Да, да, да!
— Успокойся, — попросил Герман. — Когда ты злишься, ты становишься похожей на мать. Все это слишком красиво, чтобы быть правдой.
— Непрошибаем. Герман Ермаков, ты непрошибаем, как танк! Но я знаю, чем тебя достать! — с ненавистью бросила Катя. — Я любила его всю жизнь! Он был моим первым мужчиной! Я спала с тобой, а представляла, что сплю с ним! Так было всегда, всегда, всегда!
У Германа был огромный опыт деловых переговоров. Даже не имея информации, он всегда знал, когда собеседник блефует, а когда говорит правду. Опыт подсказывал ему, что слова Кати нельзя принимать на веру, но то, что она их произнесла, на мгновение оглушило его, лишило способности рассуждать здраво. Ее слова попали в самую больную точку, в самую потаенную область души, в ту каморку в душе, в которую он запретил себе заходить. Катя распахнула дверь в нее, но даже и сейчас Герман не мог заставить себя посмотреть на то, что внутри.
Пауза затягивалась, становилась неприличной, неловкой. Откинувшись к спинке кресла, с жалкой, вымученной, растерянной улыбкой, зная, что она жалкая, вымученная и растерянная, Герман рассматривал снимки, лежащие на столе. Сказал только для того, чтобы что-то сказать:
— Ты хотела предъявить их в суд?
— Я хотела предъявить их тебе!
Все также бесцельно, только лишь для того, чтобы не сидеть, а что-то делать, чем-то себя занять, Герман сложил снимки в конверт и отодвинул конверт на край стола.
— Ну что ж… Если ты хотела сделать мне больно, тебе это удалось.
— Ему больно! Да что ты об этом знаешь! А каково мне было сидеть в четырех стенах и представлять, как ты развлекаешься с московскими шлюхами? Мне было каково?! Да ты и понятия не имеешь, что такое больно!
— Теперь имею. Чего ты хочешь?
— Я хочу получить развод! Я хочу получить половину совместно нажитого имущества! Половину недвижимости, половину активов, половину «Терры»! Я имею на это право!
— Имеешь. Что ты будешь с делать с акциями «Терры»? Продашь? Но они приносят до двенадцати процентов годовых. Нет никакого смысла их продавать.
— Я знаю, что с ними делать! Я сама буду заниматься делами!
— Ты?! — поразился Герман. — Будешь заниматься делами?! Да ты же ничего в них не смыслишь!
— Разберусь! Ты всегда считал меня дурой. А я не дура. Я сумею вести дело не хуже тебя. И такой контракт, как на поставку обуви армии, не упущу, можешь не сомневаться!
— Господи Боже, сегодня день неожиданностей! Откуда ты знаешь про этот контракт? Я хотел тебе рассказать, но ты же не захотела слушать!
— Знаю!
— Понятно, — кивнул Герман. — От Борщевского. Придется его уволить. Много болтает.
— Вот как? — вскинулась Катя. — Теперь я не дам тебе этого сделать!
— Как это не дашь? — удивился Герман. — Каким образом?
— Таким! У меня будет контрольный пакет акций «Терры!
— Извини, что вынужден говорить элементарные вещи. Контрольный пакет — это пятьдесят процентов плюс одна акция. А у тебя будет только сорок шесть процентов.
— Неважно! Все равно без моего согласия ты не сможешь принять ни одного решения! И о контракте мне рассказал Иван Кузнецов. Звонил из Москвы, тебя не было. Крыл тебя чуть ли не матом. И я его понимаю. Отказаться от такой сделки!
— Он не сказал, почему я отказался?
— Потому что ты мелкий лавочник! Побоялся рискнуть!
— Интересная закономерность, — заметил Герман, сдерживая раздражение. — Все знают, как вести дела. Один я не знаю. Иван попробовал. И чем кончилось?
— Чем?
— Он разорился. От его фирмы «Марина» осталось одно название. И он меня учит жить!
Катя отошла от окна, обогнула письменный стол и сзади положила руки на плечи Германа. Он замер. Вот сейчас она наклонится к нему, обдаст запахом волос, защекочет волосами щеку и шепнет, как часто шептала, входя заполночь в его кабинет:
— Постель остыла.
Потом укусит за ухо, со смехом выскользнет из его рук и убежит в спальню.
Она сказала:
— Послушай, Герман. Мы с тобой прожили двадцать лет. Неужели мы не можем расстаться по-человечески?
— Что я могу сделать?
— Подай сам на развод. А я свое заявление отзову. Это избавит нас от склок в суде.
— Я подумаю, — пообещал Герман.
Он почувствовал, что ее руки исчезли с его плеч. Коротко простучали каблучки по паркету, не закрытому ковром, стукнула дверь. Герман оглянулся. Кати не было. Лишь остался дымок ее сигареты и слабый запах ее духов. И с весельем, которое всегда приходит на смену достигшему крайнего предела отчаянию, Герман понял: «Я не могу без нее жить».
«Я не могу без нее жить!»
