я постоянно ищу что-то или кого-то, на ком можно утолить жажду мести. Не спрашивайте, за что и как именно я хочу мстить. Я уподобился собственной матери, ожидавшей от мира извинений за несказанные беды, которых она якобы натерпелась. Как и она, не могу отделаться от навязчивой мысли, что некто должен расплатиться по счету за некий грех. Я не собираюсь торопить события, жду подходящего момента, но все равно уверен, что когда-нибудь буду отмщен. Возможно, к тому времени я узнаю, что за оскорбление мне нанесли. Как же все перепуталось во мне; воистину, сам для себя загадка.На кухне вдруг оглушительно взревело радио Лили и тут же умолкло.Лидия искоса наблюдала за мной. Время от времени, в такие минуты, например, я позволяю себе смелое предположение: при всей своей мощи жена чуточку боится меня. Признаюсь, мне нравится держать ее в напряжении. Я непредсказуем. Возможно, она действительно считает меня сумасшедшим, способным наброситься на нее. В окне за ее спиной переливается неуместно веселая райская зелень и сияющая радужная голубизна. Зрелое лето не перестает удивлять своим изобилием.– Она хочет приехать домой, – произнесла Лидия, – но сейчас пока не может.Фальшивая нотка попытки примирения, которую я демонстративно не заметил. Вот уж действительно, сейчас пока не может. – Значит, у вас появились общие секреты? Это что-то новенькое.Это чистая правда; несмотря на всю нашу непохожесть, мы с дочерью так близки, что можем читать мысли друг друга – так было всегда, Касс и я против бедной Лидии.По коридору прошлепали босые ноги, и в комнату вошла Лили, неся перед собой оловянный поднос с чайником, двумя разными кружками и тарелкой, на которой громоздились толстенные, криво нарезанные ломти хлеба с небрежно размазанным по ним маслом. Я отметил, что Лидия рассматривает грязь, корочкой покрывшую мозолистые ступни девочки и въевшуюся в сморщенную красную кожу позади пяток. Лили прикусила нижнюю губу и, старательно избегая смотреть на меня, поставила поднос у камина, при этом согнулась в три погибели, намеренно показывая бледные, как рыбье брюхо, ноги, оголившиеся прямо до узкого зада.– Налить? – спросила она из-под нависающих волос сдавленным от скрытого смеха голосом.Лидия торопливо подошла.– Я сама.– Как знаете, – отозвалась Лили, выпрямилась, все так же не глядя на нас, и неторопливо вышла из комнаты, виляя бедрами.Чтобы разлить чай по кружкам, Лидии пришлось неловко примоститься на коврике боком, сейчас она походила на русалку, сидящую на берегу, впрочем, довольно соблазнительную.– Сколько лет этому ребенку? – спросила Лидия, недовольно разглядывая темную струйку чая, льющуюся в чашки.– Говорит, семнадцать.Лидия фыркнула.– Пятнадцать, а то и меньше.Что-то было в ее беспомощной, неловкой позе, отчего кровь запульсировала в висках.– Смотри поосторожней, а то нарвешься на неприятности.– Она практически сирота, – заявил я. – Как думаешь, может, предложить Квирку что-нибудь в обмен? Много он не попросит. Какая-нибудь сушеная голова да связка ракушек, и она моя – то есть наша, конечно. Ну, что скажешь?Неожиданно быстро и грациозно подогнув ноги, она привстала и протянула мне чашку. Она стояла на коленях совсем близко, едва ли не между моих ног. Принимая чай, я слегка коснулся ее пальцев. Лидия застыла, не отрывая спокойного взгляда от наших рук.– У тебя уже есть дочь, – тихо произнесла она.Я отхлебнул из чашки. Придется обучить Лили искусству приготовления чая. Наверняка заварила пакетики, хотя я говорил, что не потерплю эти мерзкие штуки. Лидия замерла на коленях передо мной со склоненной головой, в позе невольницы.– Была, – отозвался я. – Потом она выросла. Женщина – это уже не дочь.– Ей сейчас нужна помощь.– Как всегда.Она вздохнула, переместила вес на другое колено. Испугавшись, что она сейчас вздумает меня обнять, я быстро отставил чашку, поднялся, прошел мимо жены – переступил через странно неприятного пепельного червячка на ковре, – остановился у окна, где только что стояла Лидия, и принялся созерцать залитый солнцем сад. Летом случаются особенные дни, в которых есть нечто вневременное, особенно в конце июля, когда сезон достиг своего пика и мало-помалу начинает умирать, в такие дни и солнце ярче, и небо выше и необъятней, и синева в нем глубже. Осень уже пробует свой охотничий рожок, но лето по-прежнему пребывает в счастливом заблуждении, что никогда не кончится. В этой сонной недвижности, подобной плоской лазури театральной декорации, кажется, поселились все летние дни, начиная с детства и даже раньше, с лугов Аркадии, где сливаются память и воображение. Поднимется ветерок, недодуманная мысль погоды, и что-то на краю зрения слабо встрепенется и снова затихнет. Неясные бархатные шорохи роятся в воздухе, словно шум далекого веселья. Здесь есть звуки пчел и птиц, глухое жужжание трактора. Ловишь знакомый, но неузнаваемый аромат и вспоминаешь маковую поляну за пыльной дорогой, и кто-то поворачивается к тебе… Стоя здесь, у окна, я осознал: что-то все-таки изменилось, я шагнул в другое пространство. Сначала был только я, затем мы с призраками, позже образовалось трио с Квирками, а теперь… не знаю, что теперь, знаю только, что это новое. Я услышал, как Лидия с негромким оханьем поднялась с колен.