Отчего это произошло, Егорышев так и не понял, хотя Ройтман пытался ему объяснить.Он был так ошеломлен и растерян, что с трудом удержал в памяти адрес и совет поторопиться, так как Строганов недавно взял отпуск и собирался отправиться в очередное путешествие по Торже.Егорышев стоял на той точке земного шара, где находился «Центръ Азии», и глядел на веселый, разноцветный Улуг-Хем, как будто переселившийся сюда откуда-нибудь с берегов Черного моря. Легкий и праздничный облик города плохо гармонировал с угрюмыми сопками и свинцовой водой реки Унги.Егорышев был, наконец, в нескольких шагах от цели, но сделать эти несколько шагов оказалось труднее, чем доехать от Москвы до Красноярска.Пока он ехал, он мог не думать о том, что будет после встречи с Матвеем. Ему удавалось прогонять такие мысли. Теперь предстояло переступить последнюю черту. И Егорышев знал, что сделает это, но ему потребовалось некоторое время, чтобы собраться с силами.Он вспомнил голос Наташи по телефону, тихонько сказал ей: «Все в порядке, лада!» — и отправился на Центральную улицу разыскивать дом под номером шестьдесят восемь.Это был довольно невзрачный дом с тремя окнами и низкой крышей. Егорышев постоял еще немного на крыльце, чтобы справиться с дыханием. Ему показалось, что он справился, никто ничего не заметил. И тогда он постучал.Долго никто не открывал Затем дверь скрипнула и на пороге показался мальчуган лет четырнадцати. Он удивленно посмотрел на Егорышева большими карими глазами и спросил:— Вам кого?— Матвея Михайловича, — ответил Егорышев.— Войдите, — подумав, пригласил мальчик и отступил.За его спиной Егорышев заметил тоненькую фигурку в розовом платье. Это была девочка лет десяти с косичками. И мальчик и девочка были очень похожи на Матвея, это Егорышев решил сразу, хотя никогда Строганова не видел и знал его лишь по описанию Наташи. Но именно таким — кареглазым, с упрямым лбом — он его и представлял.— Вытрите, пожалуйста, ноги, а то мы вымыли пол, — тоненьким комариным голосом попросила девочка.Пол действительно был мокрый и чисто выскобленный.Егорышев послушно вытер ноги о половик и оглянулся. Он находился в крохотной передней, загроможденной деревянными ящиками. Наглухо забитые ящики были сложены друг на друга вдоль стен.— Отец уехал и вернется не скоро, — сказал мальчик.— Да, он вернется не скоро, — жалобно пискнула девочка и доверчиво посмотрела на Егорышева карими, бархатными глазами. — А вы его товарищ, да?— Что же вы стоите, войдите в комнату, — пригласил мальчик.Нужно было уйти, но непреодолимое любопытство охватило Егорышева. Он почувствовал, что не сможет уйти, не заглянув в комнату, где жил Матвей Строганов, настоящий, живой Матвей, который был мужем Наташи — как дико, нелепо это звучало, — да, он был ее мужем, целовал ее и говорил ей какие-то неведомые, нежные слова, наверно, более нежные и ласковые, чем те, что говорил ей Егорышев… И Егорышев должен был вдохнуть воздух, которым дышал этот незнакомый, чужой и странно, болезненно близкий человек…Мальчик открыл дверь, и Егорышев вошел в комнату. Он переступил порог, и что-то как будто толкнуло его в грудь, он зажмурил глаза и отшатнулся… Он ждал и чувствовал, что увидит в этой комнате что-нибудь особенное, но он увидел… Наташу!Он увидел Наташу. Она стояла напротив двери, опершись плечом о ствол тоненького деревца, и задумчиво смотрела куда-то мимо Егорышева. Она была одета в ситцевое гладкое платье, которого Егорышев никогда на ней не видел. И прическа — тоже гладкая, с косичками вокруг головы — была ему незнакомой.