Это мы – он и я. Это наши тени, тени летящих на остров птиц.
Поднялся слабый ветерок, ударил спереди и сбоку. Сколько мы уже пролетели? Сколько нам еще осталось лететь? Башни и белые стены затопленного города скрываются за рябью волн. Лишь рыбья чешуя поблескивает кое-где из-под внезапно посеревшей поверхности моря.
Я продолжаю лететь спокойно и уверенно, потому что для размеренно рассекающих воздух крыльев Черного слабый ветерок – не помеха.
Море совсем сливается с небом. Горизонт исчезает, и я чувствую себя как бы замкнутой между двумя стеклянными серыми линзами.
Но там, в городе, покинутом мною, я в любую минуту могла присесть на какую-нибудь стену и отдохнуть. А здесь, над морем, под бесконечным небом, можно только лететь Я должна лететь рядом с ним, вместе с ним, за ним, над ним, под ним, перед ним.
Мой голубь-вожак направляет наш полет к острову, где мы устроим новое гнездо в стенах старого дома, среди плодоносящих слив, апельсиновых деревьев, груш, яблонь, инжира, гранатов. В городе, где из колосьев засохших трав падают сладкие семена, а из лопнувших стручков карабкающихся по стенам растений сыплются зрелые зерна гороха и фасоли.
Я снесу яйца. Помогу малышам выбраться из скорлупок, открыть глаза. Научу их есть, летать, спасаться бег­ством. Их не поймает, не раздерет на части хищник. Они выживут и будут жить рядом со мной.
Черный летит рядом, чуть повыше меня... Я вижу его оранжевые глаза и чуть приоткрытый клюв... Он упрямо машет крыльями. Устремленная вперед голова и плоско разложенные по ветру маховые перья уменьшают сопротивление воздуха.
Уверенность его полета – это и моя уверенность, мое спокойствие, моя надежда.
Я закрываю глаза и наслаждаюсь полетом в серебристо-сером потоке теплого воздуха. Я уверена, что открою глаза и снова увижу перед собой его размеренно, ровно машущие крылья, рассекающие воздух с одинаковой, неизменной силой и скоростью.
Но где же он?
Черный падает камнем вниз, трепеща крылышками.
Решил нырнуть?
Хочет лететь поближе к волнам, потому что его замучила жажда?
Неужели солнце так раскалило его черные перья9
Хочет грудью ощутить морскую прохладу?
Нет...
Он падает, как пронзенный стрелой, как выброшенное из гнезда яйцо.
Вот он уже упал в волны, безвольный, мертвый.
Я кружу над тем местом, пролетаю над ним, опускаясь все ниже и ниже, пока соленые капли не начинают оседать у меня на крыльях.
Ну, взлетай же, взмой ввысь, вернись! Летим дальше – на твой остров!..
Перья пропитываются влагой, в раскрытый клюв хлещет волна. Черный погружается все ниже и ниже.
Он опускается в пропасть воды головой вниз... И вот он уже лишь черная точка в глубине.
Черный исчез. Его нет... Я кружу над морем в отчаянии, в ужасе. Я осталась одна.
Я все мечусь, не зная, что делать. Оглядываюсь по сторонам, высматриваю, осознаю...
Неужели все это случилось в действительности? Неужели это все правда?
Неужели он действительно умер в полете?
Я осталась одна под открытым небом, над открытым морем, между сушей и островом, которого я никогда в жизни не видела, берегов которого без Черного я даже распознать не смогла бы.
Я могу лишь повернуть обратно и попытаться лететь тем путем, который привел меня сюда, ориентируясь по солнцу, по холодным отблескам белой луны, по башням затонувшего города, по оставшимся в памяти рифам, мелям, скалам.
Повернуть обратно?
Я больше не чувствую рядом его крыла, не ощущаю его уверенности, его силы, его веры в то, что мы долетим до цели.
Я вспоминаю старого голубя, который первым открыл мне зоб и позволил напиться густой, сладковатой, питательной жидкости... Он тоже умер прямо на лету и камнем упал вниз, разбившись о мраморные плиты, какими была вымощена окруженная колоннадой площадь.
А хохлатая чомга, рядом с которой я как-то возвращалась с моря в город? Тоже умерла в полете...
Я возвращаюсь. Я должна вернуться. Иного пути нет.
Я ищу под водой силуэты затонувшего города, но их заслоняют волны с пенистыми гребнями, которые вздымаются все выше и выше.
Я уже не сомневаюсь, что вернусь, потому что ветер благоприятствует мне – он несет меня обратно.
Наступает вечер. Я уже вижу на горизонте берег, с которого мы так недавно отправились в путь.
Птицы, пережившие зимнюю стужу, верят в то, что, как только появится первый уверенный, теплый солнечный лучик, им станет легче жить, летать, добывать пищу.
Но это все иллюзии. Мечты о легкой жизни в теплых солнечных лучах приносят разочарование и осознание собственной слабости.