– Дело в том, моя милая, – сказал я, – что именно сейчас у меня совершенно нет сил волноваться о ком-нибудь еще.Она коротко и жестко рассмеялась:– Когда-нибудь было иначе?Кот неопределенной окраски пробирался через сад, ловко раздвигая высокую траву мягкими лапами. Всюду жизнь, даже в камнях, скрытная, неторопливая, терпеливая. Я отвернулся от окна. Никогда не любил эту комнату, типичный образчик гостиной: коричневые тени, громоздкая мебель, затхлый, неподвижный воздух – как в жилище пастора. Слишком многие были несчастливы здесь. Сейчас Лидия сидела в старом кресле у камина, зажав руки между колен, и невидящим взглядом смотрела на решетку. Пока я стоял к ней спиной, она набрала годы; в следующий миг сбросит их снова; она это умеет. Обугленные книги все еще лежали в очаге. Пепел, повсюду пепел. В дверях возникла Лили и остановилась, стараясь оценить обстановку.– Миссис Клив и я хотели бы тебя удочерить, – объявил я ей, изобразив широкую лучезарную улыбку. – Мы увезем тебя отсюда, поселим в нормальном доме и превратим в маленькую принцессу. Что скажешь?Лили перевела взгляд на Лидию, потом опять на меня, осторожно улыбнулась, быстро подошла к подносу и взяла его. Когда девочка проходила мимо, я подмигнул ей, она снова закусила губу, снова ухмыльнулась и прошмыгнула в дверь. Лидия неподвижно сидела в кресле, не отрывая глаз от очага, потом шевельнулась, высвободила руки, хлопнула ладонями по коленям и резко поднялась с видом человека, принявшего важное решение.– Думаю, сейчас нам лучше всего… – начала она и вдруг расплакалась. Слезы побежали по щекам, крупные, блестящие, словно капли глицерина. Она стояла и смотрела сквозь их пелену, потрясенная, потом лицо ее исказилось, она издала мяукающий стон горя и ярости, беспомощно закрыла лицо руками с растопыренными пальцами и, не глядя, выбежала из комнаты. Сигаретный пепел, так никем и не потревоженный, остался лежать на коврике.Я нашел Лидию в холле; скорчившись на старом диване, она яростно вытирала мокрое от слез лицо обеими ладонями, словно кошка, чистящая усы. Не умею утешать. Сколько раз за время супружества я стоял и смотрел, как она тонет в своем горе – так ребенок смотрит, как уходит в воду сумка с котятами. Знаю, иногда я был для нее сущим наказанием; на самом деле, почти постоянно. Увы, я никогда не понимал жену, не представлял, чего она хочет, к чему стремится. В начале нашей совместной жизни Лидия постоянно обвиняла меня в том, что я с ней обращаюсь, как с ребенком, – мне действительно нравилось держать под отцовским присмотром наши повседневные дела, от ежедневных расходов до ее менструального цикла. Те, кто работает в основном по вечерам, склонны к дотошности, я подметил эту особенность у представителей моей профессии, – в качестве оправдания скажу, что счел это правильным, раз она переходит из рук заботливого папы в мои. Но однажды, в разгар очередной ссоры, жена обернулась ко мне с жутко искаженным лицом и выкрикнула, что она мне не мамочка! Это что-то новое; как такое следует понимать? Я был обескуражен. Подождал, пока она успокоится, и спросил, что имелось в виду, но только спровоцировал новый приступ ярости и оставил эту тему, хотя ее слова еще долго не давали покоя. Меня обвиняют в желании сделать из жены няньку, сначала подумал я, но потом решил: скорее всего, она хотела сказать, что я обращаюсь с ней, как с собственной матерью, то есть нетерпеливо, оскорбленно и с эдакой молчаливой ироничной снисходительностью – красноречивый вздох, короткий смешок, выразительный взгляд, – а это один из самых неприятных способов обхождения, который я себе позволяю с родными. Но, конечно, стоило поразмыслить еще немного, и стало ясно: ее злые слова – просто выраженное в иной форме убеждение, что я с ней обращаюсь, как с ребенком, о чем она постоянно мне твердила, – именно так я вел себя с матушкой. Какие же они запутанные, эти так называемые семейные отношения.– Дорогая, – произнес я дрожащим от притворства голосом, – пожалуйста, прости меня.