Когда родители пропажу обнаружили, попытались получить деньги назад, но им их не вернули. И вот Мишины предки не долго думая написали на сына заявление — отправили его под суд, чтобы тот «проветрил мозги». Вроде как поставили в угол.
— Только в церкви я по-настоящему нужен. Бог отдал за меня Своего Сына, понимаешь? Сына Своего отдал за мои грехи, — тихим, бредовым голосом говорил Миша.
Он все время молился и пытался проповедовать в столярном цехе. Всем надоедал, его били. Но чем сильнее били, тем сильнее он приставал, чтобы опять быть битым.
— Все апостолы страдали. Это высший дар — за веру страдать, — говорил он с гордостью, глядя на меня заплывшими от синяков глазами.
Во что с ним играл Бог, я даже представить себе не могу. В дурака, наверное.
Ну вот не глупо устроен мир? Нет? Что эти двое сделали, чтобы их в тюрьме держать? Один родился в стране, в которой нет нормальной дорожной полиции, а другой — у таких родителей, которых нужно кастрировать еще до того, как они в состояние половой зрелости войдут.
И ведь во всем так. Во всем! Глупая, дурацкая жизнь!
Третий… Про третьего — Рустама — разговор особый. Небольшого роста, крепко сбитый, с бритой головой и свернутым набок носом. Он почти не разговаривал с нами. Как-то обмолвился, что боксер. Попался за незаконное хранение оружия. Гаишники остановили машину для досмотра, а у него — пистолет. Рустама прорабатывали серьезнее всего. То и дело возили на допросы в ФСБ. Кажется, подозревали в связях с террористами.
Я начал присматриваться к нему.
С «воли» ему все время передавали запрещенные вещи. У него даже был мобильный телефон. Правда, пользовался он им очень редко. Иногда ему звонили по ночам. Говорил он тогда на неизвестном мне языке. Потом оказалось, что на татарском.
Позже я понял, что Рустам тоже ко мне присматривается. За месяц мы не сказали друг другу больше десяти слов, но я чувствовал взгляд его маленьких черных глаз.
Наконец однажды он заговорил. Хоть обращался он к другому человеку, я понял, что слова его были на самом деле адресованы мне.
— Не важно, когда и от чего умрет человек, — говорил он. — Важно, как он прожил жизнь. Все умрут. От пули или от болезней — не имеет значения. Смерть — вопрос времени, а потому убийства не существует. Ты всего лишь приближаешь неизбежное. В убийстве нет жертвы. Если человек умирает молодым, он умирает с надеждой, что впереди его ждало все лучшее. А кто из сорокалетних может похвастаться, что его юношеская вера в лучшую жизнь сбылась? За их плечами только разочарования. Если человек умирает молодым — ему повезло. Счастливый человек умирает легко, а несчастный еще легче. Первый всего достиг, второй наконец-то нашел выход. Убийства не существует…
Ночью я не мог уснуть, все думал о словах Рустама. Для тех несчастных, рядом с которыми я провел последние месяцы, смерть была бы наилучшим выходом. Она спасла бы их от страданий. Она бы положила конец их жалкому, недостойному человека существованию.
Потом я стал думать о тех, кому «повезло». О тех, кому Бог выбросил «призовые кости». Разве они умеют радоваться своей жизни? Разве они знают ей цену? Нет, они считают, что «всего добились сами», «своим трудом», «своими мозгами». И им всегда мало!
Ни один человек теперь не помнит слова «достаточно»! Дома и машины должны быть больше, дороже, роскошнее. Женщины выше, дети умнее, жизнь длиннее! Они плачут и убиваются над своими морщинами, избытком жира, надвигающейся старостью. И страдание их по силе ничуть не меньше, чем у тех, кто заживо загнан под землю.
На следующий день я подошел к Рустаму. Он быстрыми отточенными движениями клал под пресс промазанные клеем листы фанеры.
— Убийства не существует, — произнес я как пароль.
