https://wodolei.ru/catalog/mebel/rakoviny_s_tumboy/120/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 





Игорь Михайлович Голосовский: «Алый камень»

Игорь Михайлович Голосовский
Алый камень



OCR В. Моисеенко
Аннотация Молодые супруги отправляются на теплоходе в свадебное путешествие. В пути возникает пожар — и на глазах у молодой жены на Матвея падает горящая балка... Проходит время, Наташа выходит замуж за Степана, спасшего ее в ту трагическую ночь. Но однажды, они случайно узнают о том, что Матвей жив. Степан принимает решение разыскать его и покидает Москву... Игорь Михайлович ГолосовскийАлый камень
Алый камень лежит у Егорышева на этажерке, но его историю я узнал не от Егорышева. Егорышев человек неразговорчивый, и о событиях, связанных с Алым камнем, вспоминать не любит…Историю Алого камня я узнал от других людей. Я складывал ее постепенно, как наполовину рассыпанный рисунок из мозаики. Долгое время одна часть рисунка не совпадала с другой, и я ничего не мог понять. Но я был терпелив и в конце концов восстановил сложный узор человеческих судеб.Побежденный моим упорством, и Егорышев однажды нарушил обет молчания. Он произнес всего лишь несколько фраз, но все осветилось до конца.Теперь я знаю историю Алого камня.Я не жалею о затраченных усилиях.Мною руководила не жадность коллекционера, собирающего редкостные случаи из жизни, даже не профессиональное любопытство литератора… Мне необходимо было понять что-то самому.Теперь я понял.Может быть, еще не до конца. Но я понял главное — Алый камень вовсе не так редок, как считают геологи. Наверно, они по-своему и правы. Но я говорю о другом Алом камне…Впрочем, вот она, эта история… 1 Егорышев смотрел на картину. На нее падала тень, и очертания рисунка расплывались. Можно было разглядеть лишь общий характер пейзажа и уловить замысел художника.На картине было изображено утро в горах. Собственно, это вряд ли были настоящие горы, скорее сопки, мохнатые, с круглыми добрыми головами. У их подножия звенел прозрачный ручей. Этот чистый серебряный звон прятался в желтых блестках солнца, рассыпанных по мелкой ряби, покрывавшей воду. Так казалось Егорышеву. И еще ему казалось, что есть что-то странно тревожное в этом мирном пейзаже, в белых палатках на берегу ручья, туго надутых ветром, в опрокинутой лодке, в растрепанных кустах боярышника. Тревожным был алый свет солнца, и в необъяснимом беспокойстве застыли на синем небе клочья облаков…Егорышев подошел ближе, прищурился. Сопки, ручей и солнце исчезли. Перед ним был холст, покрытый торопливыми густыми мазками. Краска пожухла и покрылась мелкими, почти неприметными для глаза трещинами.— Что ты уставился? — спросил Долгов, проходя мимо Егорышева с самоваром в руках.Егорышев не заметил Долгова. Он продолжал смотреть на картину, вернее, на ее правый нижний угол, где по холсту скакали небрежные буквы: «Матвей Строганов». Эти буквы притягивали Егорышева. Он протянул руку и потрогал их. Они не исчезли и не изменили очертаний. Они обозначали именно то, что прочел Егорышев. Он не ошибся. Это было совершенно невозможно, нереально и неправдоподобно. Однако картина Егорышеву не приснилась. Она существовала, была заключена в деревянную самодельную рамку и висела на стене. И нарисовал ее Матвей Строганов.Егорышев перевел дыхание и еще раз посмотрел на пейзаж. Где, в каком неведомом краю находились эти сопки? Кто разбил у их подножия белые палатки?Он отошел к окну и попытался собраться с мыслями. Он увидел в окне сруб колодца и сухую ольху с почерневшими унылыми ветками. От крыльца к колодцу бежала тропинка. Она была извилистой, хотя шла по ровному месту, и напоминала забытый кем-то в траве кокетливый поясок…— Пить чай! — позвал Долгов.Осторожно ступая по визжащим половицам, Егорышев прошел на веранду и опустился в плетеное кресло. Кресло протестующе застонало. Егорышев был не в ладах с мебелью. Стулья под ним ломались.Долгов пил чай из блюдечка, откусывая сахар маленькими кусочками. С одним куском он выпил три стакана. Тем временем Егорышев вышел на участок. Участок был по московским понятиям большой, двадцать соток, но Егорышев оглядел его с жалостью. Бледные сосны и чахлые березки немощно поскрипывали, опираясь на забор. Больше всего Егорышеву не нравился забор. Он считал, что огораживать забором деревья и кусты глупо и дико. Все равно что сажать в клетку птицу, которая в неволе не поет.Егорышев присел на край желтого новенького сруба и посмотрел вниз.—Что ты там увидел? — спросил Долгов, подойдя к нему.— Звезда, — объяснил Егорышев.