Один из парадоксов наших ссор состоит в том, что они почти всегда переходят в серьезную стадию только после первой моей попытки попросить прощения. Словно эта моя слабость пробуждает какой-то подавленный примитивный инстинкт женского доминирования. Вот и теперь она сразу же вцепилась мне в глотку. Все как всегда, репертуар заезжен до такой степени, что больше не трогает меня и, возможно, ее тоже. Можно сказать одно – Лидия отличается размахом. Она начинает с моего детства, быстрыми штрихами рисует отрочество и юность, с горьким наслаждением смакует первые годы нашей совместной жизни, отвлекающим маневром проходится по моим актерским наклонностям, на сцене и вне ее – «ты никогда не слезаешь со сцены, мы для тебя просто зрители!» – и, дойдя наконец до наших отношений с Касс, принимается за дело по-настоящему. Имейте в виду, она уже не так безжалостна и свирепа, как прежде: годы усмирили ее норов. Зато мой портрет, который она некогда себе нарисовала, остался неизменным. По ее версии, я все ставлю с ног на голову. Моя мать в действительности сама нежность, доверчивость, безответность, а бесконечные истерики, которыми она изводила сначала отца, затем меня, – просто мольба о том, чтобы ей показали любовь и привязанность, приглушенный крик раненого сердца. Зато мой отец – скрытый тиран, мстительный, скупой, даже умер мести ради, назло женщине, которая его холила и лелеяла. Если я осмеливаюсь кротко напомнить Лидии, что папа отошел в мир иной задолго до нашей встречи, она презрительно отметает этот факт; она просто знает, и все тут. На таком перевернутом семейном портрете – «Святая троица», так она глумливо прозвала нас, – я, разумеется, тоже стою на голове. Я провел одинокое, полное смятения детство, пережил травму ранней потери отца и стал затем жертвой несуразных эмоциональных домогательств изверившейся, разочарованной матери? Нет, нет: я был принцем, которого с детства лелеяли, осыпали любовью, похвалами, подарками, который быстро вытеснил оскорбленного отца и отравил остаток дней своей овдовевшей матери упреками за то, чего она не смогла сделать, чем не могла стать. Я пожертвовал лучшими годами сценической карьеры, надрываясь в дешевом театре, чтобы жена и ребенок жили в роскоши, к которой я, ослепленный любовью отец, безрассудно приучил свою испорченную дочь? Ну что вы: я был чудовищным эгоистом, способным продать честь жены за место статиста. Я любил дочь, пытался отвлечь от ее мрачной одержимости, не давал ей впадать в крайности? Ни в коем случае: я считал ее сущим наказанием, помехой, камнем преткновения на пути к сценической славе, она позорила меня перед моими высокоумными друзьями из шаткого мира иллюзий, в котором я пытался всеми правдами и неправдами добиться признания. В итоге получается: все – ложь, просто роль, которую я играл, и к тому же прескверно. Теперь же совершил худший проступок – бросил постановку и сбежал, предоставив своим товарищам разбираться с улюлюкающей публикой и разъяренной дирекцией, а все филантропы тем временем отступились.Как я говорил, она уже не та львица, какой была когда-то. Прежде она испугала бы даже себя страстной силой своих обличений. Так мы, бывало, рвали и метали далеко за полночь, на поле боя, усеянном битым хрусталем, окутанном сигаретным дымом и парами алкоголя, а потом просыпались при пепельном утреннем свете с соленой горечью во рту и саднящим от крика и спиртного горлом и, дрожа, тянулись друг к другу под одеялом, не осмеливаясь повернуть голову, потом кто-то задавал слабым голосом вопрос, а другой хрипло заверял, что все хорошо, потом мы лежали, пересчитывая раны и удивляясь, что прошли очередную войну и все еще живы.До меня долетали осторожные шорохи: Лили подслушивала нас на кухне, стараясь не шуметь. Настоящая взрослая ссора: какой ребенок не соблазнится? Касс любила, когда мы громко сотрясали воздух; наверное, эти звуки приятно сочетались с гулом в ее голове. Я молча ждал, и, наконец, Лидия иссякла, обессиленно наклонилась вперед, сложила на коленях руки, повесила голову; время от времени ее сотрясали мощные всхлипы, отголоски пролетевшей бури. Вокруг нас собирались потрясенные тени, словно зеваки, которые осторожно смыкаются вокруг еще дымящихся после взрыва руин. На линолеуме возле моей ноги дрожал солнечный блик. Интересно, как несчастье вновь и вновь притягивается в этот проход, в этот сырой угол дома, между глухой коричневой стеной с одной стороны и лестницей – с другой. В былые времена, задолго до появления нашего семейства, этот проход вел в помещение для слуг в задней части дома; в середине его до сих пор заметен косяк обитой зеленым сукном двери, давно уже снятой. Воздух здесь неподвижен, он словно не менялся веками;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26