Хотя дни становятся все теплее и все длиннее, ночи пока еще очень холодные. С каждым днем становится больше птиц, нервно ищущих пропитание, а хищники делаются все агрессивнее, все изобретательнее, все упорнее караулят добычу, все дольше преследуют, чтобы в конце концов убить.
Вскоре в каждом гнезде, в каждой норе появится потомство, и надо набраться сил, чтобы выкормить его.
Наступит время, когда начнут умирать слабые, голодные, истощенные, старые птицы. Когда будут умирать птенцы, слишком слабые, чтобы жить самостоятельно, птенцы, слишком рано вылупившиеся из своих скорлупок, птенцы, родители которых больше не хотят заботиться о них и выпихивают из гнезд, чтобы побыстрее освободиться от бремени кормления лишних ртов.
Те птенцы, что хотят побыстрее познать мир, больше всех увидеть и узнать, – гибнут первыми. Жадная любознательность гонит их вперед, и они вываливаются из своих гнезд или слишком бойко вылетают, восхищенные только что открытой возможностью держаться в воздухе. Они летят вперед, не зная, что для того, чтобы жить, надо уметь возвращаться. Их клювы еще хрупки и нежны, зобики наполнены лишь небольшим количеством высосанной из родительского зоба густой кашицы. И вдруг они неожиданно оказываются один на один с палящими лучами солнца или на сухих, безлистных, каменных склонах, где нет ничего, что можно было бы выпить или съесть.
Старые голуби улетели, а молодые птенцы отчаянно пытаются найти родителей. Они бегают за чужими голубями и даже за галками, выпрашивая у них корм.
Отгоняемые, заклеванные, они лишь попискивают от боли, тщетно высматривая своих близких. И если родители не прилетят за ними, их шансы пережить ближайшую ночь крайне ничтожны.
Темнота, пронзительный холод, резкие порывы вегра, дождь, сиротство, страх перед неизвестностью.
Я боюсь весны, которую уже предчувствую, которая приближается с каждым новым утром, с каждой стаей перелетных птиц, проносящихся над моей каменной стеной.
Я одна. Если бы рядом со мной был сильный, ловкий самец, чьи теплые перья я могла ласкать по ночам своим клювом.. Если бы я несла большие белые яйца и вслушивалась в доносящиеся изнутри шорохи, тогда я ждала бы весну с надеждой, тосковала бы по ее теплу и по тому чудесному ощущению радости, которое приносит с собой эта пора.
Но я все же радуюсь каждому прожитому дню, каждому утреннему пробуждению.
Смерть уже не пугает меня. Куда больше меня страшит дальнейшая жизнь в одиночестве. В молодости я не думала о том, как это тяжело – быть старой, обреченной на одиночество птицей. Я боюсь лететь к морю, потому что не знаю, выдержу ли такой далекий перелет. Мои крылья уже не так сильны, и я не взлетаю так высоко, как раньше, когда я часто летала над морскими просторами.
Молодость не знает страха, она с пренебрежением относится к опасности.
Молодость побеждает страх. Старость к страху привы­кает.
Лети вниз, к едва сочащемуся из родника ручейку. На каменных плитах спокойнее, безопаснее, чем в небе, где уже появилась упорно описывающая широкие круги темная точка.
Пустыня постепенно пожирает город. Ее песчаные языки все глубже вползают между разрушающимися стенами, песок засыпает улицы, площади, дома, напирает на стены, поглощает пространство. Из принесенных ветром песчинок складываются холмы и барханы, песок оседает на крышах, которые трескаются и проваливаются под его тяжестью.
Пустыня наступает на город непрерывно – и днем, и ночью. Когда дуют сильные ветры, даже здесь, в щели высокой каменной стены, слышен шелест оседающих песчинок. На площади уже образовалась обширная желтая дюна.
Я лечу вдоль каменной балюстрады, глядя на серо-зеленые карликовые кусты и деревца, пробивающиеся сквозь камни и песок. Искривленные сучковатые стволы, спутанные ветки, раскидистые, глубоко проникшие в трещины между камнями корни позволяют им выжить и существовать, позволяют жить дальше.
Я раскидываю крылья пошире и плавно снижаюсь к блестящей струйке воды. Опускаю клюв в прозрачную влагу. С противоположного берега за мной следят желтые глаза облезлой старой лисы, у которой уже нет сил охотиться за быстроногими зайцами, поэтому она каждый день караулит здесь – ждет старых, ослабленных птиц. Лиса облизывается, щурит глаза. Она мне не опасна. С того берега ей сюда не перепрыгнуть. Я знаю, что сумею ускользнуть от ее когтей.
Слышу пискливые гортанные голоса. Со стороны пустыни на небе появляется серебристо-серое облако – туча летящих птиц.
Я спешу укрыться под ближайшей крышей, втискиваюсь поглубже под балки стропил.
Орлы, которые осенью, как всегда, улетели на юг, теперь возвращаются на север. Огромные, тяжелые крылья шумят над городом. Зоркие глаза высматривают добычу.
Пришла очередная весна.