Картина занимала весь простенок между двумя окнами. Наташа была точно такого же роста, как в жизни. Егорышев перевел дыхание и сделал шаг вперед. Теперь, когда он лучше рассмотрел картину, Наташа показалась ему какой-то не такой… Что-то чужое было в ее чертах. Лицо ее на картине было более худым, чем на самом деле, нос и губы имели немножко другую форму… Портрет не был точной копией оригинала, но чем больше всматривался Егорышев, тем яснее понимал, что художник и не стремился к абсолютному сходству. Он, по-видимому, сознательно уложил по-своему волосы Наташи, мягче очертил ее нос и губы, сделал тоньше фигуру, но зато глаза были совершенно Наташины и особенный, застенчивый и упрямый поворот головы был тоже ее…Очень редко Егорышев видел на лице Наташи такое выражение, какое было здесь, на портрете. Он любил у нее это задумчивое, нежное и доверчивое выражение и почувствовал, что портрет достовернее живой Наташи, хотя и мало похож на нее, потому что художник изобразил не то, что все могли увидеть, взглянув на Наташу, а лишь то, что он любил в ней и что она дарила ему одному.Егорышев сразу понял это, а поняв, увидел в картине то, чего до сих пор не замечал. Он увидел любовь Матвея, его нежность, гордость и боль. Он увидел, как хорошо Матвей знал Наташу, как тонко и точно ощущал все ее мысли, побуждения и привычки.И у Егорышева возникло такое чувство, будто Матвей Строганов увез с собой в Улуг-Хем смятенную, добрую и страстную душу Наташи. Егорышев знал, что на самом деле это не так, но все же задохнулся от обиды, ревности и боли, словно Наташа и впрямь все эти годы была не с ним.Он не мог больше на нее смотреть и вышел из комнаты.— Вам некогда? — спросил мальчик. — Тогда зайдите через десять дней. Отец к тому времени вернется.— К тому времени он вернется, — жалобно пропищала девочка.— А где он? — спросил Егорышев.— Уехал в колхоз имени Первого мая. Там он будет работать и рисовать. Он уже третье лето туда ездит.— Далеко это?— Не очень, — подумав, ответил мальчик. — Там, где начинается река Унга.— А как туда можно добраться?— По реке можно. Но сейчас Унга обмелела, пароходы не ходят. Можно еще на вертолете.— Спасибо, — сказал Егорышев. — Как же тебя зовут?— Костя, — ответил мальчик. — Меня Костя, а ее Ленка.— Значит, так вдвоем и хозяйничаете? Или у вас есть мама?— Вдвоем хозяйничаем, — хмуро сказал Костя. Больше Егорышев не стал ничего спрашивать. Он попрощался и вышел.Солнце садилось за сопки. По Унге протянулась багровая дымящаяся полоса. Через несколько минут она погасла, и сразу стало сумрачно, сыро и холодно.Егорышев отправился в гостиницу. Несмотря на то, что было лето, в гостинице топилась печка, и дежурная с широкоскулым бронзовым лицом, одетая в шерстяную кофту и байковые шаровары, деловито подбрасывала в топку березовые кругляши. Дежурная вручила Егорышеву ключ от номера, он отдал ей чемодан и пошел ужинать в столовую, напротив гостиницы, в точно таком же одноэтажном деревянном доме.После ужина Егорышев заперся в тесном номере с потрескавшимся умывальником и деревянной кроватью, разделся, укрылся до подбородка тяжелым колючим одеялом и до рассвета лежал с открытыми глазами, ни о чем не думая, радуясь тому, что можно еще немного побыть в той прежней жизни, с которой он уже приготовился распрощаться несколько часов назад. Спать ему не хотелось, но он не томился, не ждал утра, а, напротив, огорчился, когда в номере посветлело и нужно было вставать.