Он некоторое время буравил меня своими маленькими глазками. Как шифр считывал. А потом спросил:
— Что надо?
— Ты ведь не просто боксер, — сказал я. — И пистолет у тебя в машине не случайно оказался, правда?
— Что надо? — повторил Рустам.
— Хочу умереть, — сказал я просто, как когда-то Олесе: «Я тебя люблю».
Так день, когда все началось, и день, когда все закончится, сошлись вместе. Рустам пожал плечами.
— Умрешь когда-нибудь… — ответил он с кривой усмешкой.
Я сглотнул. Ситуация была глупая. С чего я вообще взял, что он террорист? А если даже и так — вряд ли он станет со мной откровенничать. Вдруг я провокатор? «Утка», агент, приставленный к нему под видом заключенного.
— Извини.
У меня бешено колотилось сердце.
Больше мы не разговаривали.
— Это ты считаешь самым важным?.. — Данила удивленно выгнул брови. — Что есть еще люди, которые чужую жизнь ни в грош не ставят? Это? Но разве люди не сами обесценивают жизнь, когда говорят о ней так? Любая мысль — это идеология, а любая идеология — это инфекция. Если душа ослаблена страданием, она и заболевает. Ты можешь сказать: «Все мы скоро умрем» — и что? Думающий о смерти забывает о жизни.
— Не это самое важное, — сухо ответил Павел.
— Или, может быть, тебя возмущает, что справедливости в мире нет? А?.. Но справедливость не мир устанавливает, а люди. И то, что родители своего сына в тюрьму отправляют, это их поступок, а не мира, И то, что пьяные подростки разбиваются на машине, это ведь тоже не случайность. Это результат человеческих отношений — как случилось, что молодой человек не ощущает, что жизнь стоит того, чтобы ее беречь?..
— Нет, и не это самое важное…
— А что тогда? — развел руками Данила. — Что Бог играет в кости? Но, Павел, приглядись внимательно, это не Бог играет в кости, это люди играют в кости! Поставить все свое состояние на кон, проиграть, а потом винить в этом Бога — разве есть в этом логика?! Павел, ты…
— Нет, — оборвал тот.
— Ну а что тогда?
— Сейчас узнаешь…
Через три месяца состоялся суд. Мне дали полгода условно. Зачли четыре месяца, проведенные в КПЗ. Еще два мне предстояло ежедневно являться в районное отделение милиции. Отмечаться у инспектора.
Я оказался на свободе. И что?.. Огляделся по сторонам, сунул руки в карманы и… увидел маленький листочек бумаги, свернутый трубочкой.
«Если хочешь умереть, позвони по этому телефону…» И цифры.
Рустам!
Я бросился к ближайшему телефонному аппарату. Выклянчил у какой-то женщины монету. Стою в телефонной будке. Ладони вспотели. Я вытер их об джинсы. Снял трубку и… набрал номер Олеси. Совершенно случайно, сам того от себя не ожидая.
Мне ответил резкий, похожий на скрип ржавых ворот, голос ее матери:
— Алло!
Я тут же нажал на рычаг.
— Дурак… — сказал сам себе и бросил трубку.
Неожиданно захотелось увидеть Олесю. Ничего не говорить. Просто увидеть. Я обхватил руками голову.
«Неужели я все еще ее люблю?..» — эта мысль пронеслась как комета, заставив меня поежиться от внутреннего холода и тоски.
— Олеся, — прошептал я.
— Уехала она, — раздалось сзади.
У меня волосы встали дыбом. Я повернулся и увидел Киру.
— Ты?.. — я не верил своим глазам.
Откуда она узнала, что меня сегодня выпустят? И как она решилась прийти встречать меня после того, как продала мою квартиру? Я узнал об этом уже в тюрьме, когда выяснилось, что у меня больше нет прописки.
— Я, — односложно ответила Кира, затягиваясь сигаретный дымом и не глядя мне в глаза.