Я трогаю, касаюсь, проверяю. Стержень пера и отходящие от него в обе стороны лучики составляют вместе шелковистую гибкую пластину. Здоровые пластинки всегда жесткие, плотные, упругие. Краями клюва я чищу кончики маховых перьев. Они гнутся, разглаживаются... Я люблю этот свистящий звук, скрип клюва, скользящего от основания пера к верхушке вдоль стержня. Если перо слабое, то после нескольких таких движений оно выпада­ет. Но мои перья сильны, чисты, упруги, послушны взмахам крыльев. Они могут долго удерживать меня в воздухе, и даже сильному ветру не под силу их вырвать, сломать, согнуть. С ветки оливкового дерева я смотрю на залитую утренним солнцем долину, заполненную каменными развалинами. Большая часть деревьев уже высохла, лишь кое-где виднеются кустики желтеющей травы и стелющиеся зеленые колючки.
Тишина. На ветке надо мной спит горлица Зия, которая уже много лет живет в этой котловине. Ее перья ломаются, крошатся, выпадают. Они уже не блестят так, как мои. Они стали матовыми и потрепанными на кон­цах. Пух на ее голове и грудке кажется стертым, как будто его съела моль, всегда пожирающая перья умерших птиц. Даже легкий ветерок без труда вырывает ее мелкие растрепанные перышки и носит их высоко над покрытой пустынной пылью оливковой рощей.
Между домами когда-то тек ручей. Теперь я уже с трудом нахожу место под камнем, где еще можно высосать из песка немножко влаги. Более слабая и не такая крупная, как я, Зия повторяла все мои движения, погружая клюв в песок вслед за мной. Теперь она сидит с полуоткрытыми глазами, сонная, но в то же время обеспокоенная.
Она знает, что ей надо бы улететь отсюда, надо бы немедленно покинуть это место. Завтра в старом русле ручья уже не будет даже этих крупиц влажного песка, из которых сейчас еще можно высосать хоть каплю жидкости, как это ей удалось сделать сегодня, рядом со мной. Ведь ее клюв меньше и короче, чем мой, и без меня она даже не сможет засунуть его глубоко в песок.
Посеревшие, потрепанные перья, в уставших от яркого солнечного света глазах застыл страх. Птицы, которые долго живут в солнечных котловинах, среди сверкающих белизной камней, видят хуже, а к старости часто вообще теряют зрение.
Ну, разве можно различать детали и видеть все вокруг, если годами живешь среди такого сияния? Разве такой яркий свет может не испортить глаза? Ведь постоянное сверкание так утомляет...
Зия видит совсем плохо. Вчера она не заметила принесенного ветром зернышка. Она уже не может ловить черных муравьев, заползающих ей на лапы.
Зия хочет пережить летнюю засуху, и потому она должна улететь отсюда. Но сумеет ли она сделать это? Я вижу ее лапы – высохшие, побелевшие, покрытые шишками и наростами. Кончики когтей стали совсем прозрачными и просвечивают на солнце. Зия дремлет – ей снится молодость. Она – последняя горлица, оставшаяся в этой долине, а ведь когда-то в ее стае было много птиц. Птиц ловили ястребы и соколы, они умирали от голода и жажды. Некоторые из них перебрались отсюда на берег моря.
Зия осталась. Но переживет ли она это лето? Может, она и не улетает лишь потому, что знает: ее перья не выдержат длительного перелета.
Ей давно уже следовало бы улететь отсюда. Перелет из котловины в город представляется мне простым, но для нее он может оказаться смертельным. Это только на первый взгляд котловина находится совсем близко от города, а на самом деле их разделяет широкая полоса каменистой пустыни.
Далеко за горизонтом прячется теплое соленое море, берег которого сверкает белизной кристаллической соли. Летала ли Зия туда в молодости? Бывала ли она когда-нибудь в городе? Покидала ли хоть раз эту белую котловину? Горлицы привязываются, привыкают к ручьям, скалам, деревьям. Они любят проторенные, хорошо знакомые дорожки, где ничто уже не может удивить их, застать врасплох.
Зия покачивается на ветке, хотя ветра сегодня почти нет. Теплые воздушные потоки поднимаются от раскаленных камней, и достаточно лишь раскинуть крылья в стороны, чтобы, кружась, подниматься все выше и выше.
Зия широко раскрывает глаза и приветствует меня гортанным криком. Она потягивается, расправляет крылья, демонстрируя маховые перья, напрягает рулевые перья на хвосте. Темные маховые перья крыльев – те, что дают возможность быстро взмывать ввысь, – выцвели, стали серыми, ломкими, потертыми. Белая полоска на конце крыла полиняла и потрепалась.
Зия тщетно чистит перья, трепещет перышками, раскладывает на ветке хвост. Она потеряла слишком много перьев из крыльев и хвоста. На фоне неба эти потери похожи на большие дыры. Разве с такими перьями она когда-нибудь сможет взлететь так же высоко, как я?
Я расправляю крыло, провожу влажным клювом вдоль перьев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38