почему ты не слушаешь меня?
— Не слушаю тебя? Но… — Кефа остановился. Он явно не понимал, чего от него хотят. — Чего ты, собственно, хочешь? — спросил он.
— Равенства, — ответил Савл.
— Равенства? — нахмурился Кефа. — С кем?
— С вами. С Иоанном и с Иаковом. Я хочу быть одним из вас.
Кефе казалось, что только вчера он слышал другой голос, который с жаром требовал того же. Странно, что люди всегда хотят того, к чему они не способны, и не дорожат тем, что им дано.
— Это невозможно, — просто сказал Кефа, — ты не был знаком с Иешуа.
Он видел, как глаза Савла заблестели от гнева, и наблюдал за происходившей в нем внутренней борьбой. Спустя некоторое время Савл сказал:
— Я этого и ожидал.
— Будь благоразумным, — сказал Кефа. — Это не вопрос заслуг. Если бы дело было в этом… — Он принялся задумчиво постукивать пальцами по столу, и фраза осталась неоконченной. — Неважно, насколько ты искренен, неважно, какую работу ты делаешь, неважно, сколько раз твоя жизнь была под угрозой, ты должен понять, что у тебя никогда не может быть такого авторитета, как у людей, которые знали его.
— Почему? — спросил Савл.
Кефа не мог скрыть изумления:
— Ты серьезно?
— Совершенно серьезно.
— Потому что… потому что мы знаем, каким он был, — беспомощно вымолвил Кефа. Почему это звучит так по-детски? — Мы слышали, как он учил, мы говорили с ним, мы… мы были с ним вместе.
— И вы, — спросил Савл, — понимали его?
Кефа поднял голову и встретился взглядом с Савлом. В его взгляде не было милосердия.
— Ошибочное понимание, — сказал Кефа, — лучше, чем отсутствие понимания.
— Ваша непереносимая самонадеянность! — Савл ударил по столу обоими кулаками с такой силой, что комната содрогнулась. — Вам досталась редкостная привилегия, а вы оградили ее неприступной стеной, за которую никого не пускаете. Какой толк от того, что вы были с ним? Вы провели вместе два года, а когда настал судный день, разбежались!
Кефа сжал кулаки:
— Была причина… это было необходимо…
— Конечно, это было необходимо. Я хочу сказать, что вы повели себя не лучше, чем другие. Фактически даже хуже. И тогда то, что вы его знали, не помогло, верно? Все, что вы узнали, когда были вместе с ним, вдруг стало бесполезным. И остается бесполезным. Трогательные истории о его жизни, которые вы пересказываете, бесполезны. Единственное, что имеет значение, — это то, что произошло после его смерти. Если бы не это, никого из вас здесь бы не было. Разве не так?
Кефа глубоко вздохнул.
— Это так, — сказал он.
— Очень хорошо. То, что случилось после его смерти, касается вас, а также касается меня.
Кефа не сводил с него глаз.
— Этот опыт, — продолжал Савл, — этот опыт, который делает невозможное возможным, этот опыт, от которого вы ведете свое понимание, из которого вы черпаете тот авторитет, который у вас есть, этот опыт дан и мне тоже.
В своей речи Савл резко переходил от грубой конкретности к страстной абстракции. Это сбивало с толку. Кефа не без труда понял, что тот имеет в виду.
— Ну да, — сказал он, — твое видение.
— При чем здесь видение. У любого идиота может быть видение. — Савл нагнулся над столом и направил толстый указательный палец на Кефу. — Когда он явился тебе, воскреснув, это, по-твоему, было видение?
— Нет, — коротко ответил Кефа. Эту тему он избегал обсуждать.
— Что же это тогда было?
— Ты спрашиваешь меня? — Кефа подавил порочную вспышку гнева. — Я предпочитаю не говорить о своем опыте. Но он важен.
Последовало молчание. Кефа понял, что ему придется говорить об этом. Всякий раз, когда ему приходилось говорить об этом, в глубине сознания он чувствовал что-то мягкое и неприятное, похожее на червя, вползающего в землю.
— Это не было видением, — сказал он, — видения другие… — Голос его стал тихим. — Он явился мне, — сказал он.
— Ну и что? — сказал Савл. — Он явился мне тоже.
— Это случилось во время твоего странствия?
— Да. И я повторяю, это было не видение. А Явление.
Кефа на мгновение закрыл глаза.
— Тогда тебе тоже дана великая привилегия.
— Да. — Короткое слово было красноречивым.
— Что… произошло? — шепотом спросил Кефа.
— Это было огромное потрясение, — сказал Савл. — Я ослеп. Потерял зрение.
— Ослеп?
— На три дня. В данных обстоятельствах это было… настоящим милосердием.
Все в комнате вдруг замерло. В тишине было слышно, как жужжит муха.
— Есть еще одна вещь, о которой я никому не рассказывал, — снова заговорил Савл.
Его голос дрогнул и стих, словно он испугался мысли, которую собирался высказать.
— Я видел рай, — с трудом продолжил он.
Кефа вытер пот, стекавший у него по шее.
— Продолжай, — сказал он.
— Нет, — сказал Савл. — Я не должен был говорить об этом. Но ты не доверяешь мне и сомневаешься в моей работе. Что мне еще оставалось? Ты поймал меня в ловушку и вынудил хвастаться моими… доказательствами.