Она похудела настолько, что скуловые кости стали нависать над щеками. Волосы как пакля. Живой труп в грязной рваной одежде. Ощущение, что она только что с кем-то дралась, катаясь по земле.
— Чего надо? — спросил я и тут же пошел прочь.
— Встречаю вот, — ответила она, идя за мной следом. — А что, нельзя?
— Постыдилась бы хоть… — буркнул я, даже не оглянувшись.
— Ты по поводу квартиры, что ли? — безразлично спросила Кира.
— Ну хотя бы…
— А что? — Кира прибавила шаг, чтобы идти со мной вровень. — Ты же помирать собирался, а зачем мертвому квартира?
— Ладно, оставим…
— Знаешь, это не я у тебя на руках подыхала и дозу выпрашивала, — вставила Кира. — А потом, у тебя еще матери квартира есть.
— То есть пожалела меня? Заботилась обо мне? Так понимать? А с чего бы это?..
Кира забежала вперед, заставив меня остановиться. Привстала на цыпочки, чтобы заглянуть мне в глаза, и проговорила:
— Это называется «люююбооовь», — своими тощими пальцами с почерневшими от грязи ногтями она нарисовала передо мной в воздухе сердечко.
Наверное, я должен был разозлиться на нее, как когда-то на Олесю. Потому что вся эта «люююбооовь» — у них в голове, и ко мне она не имеет ровным счетом никакого отношения. Олеся изображала всепрощающую «люююбооовь», Кира несколько месяцев старательно разыгрывала бунтарку. Они просто хотят, чтобы у них «это было». И это — не любовь. Я знаю точно.
— Ты еще скажи, что стала наркоманкой, чтобы мне понравиться, — саркастически заметил я, обогнул стоящую передо мной Киру и пошел дальше.
На ходу оглянулся. Она смотрела на меня тоскливо и почти безразлично.
— Да иди ты… — крикнула она мне вслед. — Я сюда каждый день проходила. Узнавала все. Ждала. С ментом переспала, чтобы узнать, когда тебя выпустят.
Меня это разозлило. Я остановился, обернулся, увидел ее — такую грязную, тощую, мятую, словно побитую собаку.
— А я не просил меня ждать. Когда вы все уже поймете, что ваше чувство не дает вам на меня никаких прав?! Я был свободен от Олеси, и я свободен от тебя! Вы обе взяли от меня то, что хотели! И обе имели наглость утверждать, что я вам еще и что-то должен! Ну, ждала ты меня. И что мне теперь надо сделать? Поцеловать тебя? Предложить тебе руку и сердце? На коленях благодарить, что тебе хотелось со мной переспать? Меня же в ваших фантазиях, которые вы почему-то чувствами называете, просто нет! Нет меня! На меня самого вам плевать!
Кира дрожащими руками достала из кармана какой-то окурок, прикурила.
— Олеся — единственная женщина, которую я любил, — продолжал я. — Я ей верил, но даже она оказалась просто трагической актрисой, и все! Ей было проще выстроить целый мир из лжи и самооправданий, чем хотя бы посмотреть на меня! Хотя бы попытаться увидеть меня, услышать, почувствовать! Нет, ей хотелось только одного — взять и утащить меня в свой убогий маленький мирок, превратив в свою марионетку! И тебе, оказывается, хотелось того же самого! А сколько пафоса! Все эти разговоры о смерти, о мире! Убирайся вон! Слышишь — пошла вон! Лживая… Ненавижу.
Кира слушала, не глядя на меня. Потом подняла равнодушные глаза, сделала несколько шагов мне навстречу и вдруг ехидно улыбнулась:
— Ты думаешь, что ты свободен? Ты так этом уверен? Сам все решаешь?.. — Кира скорчила презрительную мину. — Да Олеся временная была от тебя, когда ты «решил» с ней расстаться. Даже я об этом знала!
У меня словно тисками сдавило горло — не вдохнуть, не выдохнуть.