Герману не раз приходилось слышать эти слова. В юности — от сверстников, пораженных несчастной любовью, позже — в фильмах, в назойливо лезущей в уши музыкальной попсе. И всякий раз, когда случалось над ними задуматься, удивлялся вопиющему несоответствию их смысла реальной жизни. Проходит время, иногда совсем небольшое, месяц, два, и что? Живет себе человек и живет. Без нее. Иногда даже поражается себе: да он ли это был, его ли это душа стенала в безвыходности, он ли это глушил себя водкой и доставал приятелей заверениями, что он не может без нее жить?
Умом Герман понимал, что то же произойдет и с ним, не он первый, не он последний. Но отчего же такой невыносимой кажется сама мысль, что он сможет жить так же, как жил, только без нее, без Кати, с пустотой в душе, с выжженной частью души, как лес после пожара? Да, заполнится пустота, как кострище затягивается молодым подлеском. Да, будет жизнь без нее. Возможно, благополучная. Может быть, даже счастливая. Но это будет уже не он. Его, нынешнего, уже не будет. И так отчаянно, так яростно протестует все его существо против подсказанной разумом перспективы, потому что эта перспектива
— смерть. Даже верующему человеку трудно смириться с неизбежностью смерти, с бесследным исчезновением себя, нынешнего. И потому наполняются непереносимой болью, режут сердце затертые, затасканные, как слово «любовь», слова: «Я не могу без нее жить».
Герман не думал о том, что узнал. Еще будет время об этом подумать. А пока нужно было кое-что выяснить. Он собрал чемодан, сунул в кейс конверт со снимками, вызвал такси и приказал ехать в Даунтаун. Отъезжая от дома, оглянулся и вновь подумал о себе в третьем лице. Красивый, очень красивый дом построил ответчик Ермаков. И бассейн красивый, и газон ухоженный.
Бассейн, пожалуй, пора закрыть — осень, скоро зима.
V
В кабинете на тридцатом этаже административного небоскреба в Даунтауне, где располагался центральный офис группы компаний «Терры», Германа встретил встревоженный Ян Тольц:
— Вы уже знаете?
— Что я знаю?
— Проблемы в Москве. Оперативная таможня опечатала наши центральные склады. К чему-то прицепились. Сказали, что разговаривать будут только с вами. Боюсь, Герман, вам придется лететь.
— Передайте, что я буду в Москве послезавтра. Сначала мне нужно в Новосибирск.
— А что в Новосибирске?
— Тоже проблемы.
Тольц с сочувствием покачал головой:
— Вот уже верно: если дует, то изо всех щелей.
Герман достал из кейса конверт и разложил на столе фотографии.
— Это вы снимали?
— Да, я, — подтвердил Тольц. — На «Шота Руставели». Я отснял тогда не меньше десяти пленок. Мне хотелось сохранить воспоминания о той поездке. Как знал, что такого хорошего времени у меня больше не будет. Откуда они у вас?
— Дала Катя.
— Катя?! Погодите. А у нее откуда?
— Прислали из Москвы. Полгода назад.
— Ничего не понимаю. Мои фотографии прислали из Москвы Кате? Кто?
— Это я и хочу узнать. Кому вы давали эти снимки?
— Никому. Нет, никому. Я был уверен, что они лежат в моем архиве. Никто из моих домашних никогда туда не заглядывает. Да я и сам последний раз видел их года три назад… Впрочем…
— Что — впрочем? Что, черт возьми, впрочем?!
— Не кричите, Герман, — попросил Тольц. — Вы же не думаете, что это я кому-то отдал снимки, чтобы разрушить вашу семейную жизнь? Мне тогда показалось, что снимки не все. Что их должно быть больше. Но решил, что это мне показалось.
— Вам не показалось, — буркнул Герман. — Кто мог взять их из вашего архива?
— Есть у меня предположение, мне только сейчас пришло это в голову… Когда я уезжал из Москвы, отправлять багаж мне помогал один наш сотрудник. Это было лет пять назад, вскоре после дефолта. Он приехал с микроавтобусом. Пока прособирались, стемнело. Решили ехать в Шереметьево утром. Ну, выпили. Вы же знаете, какое настроение бывает накануне отъезда. Уезжаешь навсегда. Хоть теперь и можно вернуться, но сам-то знаешь, что уже не вернешься. Годы не те. И все, что оставляешь, обретает новую ценность… Проговорили полночи, я показывал свои фотоальбомы. Он остался ночевать у меня в кабинете. Утром отвезли багаж в Шереметьево. Мне и в голову не могло прийти…
— Кто этот сотрудник?
— Саша Борщевский, — ответил Тольц и тут же решительно покачал головой.
— Нет, он не мог взять снимки. Зачем? Это совершенно невероятно.
— Это вероятно, — сказал Герман. — Потому что их нет там, где они должны быть. И есть там, где их быть не должно.
— Вы полагаете… Но вы же друзья! Борщевский всегда говорил, что он ваш друг! Еще со студенческих лет!
— Да, друг, — кивнул Герман. — Такой друг в жопу влезет и за сердце укусит. Заберите, Ян, они ваши. Верните их в свой архив.