Доказательствами?
Если каждый будет хвастаться…
— Нет! — вскрикнул Кефа, словно от боли.
Охранники с любопытством посмотрели на него и снова вернулись к игре.
Конечно, Савл был прав: всем, кто был рядом с Иешуа, дана великая привилегия. Насколько велика привилегия его, Кефы? Хвастаться ею он бы не смог: слова бы застряли у него в горле.
Тем не менее было трудно удержаться и не закричать Савлу:
— Я был избран первым. Я первым увидел, кто он такой. Я храню ключ.
Об этом нельзя было говорить. Зато можно было думать. Прошлое утешало, а в этом месте утешение было ему необходимо. Прислонившись головой к стене и закрыв глаза, он позволил себе принять утешение.
Прошлое скрывало привилегии, которые были недоступны для Савла.
Неземной свет озарил все вокруг и принял облик учителя.
Кефа, ослабевший после ночных бдений, в изумлении наблюдал за таинством.
Был разгар дня, но краски вокруг словно потеряли яркость. Казалось, весь свет небес сконцентрировался на фигуре, сидевшей перед ними, оставляя все вокруг в тени, усиливаясь, пока не наступил момент, когда весь свет мира не сошелся на этом хрупком теле.
Кефа попытался переменить положение, но не смог шевельнуться. Казалось, его голова жила отдельно от тела. Он хотел посмотреть на братьев Бар-Забдай, сидевших в нескольких метрах от него, чтобы удостовериться, что они видят то же, что и он, но он не смог отвести глаз от того, что происходило перед ним.
Иешуа сидел неподвижно на одном из трех камней, венчавших вершину горы, окутанный светом, словно плащом.
Воздух вокруг Кефы становился все темнее, а фигура на камне теряла отчетливость, пока между ними не образовалось пространство. Кефа хотел крикнуть от испуга, но не смог. Потом он заметил, что что-то изменилось. Иешуа не был один. На каждом камне сидела фигура, источающая свет. Пространство между ними было залито светом, подобным лунной дорожке на воде. Они разговаривали.
Ему безудержно хотелось знать, что видят его друзья. Он искал их взглядом в полутьме, и его сердце оборвалось. Их не было.
В этот миг он понял, что видение существовало только для него и что, если он этого не поймет, оно будет утеряно безвозвратно. Он должен был как-то подтвердить это словами.
Его язык был тяжел, как камень. Он выталкивал слова силой, они ссыпались в беспорядке в тишину.
Сумерки смыкались, как сеть, которую вытаскивают из воды. Вуаль из света, окутывающая каждую фигуру, колебалась, словно под дуновением ветра. Послышался звук, напоминающий шум моря, потом на какой-то страшный миг исчезло все, кроме этого шума и темноты.
Он открыл глаза и увидел дневной свет. На камне сидел один Иешуа и улыбался. Неподалеку сидели братья Бар-Забдай и терли глаза.
Они стали спускаться вниз с горы, не прерывая молчания, пока не дошли до подножия. Потом, как будто преодолев запрет, заговорили все трое одновременно.
Иешуа, который шел поодаль, сделал знак остановиться.
— Подождите, — сказал он. — Не будем говорить об этом. Никто из вас не знает, когда говорить, а когда молчать.
Скрипнула дверь. Кефа очнулся от своих грез и увидел, что охранники встали из-за стола и набросили на плечи плащи. Они дружно вышли из камеры.
Вошли два новых охранника. Захлопнулась дверь. Новые охранники сняли плащи, устроились за столом и, не взглянув на Кефу, приступили к игре.
Стук, стук, стук, треск.
— Шестерки платят?
Щелк.
— Дупель.
День за днем, ночь за ночью. Во мраке трудно отличить одно от другого. Время отмерялось только выдачей пищи и сменой охраны.
Охранников было четверо. Один из них, молодой сириец, был дружелюбен и иногда даже заговаривал с ним. Он был родом из деревни неподалеку от дома Кефы и попал в царскую армию по мобилизации. Он не был доволен своей солдатской долей и время от времени делился с Кефой неофициальными новостями о беспорядках в городе или сплетнями из караульного помещения насчет последнего проявления безрассудства царя.
Обед Кефы, состоящий из хлеба и бобов, принесли сразу после того, как закончилось дежурство дружелюбного охранника. Кефа предположил, что его кормят один раз в день, и пришел к заключению, что охрана меняется каждые шесть часов. Он высчитал, что находится в темнице около двух недель. Возможно, и больше: он не знал, сколько времени он спал, а также было трудно вести точный счет мискам бобов с хлебом, поскольку обед был всегда один и тот же. Однажды ему дали луковицу, что было мило с их стороны, но привело к расстройству желудка.
Пытаться вести счет дням было ошибкой. Это придавало смысл совершенно бессмысленному отрезку времени. Его протяженность не имела никакого значения: это был просто последний период жизни Кефы.
Было бы лучше, если бы его убили. Иаков Бар-Забдай был убит, Кефу арестовали почти сразу после этого. Царь ждал целых три дня, чтобы посмотреть, как отнесется население к казни. Беспокоиться не стоило. Это было именно то, чего хотели священники.
Как странно, подумал Кефа, что проповедь любви вызывает такую сильную ненависть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41