— Ты решил! — продолжала глумиться надо мной Кира. — Да что ты вообще можешь решить?! Это тебе так кажется, что ты что-то решаешь! На самом деле — Олеся хотела тебя и получила! Хотела ребенка от тебя — и получила. И даже говорить тебе ничего не стала, спрашивать ничего не стала! Просто использовала как донора, и все, привет! Ты что, и в самом деле ничего не понял? Ей же почти тридцать! Прежний любовник был женат, промурыжил ее восемь лет и бросил! Завел себе молоденькую! — Кира выпустила колечко дыма и презрительно сощурилась. — А разводиться и не собирался. И тут ты. Может, она думала даже, что влюбилась в тебя, только оставаться с тобой на вечные времена уж точно не планировала! Повернулся ей мужик, чтобы ребенка заделать, она и воспользовалась! Он «решает»!.. Дурак.
Кира зашлась мелким истерическим смехом, больше похожим на клекот хищной птицы.
Я схватил ее за обе руки, которыми она театрально вертела перед моим носом, и заорал:
— Молчи!!! Слышишь ты?! Молчи!!! Ненавижу! Ненавижу тебя!!!
Мне казалось, я схожу с ума. Как она могла?! Как?! Вот так — взять, заиметь от меня ребенка и исчезнуть. А она исчезла. Самым натуральным образом — пропала в никуда, спряталась, скрылась — от меня и с моим ребенком. И мне до сих пор неизвестно, где они обосновались. Может быть, даже за границей. Кто знает?
Я ее разыскивал, ходил к ней домой, на работу. Все без толку. Мать Олеси меня чуть не убила, когда я появился на пороге. На прежней ее работе на меня посмотрели как на круглого придурка. Я пошел к Люде, но та дверей не отперла, а через дверь предупредила, что сдаст меня в милицию, если я не оставлю ее в покое.
Как она могла?! Я ведь ее любил… До сих пор не могу понять, насколько можно быть черствой, чтобы поступить так?!
В конце концов каким-то чудом, через наших общих школьных знакомых мне передали письмо Олеси с фотографией моего новорожденного сына.
Она писала, что по-прежнему меня любит. И дальше какой-то бред. Мол, из-за того что мы вместе не можем, а она не может жить, зная, что я рядом, она решила уехать. Просила прощения, умоляла не искать ее. Врала, конечно, — от начала и до конца. Красивое вранье. Все объяснила. Придумала какую-то муть…
«Ты — самое дорогое, что было у меня в жизни, — писала Олеся. — Наверное, тебе трудно было меня любить. Ведь я некрасивая и вообще не такая, какой бы тебе хотелось меня видеть. Я старалась измениться, но выходило только хуже. Правда, очень старалась. Видимо, не судьба, я сама виновата.
Я все время пыталась понять, как сделать так, чтобы тебе угодить. Мне не хотелось, чтобы ты страдал и мучился из-за меня. Мысль о том, что я заставляю тебя сердиться и переживать, приводила меня в ужас. Но, наверное, это со мной что-то не так. И, наверное, ты заслуживаешь лучшего. Прости меня.
У нас растет замечательный сын. Я назвала его Пашенькой. Он, мне кажется, очень похож на тебя. Хотя пока, конечно, об этом нельзя говорить. Но мне так кажется. И мне бы очень хотелось… Были небольшие трудности в родах, но все закончилось благополучно, и мы оба быстро пошли на поправку.
Я знаю, что ты будешь рассержен, получив это письмо. И долго думала, надо ли тебе написать. Но потом узнала, что тебе известно про ребенка, и не могла не написать».
Вот такое письмо. Она всегда хотела взять надо мной верх. Всегда. И ваг теперь ей это удалось. Она пишет: «ты — это самое дорогое, что было у меня в жизни», «я сама во всем виновата», «я не могу, чтобы ты страдал из-за меня» — а на деле она просто меня поимела, и все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13