— Пассажирского сообщения с колхозом имени Первого мая пока нет, — сказала Егорышеву кассирша на летном поле. — Билеты туда не продаются.— Как же попасть в этот колхоз? — спросил Егорышев.— Дожидайтесь оказии, — пожала плечами кассирша. — Вы сходите к начальнику грузовых перевозок, он вам скажет, когда в ту сторону будет рейс.Начальника грузовых перевозок Егорышев разыскал в буфете. Начальник стоял у стойки и сосредоточенно поедал бутерброд с икрой, не обращая ни малейшего внимания на молоденькую буфетчицу, которая кокетливо смотрелась в зеркало и время от времени бросала на него нежные и укоризненные взгляды. Начальнику было лет двадцать, и на его безусом лице пылал задорный мальчишеский румянец.Выслушав Егорышева, он доел бутерброд, стряхнул со скатерти крошки и сказал:— Вам исключительно повезло. Через час мы отправляем туда книги и учебные пособия. Договоритесь с учителем. Он сопровождает груз. Если возьмет вас, я препятствовать не буду.Начальник грузовых перевозок сурово взглянул на буфетчицу, по пояс высунулся в низенькое окошко и закричал срывающимся басом:— Томашевич! Юра! Ходи сюда, дело есть!К домику приблизился долговязый, длинноногий парень с тонкой шеей, большими голубыми глазами и желтоватым, прозрачным хохолком на затылке, похожим на хвостик едва оперившегося цыпленка.— Чего тебе? — недовольно спросил парень с хохолком. — Я гружусь, не видишь, что ли?— Вот тут товарищу нужно в колхоз имени Первого мая. Возьмешь его с собой?— Можно взять. Отчего не взять? А что за товарищ? Случайно, не киномеханик?— Сейчас он покажется, — ответил начальник грузовых перевозок и, отойдя от окна, взял с подноса еще один бутерброд, на этот раз не с икрой, а с сыром… Буфетчица судорожно откупорила бутылку с фруктовой водой, наполнила стакан и робко подала его начальнику.Егорышев вышел из буфета и предстал перед учителем.— Вы к нам? — спросил парень с хохолком. — Ну, ладно, после поговорим… Поможешь мне ящики втащить?Он сразу, легко и бесцеремонно стал называть Егорышева на «ты», и это очень Егорышеву понравилось. Они подошли к вертолету, возле которого высилась гора ящиков, свертков и пакетов.— Я туда заберусь, а ты будешь мне подавать, так мы живо управимся! — сказал Юра Томашевич и влез в черное брюхо вертолета. Летчик в кожаной куртке высунулся из окна, помахал ему рукой и сказал:— Ну-ка, увеличь обороты, солнце высоко. Солнце действительно стояло высоко. Оно висело над розовато-зелеными сопками, над белым, праздничным городом и заливало землю ярким, яичным светом.Егорышев взял сразу два ящика и протянул учителю. Тот с уважением сказал:— Ого! — и прищелкнул языком.Егорышев соскучился по физической работе и трудился с веселой яростью. Через несколько минут он навалил груду ящиков и мешков на полу кабины возле двери и крикнул:— Давай, давай!Томашевич просунул между ящиками потное, красное лицо и жалобно ответил:— Погоди, имей же совесть! Летчик посоветовал Егорышеву:— Поступай к нам на работу. У нас бригадир грузчиков запил. А ты небось тоже пьешь?— Дня не могу прожить, — ответил Егорышев. — Коньяк с шампанским. Называется «Черная пяточка». Слыхал?— Не слыхал, — с уважением ответил летчик. Он включил двигатель, Егорышев влез в кабину.Через несколько секунд вертолет повис над землей.— Садись к окну, — сказал Егорышеву учитель. — В первый раз летишь? Красиво!