Долгов не понял. Он задрал голову, на небе никаких звезд не было. Тогда он заглянул в колодец. На дне глубокой шахты блестела черная вода. В воде покачивалось опрокинутое лицо Егорышева. А рядом чуть заметно мерцала голубая точка. Это в самом деле была звезда.Долгов не удивился. Он знал, что со дна глубоких колодцев можно днем увидеть звезды.—Чудак! — усмехнулся Долгов, повернув к Егорышеву свой розовый детский подбородок.Вернувшись в комнату, Егорышев снова взглянул на картину, нарисованную Матвеем Строгановым. Может быть, все-таки это был другой Строганов, а не тот, о котором знал Егорышев?Сопки и палатки загадочно молчали.Долгов уже надел резиновые сапоги.— Пойдем, — позвал он.В руке он держал лукошко, на плечи накинул плащ. Недавно пролил дождь, и в лесу было сыро.— Откуда у тебя эта картина? — спросил Егорышев.Долгов удивленно поднял брови.— Я не знаю, откуда она взялась. Она досталась мне вместе с дачей. Я купил дачу месяц назад с мебелью, половиками и картиной.— У кого?Долгов вздохнул, подумал и сказал:— Что значит, у кого? У одного человека. Почему тебя это интересует?Егорышев не мог ему объяснить. Объяснять пришлось бы слишком долго…Лес был невелик и не густ, но все-таки это был настоящий лес. Глубоко, всей грудью вдыхая пьянящий запал прелой хвои, Егорышев бесшумно шагал между стволами. Он видел в траве фиолетовые шляпки сыроежек и желтые россыпи лисичек, но собирать грибы ему не хотелось. Ему хотелось просто побыть немного наедине с молчаливыми деревьями и с ласковой паутинкой, которая осторожно прикасалась к его лицу. Он шагал мягко и быстро, стараясь не сломать зря какую-нибудь веточку и приподнимая рукой колючие лапы так бережно, точно они были покрывалом спящего ребенка…Долгова Егорышев потерял из виду. Долгов жадно набивал свое лукошко загорелыми, крепкими подосиновичками, росшими здесь в изобилии. Потом он принялся кричать и аукать, но Егорышев не ответил. Он не любил, когда в лесу кричали. Он считал, что шуметь и вести себя развязно в лесу так же неприлично и нехорошо, как в храме или в музее. Заблудиться же в лесу было, по мнению Егорышева, попросту невозможно. Гораздо легче заблудиться в большом городе.Запыхавшись, Долгов догнал Егорышева возле дачи, заглянул в его пустую корзинку и гордо сказал:— Ходил бы со мной, я места знаю!Его лукошко было до краев наполнено подосиновиками и сыроежками.— Сейчас будем жарить. — Долгов сбросил плащ, обвязался полотенцем и поставил на электрическую плитку сковороду.— Слушай, продай мне картину! — отрывисто сказал Егорышев.—Зачем она тебе? — опешил Долгов и растопырил пальцы с налипшей на них фиолетовой пленкой от сыроежек.Егорышев не ответил.— Странный ты человек! — сказал Долгов. Егорышев понял, что Долгову не жалко картину, но он не любит ничего непонятного.— Хорошо, — сердито буркнул Долгов. — Я тебе ее отдам даром. Мне эта мазня не нужна, но ты мне объясни, какая муха тебя укусила?Егорышев переступил с ноги на ногу и вздохнул.— Черт с тобой! — расстроено сказал Долгов, покосившись на грибы. Из грибов вытекла вода. Они съежились, и их стало совсем мало, гораздо меньше, чем было в лукошке. — Черт с тобой, — повторил Долгов. — Не хочешь говорить, не надо. Бери!Егорышев снял картину со стены, вышел на крыльцо и сдунул с нее пыль. Потом завернул в газету, которую бросил ему в дверь Долгов.Сунув картину под мышку, Егорышев махнул рукой Долгову и направился к калитке.— Как, уже уходишь? — спросил Долгов. — А грибы?Егорышев был уже на улице. Он сочувственно подумал, что субботний вечер у Долгова испорчен. Лучше бы он пригласил к себе на дачу кого-нибудь другого. Более интересного собеседника, чем Егорышев. И еще он подумал, что это было бы лучше не только для Долгова, но, пожалуй, и для него самого. 2 Егорышев жил в Юго-Западном районе на десятом этаже. Полгода назад Наташе дали здесь квартиру. Ей предлагали на третьем этаже, но она сама выбрала десятый. Она очень любила высоту и ветер. Ей обязательно нужно было видеть горизонт, Так она объяснила…Егорышеву квартира нравилась. Четыре года они с Наташей снимали комнату, ютились по разным углам. Ему только не нравилось, что высоко. Во дворе росли липы. В июне они зацвели, но их запах не долетал до десятого этажа. Земля была чересчур далеко. Егорышеву не нравилось висеть где-то в воздухе, под облаками. Он хотел бы находиться поближе к земле, пусть даже закованной в асфальт.Он неважно чувствовал себя в лифте. Лифт был для него тесен, а Егорышев не переносил замкнутых пространств, ограниченных четырьмя стенами. Он сопел, страдал, ему было неуютно.