— Нет, — отказался Тольц. — Они ваши. Они уже стали фактом вашей жизни. К сожалению.
Герман перебрал снимки, пытаясь представить, с какими чувствами смотрела на них Катя. А сам он, как бы сам он смотрел на такие снимки, если бы на них был не он, а Катя с чужим мужчиной? И с темной злобой, с бешенством понял: он бы ее убил. Он бы убил ее! Он бы ее убил!
«Ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные…»
Герман собрал со стола фотографии, вместе с конвертом сунул в бумагорезательную машину и нажал кнопку «Старт». Заработали ножи, превращая снимки в бумажную лапшу, и у Германа появилось ощущение, что он вырезает из души что-то такое, без чего станет беднее.
— Мне очень жаль, Герман, что я невольно вас подвел, — проговорил Тольц. — Поверьте, искренне жаль.
— Это не ваша вина. Вы сказали, что я выручил вас в трудную пору…
— Да. Вы оказали мне такую услугу, за которую я никогда не смогу расплатиться.
— Сможете, — возразил Герман. — Кто хочет купить у вас акции «Терры»?
Тольц замялся.
— Ладно, не говорите. Он сразу предложил купить у вас все восемь процентов ваших акций?
— Нет, сначала предложил продать четыре процента плюс одну акцию. Я отказался. Смысл? Если продавать, то весь пакет. Тогда я смогу сразу купить хороший дом и жить спокойно. А так — ни то, ни се. Он с кем-то проконсультировался и согласился. Это важно?
— Да, — кивнул Герман. — Это самое важное.
Четыре процента плюс одна акция Тольца и сорок шесть процентов в сумме давали Кате контрольный пакет.
— Я сам скажу, кто этот посредник, — предложил Герман. — А вы скажете, да или нет. Борщевский?
— Да.
До самолета оставалось полтора часа. Герман заехал в банк и получил подтверждение тому, о чем уже догадался. Три миллиона четыреста тридцать тысяч долларов — столько было на их семейном счету. Герман оставил распоряжение, изменившее режим пользования вкладом. До тридцати тысяч долларов Катя могла снять самостоятельно. Чтобы получить большую сумму, требовалась подпись Германа.
Через полтора часа, пристегнувшись ремнями в кресле «боинга» компании «Люфтганза», взявшего курс на Франфурт-на-Майне, он словно бы провалился в бездонную тьму. Но и во сне, как ощутимо присутствующие в хвостовом салоне гул турбин и вибрация, судорогами проходившая по фюзеляжу, неотвязно пульсировала пустая, совершенно не ко времени, лишенная практического содержания мысль: контракт на поставку обуви российской армии. Иногда выныривая из забытья, Герман пытался понять: почему этот контракт, на котором давно поставлен крест, привязался к нему, как рекламный слоган, почему мысль о нем сидит в подсознании, как заноза?
VI
О том, что Управление тыла Минобороны намерено закупить два миллиона пар ботинок для солдат и офицеров российской армии, Герману сообщил Иван Кузнецов еще в ту пору, когда он был вице-президентом «Терры» и генеральным директором Московского представительства. А до него эта информация дошла через военных финансистов, с которыми он имел дело при распродаже имущества Западной группы войск. Госзаказ на два миллиона пар обуви — о таком контракте можно было только мечтать. Когда же стали известны условия, у Германа вообще голова пошла кругом. Управление тылом объявило закупочную цену: двадцать пять долларов за пару. Хорошие кожаные ботинки можно было сшить за двенадцать долларов. Двадцать шесть миллионов прибыли — было за что бороться.
Герман прекрасно понимал, что получить этот подряд будет очень непросто. «Терра» уже занимала прочные позиции на российском рынке, имела крепкую производственную базу и была вполне способна выполнить даже такой масштабный заказ. Но при выборе подрядчика это вряд ли будет иметь решающее значение. Не отщипнуть от такого куска — это противоречило бы всем традициям российского чиновничества, и военные в этом смысле не были исключением. Весь вопрос состоял в том, каким будет откат.
Герман встретился с заместителем начальника отдела полковником Семенчуком, который готовил документы для начальства и при всей незначительности своей должности был в деле распределения подрядов главной фигурой. Встреча была назначена в кабинете полковника в здании Управления тылом в старом громоздком доме на Солянке. Иван Кузнецов приехал с Германом, но на встречу не пошел. В Управлении его помнили по скандальной истории с имуществом ЗГВ, могли узнать, это предопределило бы отношение к самому Герману. Он остался ждать в чахлом сквере, примыкавшим к стоянке для служебных машин, обставленном киосками с сигаретами, пивом, курицами-гриль и шаурмой.
Едва миновав проходную, Герман сразу перенесся лет на двадцать назад, в какую-то пыльную контору советских времен. Успев привыкнуть к офисам с евроремонтом, современной оргтехникой и длинноногими вышколенными секретаршами, он с удивлением рассматривал тусклые коридоры с протертым линолеумом, обшарпанные стены, немытые окна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33