Действительно, было очень красиво. Вертолет, наклонившись носом вниз, как будто обнюхивая землю, плыл над горной цепью, которая становилась все выше и выше. Горы дремали, подставляя солнцу голые, морщинистые бока. В узких ущельях прятались фиолетовые тени. Игрушечные елочки и сосенки хлопотливо карабкались на крутые склоны. Пейзаж все время изменялся. Горы обступили вертолет со всех сторон. Тени сделались чернее, елочки и сосенки уменьшились, отстали. Они были не в силах вскарабкаться на такую кручу.Егорышев протер ладонью вспотевшее стекло.— Ты давно здесь работаешь? — спросил он учителя.— Уже три года. А ты откуда?— Из Москвы.— Неужели из Москвы? — обрадовался Томашевич. — Ну, это сила! Я там институт кончал. Имени Потемкина. Слыхал?— Слыхал. Значит, земляк?— Нет, я из Новосибирска. Просто учился в Москве. Жил в общежитии на Пироговке. Знаешь Пироговку?— Знаю.— Ну, как там Москва?— Скучаешь небось? — спросил Егорышев.— Я что, я сибиряк. Галка скучает. Жена. Она у меня москвичка.— С собой привез?— Почему привез? Нас вместе сюда направили по распределению.— Значит, поженились и в путь? — сказал Егорышев и вспомнил молодоженов, ехавших с ним в поезде.— Нет, у нас не так было, у нас прямо как в кино получилось! — с удовольствием ответил Томашевич. — Она меня вовсе не любила, а любила другого парня, тоже из нашего института. Его оставили в Москве, а ей пришлось уехать сюда. Он обещал через год ее забрать. Они договорились пожениться, у них уже все слажено было.— Ну и что? — спросил Егорышев.— Я когда узнал, что Галка одна едет, тоже сюда попросился. Нравилась она мне давно, с первого курса. Галка знала, конечно, что я к ней неравнодушен, только она надо мной смеялась. Я ее раздражал. Вообще, откровенно говоря, она меня терпеть не могла.— И ты все-таки поехал?— Поехал.— Надо же! — сказал Егорышев. — А потом что было? Жених, наверно, ее обманул, да? И она с горя за тебя вышла?— Еще чего! — ответил Юра Томашевич. — Кому это надо, с горя? Я бы и сам не женился. Нет, все было не так. Жених за ней прилетел весной, как было условлено, но только он уже опоздал. Отказалась она с ним ехать.— Не может быть, — сказал Егорышев. — Как же это?— А вот так. Она сперва даже чемодан собрала, а потом зашла ко мне попрощаться, разревелась и осталась.— Непонятно что-то.— За зиму натерпелись мы вместе всякого, чуть в тайге не заблудились, бежать собрались на пару, потом нас медвежьим жиром угощали…— Как медвежьим жиром? — спросил Егорышев.— А ты заходи к нам вечерком, мы тебе все расскажем, — ответил Юра Томашевич и тряхнул своим желтым хохолком. — Мы тебя чаем напоим и покрепче чего-нибудь нальем, Москву вспомним. Придешь?— Не знаю, как все будет, — сказал Егорышев.Вертолет тряхнуло. Егорышев схватился за кресло и выглянул в окно. Земля быстро приближалась. Внизу, на маленькой круглой площадке, посреди аккуратных красных крыш стояли люди и, задрав головы, махали руками. Потом они разбежались, и вертолет мягко опустился в траву.Томашевич распахнул дверь и спрыгнул. Егорышев увидел, как молодая женщина в синем жакете бросилась к учителю. Она бежала к нему по полю, путаясь стройными ногами в высокой траве, а он спокойно стоял и ждал ее. Женщина обняла учителя и, не стыдясь, стала жадно целовать его в губы, в глаза, в нос, приговаривая:— Соскучилась, не могу! Бессовестный! Ни одного звонка!У Егорышева вдруг защипало в горле, и он подумал, что, конечно, не с горя вышла за Томашевича москвичка Галка, и еще подумал Егорышев, что обязательно зайдет к ним и тогда, возможно, что-нибудь поймет, потому что сейчас он ничего не понимает в этой странной и романтической истории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19