Входя в квартиру, он забывал про неудобный лифт и про десятый этаж. В прихожей пахло ландышем…В столовой, где Егорышев спал на диване, пахло дешевым табаком, а в Наташиной комнате, кроме ландыша, пахло еще тушью, акварельными красками и чисто вымытыми волосами. Здесь был мир Наташи, мир свой, особенный, таинственный, ничего общего не имеющий с миром Егорышева. Возле узкой белой кровати стояла тумбочка с флаконами и коробочками. Приземистый молчаливый шкаф отражал все предметы, как зеркало. А на стенах висели Наташины проекты. Дома с широкими окнами, полными воздуха и света, и проспекты, улетающие к синему акварельному небу. В таких домах могли бы жить только очень счастливые люди…С каждого листа ватмана на Егорышева смотрела Наташа. Он сам не мог бы объяснить, как это получалось, но она смотрела на него. Он ощущал ее дыхание. Проспект был стремительным, как ее походка, а просторные, веселые окна напоминали почему-то Егорышеву песенку, которую Наташа обычно напевала по утрам.Егорышев никогда не входил в эту комнату без Наташи. Ему хватало места в столовой. Он считал, что нельзя вторгаться в ее мир без разрешения……Он очень боялся, что картину помнут в электричке. В вагоне было так много людей, что даже Егорышеву пришлось туго, хотя обычно об его плечи, как об утес, разбивалась любая толпа… Он поднял руку с картиной и держал ее всю дорогу на весу.Открыв дверь, Егорышев зажег свет, положил картину на стул и, не раздеваясь, отнес на кухню вазу с цветами. Он выбросил вчерашние цветы и, налив свежую воду, поставил в вазу георгины, которые купил возле метро. Пожилая продавщица специально оставила их для него. Егорышев покупал у нее цветы каждый вечер, и она хорошо его знала… Он любил цветы застенчивой и немного ревнивой любовью. Он ревновал к ним Наташу. Когда Наташа, закрыв глаза, прятала лицо в охапку сирени, Егорышев отворачивался. Она улыбалась сирени так, как редко улыбалась ему… Однако ревность была нехорошим чувством, и Егорышев старался ее подавлять…Развернув газету, Егорышев прислонил картину к стене и направил на нее яркий свет настольной лампы. При электрическом освещении пейзаж показался ему плоским и неумело выполненным. Солнце было слишком алым, а небо чересчур синим, как декорация в театре. И ощущение неясной тревоги исчезло. Но буквы остались на своём месте в правом углу и по-прежнему свидетельствовали о том, что картину нарисовал Матвей Строганов…Хлопнула дверь. Егорышев сделал движение, чтобы заслонить картину, но тут же отпрянул в сторону. Для чего же он ее принес сюда? Он слышал, как лязгнула цепочка. Зашуршал прорезиненный плащ, затем наступила тишина. Егорышев знал, что Наташа сейчас, сняв шапочку, причесывает перед зеркалом свои прямые блестящие черные волосы, а они вырываются у нее из рук и рассыпаются по плечам и спине… Морщась, она закалывает их шпильками, и глаза у нее усталые… Чудесные, умные, спокойные карие глаза…Скрипнул паркет. Сейчас Наташа войдет. И вдруг Егорышеву стало страшно. Увидев эту картину, он поступил так, как обязан был поступить. Он принес ее Наташе, но до сих пор у него не было времени задуматься… И только теперь он до конца понял, что случилось. И ему стало страшно, потому что он не мог себе представить, что сейчас произойдет…Егорышев встретил Наташу посреди комнаты.— Здравствуй, Степан, — сказала она, поцеловала его в щеку, на мгновенье прильнула к нему и тотчас же, отстранившись, прошла в спальню. Егорышев успел ощутить на лице теплое Наташино дыхание и вдохнуть нежный запах ландыша… Ее уже не было. Он знал, что она выйдет не скоро… Надев халат, она откроет дверь балкона и долго будет любоваться разноцветными огоньками, мерцающими внизу… Последнее время она очень устает. Их группе недавно поручили создать типовой проект поселка для целинников, и Наташа освобождалась поздно…Егорышеву было жалко Наташу, но он ничего не мог поделать и постучал к ней.— Что тебе, Степан? — раздался ее спокойный грудной голос.Он промолчал. Тогда она вышла к нему, придерживая на груди халат. Волосы Наташа убрала под косынку, ее смуглое лицо с большими глазами показалось Егорышеву сумрачным. На тонкой, высокой шее возле горла билась голубая жилка. Егорышев очень любил целовать эту жилку и темные впадинки под ключицами…— Ты что-нибудь хотел сказать? — спросила Наташа.Он взял ее за руку и подвел к картине. Наташа посмотрела на картину с недоумением и перевела глаза на Егорышева. Он показал ей подпись в правом углу. Наташа прочла, растерянно оглянулась на Егорышева и вдруг побледнела так сильно, что лицо ее сразу осунулось.— Эта картина была на даче у Долгова. Понимаешь, я случайно увидел ее на даче…Схватив картину, Наташа подбежала к столу — тут было светлее от люстры — и стала жадно рассматривать подпись. Потом она прижала картину к груди, повернулась к Егорышеву и прошептала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19


А-П

П-Я