Он траурно пожал мне руку, провел по лестнице, устланной ковром, что сразу же напомнило пансион моей матери, и оставил в тесной приемной с затхлым воздухом смотреть через сетчатые занавески вниз на двор с мусорными баками и одинокой кошкой. Прошло минут пятнадцать. Во всем доме царило тягостное напряжение, словно вот-вот должно произойти нечто ужасное. Ни один звук не нарушал тишину. Я представил жуткую безмолвную беседу Льюиса с каким-нибудь бедолагой, еще более несчастным, чем я, почувствовал себя притворщиком, и мне захотелось сбежать. В этот момент появился хозяин и проводил меня в кабинет на первом этаже – темно-серый стол, два кресла и овсяного цвета ковер, – и я пустился в сбивчивую, почти истеричную исповедь, каким притворщиком я себя чувствую. Он поднял изящную, безволосую руку, улыбнулся, прикрыв глаза, и покачал головой. Наверное, подобные жалобы он выслушивал от всех новичков. Однако я не мог успокоиться и сказал, что не знаю толком, зачем пришел, и был удивлен, когда он согласился со мной, заявив, что тоже не имеет об этом представления. Тогда я не понял, что он шутит.– Может, вы мне расскажете? – мягко предложил он. – И тогда, возможно, мы оба поймем.Моя настороженность удвоилась, я подозревал, что он прекрасно знает, кто я такой и в чем дело, поскольку прошла всего пара недель с тех пор, как мой позор, словно блевотина, расплескался по всем газетам. Мне казалось, что с его стороны это дурной тон, да, нарушение профессиональной этики – принимать в расчет то, что происходит за пределами этой комнаты. В любом случае во время сеанса внешнего мира не должно существовать. Приемная психотерапевта, где даже тишина звучит по-другому, – это мир в себе. Конечно же, опыт с Касс был тут бесполезен. И точно, у меня и мыслей о ней не возникло. У каждого своя печаль.Мы расположились в креслах друг напротив друга, рядом стол, подобно бдительному судье. Я смутно помню, о чем рассказывал. Разговор часто прерывался неловкими паузами. Однажды, к моей досаде, – хотя ничего странного, – глаза наполнились слезами. Льюис мало что делал, словами то есть, но его внимание ко мне было явно, если не сказать загадочно, красноречивым. Я хорошо помню два его высказывания. Я пожаловался, что несчастен, и поспешно рассмеялся, думая, что он спросит: а кто же счастлив? Но, к моему удивлению, он покачал головой, посмотрел через эркер на распустившиеся почки каштана и сказал: нет, наоборот, я считаю, что радость – естественное состояние человека. И уточнил: конечно, мы не всегда знаем, что для нас естественно; но я его почти не слушал, эта мысль настолько поразила меня, что буквально лишила дара речи, и в тот день сеанс закончился раньше обычного.Второе, что я помню: он сказал, будто меня раздавили – именно так и выразился. Я подумал, что мысль чудная, даже несколько пафосная, и так ему и сказал. Он настаивал – нет, не спорил, а только молча сидел, ощупывая меня холодным напряженным взглядом, и после минутного раздумья пришлось согласиться и сказать: да, я раздавлен, именно так себя и чувствую.– Но вот вопрос: что же раздавило меня? – спросил я скорее с нетерпением, чем жалуясь.Понятно, что ответа не последовало. После этого я к нему не ходил, и не потому, что был разочарован или обозлен за то, что он не сумел помочь, а просто больше нечего было сказать. Полагаю, он думал так же, потому что, прощаясь, пожал мне руку крепче обычного, и в его улыбке была какая-то тоскливая печаль; так улыбается отец, глядя, как непутевый сын выходит в большой мир. Я вспоминаю о нем с ностальгией, чувствую почти утрату. Может быть, он помог мне, хотя я этого и не понял. Тишина его кабинета проливалась бальзамом на душу. Я написал о нем Касс. Это напоминало исповедь, грубо прикрытую игривым юмором, и, кроме того, признание своей неправоты, словно я стыдливо занял свое место в нижнем ряду консистории, членом которой она была уже давно. Касс не ответила. Я подписался: «Раздавленный».Что мне делать с этой девочкой, с этой Лили? Она изводит меня, ведь мне больше нечем занять ум. Я чувствую себя сатрапом-импотентом, которому слуги навязывают очередную ненужную жену. Когда она в доме, кажется, будто здесь толпы людей. Она перевернула все с ног на голову. Мне хватало призрачной женщины с ее совсем призрачным чадом, чтобы еще эта материальная девчонка лезла в мои дела. Я обхожу ее стороной, будто взрывчатку. В свой первый рабочий день Лили выскребла пол на кухне, вытащила все из холодильника и положила обратно, а также сотворила что-то с туалетом внизу, так что до сих пор плохо работает слив. После этих трудов ее задор угас. Я бы мог избавиться от нее, просто сказать Квирку, что она мне не нужна, что сам обойдусь, но что-то меня останавливает. Быть может, я подсознательно жажду общения? Не то чтобы Лили разговорчива. Она все время дуется, будто находится здесь под домашним арестом. Тогда почему не уходит, если так недовольна? Я плачу ей жалкие гроши, только на карманные расходы, то есть никакой выгоды ни для нее, ни для Квирка. И все же, почему он мне ее навязал? Возможно, чувствует вину за то, что многие годы дом оставался без присмотра, хотя подозреваю: Квирк не из тех, кому сильно досаждает чувство вины. Лили остается допоздна, читает глянцевые журналы, развалившись в кресле в гостиной, или у окна подпирает кулаком щеку и равнодушно следит за редкими прохожими на площади. Уже темнеет, когда Квирк, виляя, прикатывает на велосипеде, чтобы забрать ее, неловко мнется в холле, как бедный родственник. Вижу, как он кладет тяжелую руку на плечо Лили, и она притворно пытается вывернуться из его хватки. Я не знаю, куда они уходят на закате дня – бесцельно уплывают в темноту в неопределенном направлении. Я смотрю вслед яркому огоньку велосипеда Квирка, он постепенно тает в сумерках вечера. Что за жизнь они ведут вне этого дома? Как-то раз я спросил Лили о матери, и лицо ее окаменело.– Умерла, – глухо произнесла она и отвернулась.Ей всегда скучно: скука – ее образ жизни и среда обитания. Она почти чувственно отдается безделью. Она жаждет лености. Посреди обычной работы – подметая пол, протирая подоконник – она постепенно замедяется, руки падают, челюсть отвисает, губы расслабляются и припухают. В эти минуты неподвижности и самозабвения от нее исходит нечто инопланетное, отрицательное излучение, темный свет. И конечно, Лили напоминает Касс; в каждой дочери я вижу свою собственную. Нельзя найти двух более несхожих девочек: эта тоскующая неряха и моя егоза, и все же есть в них что-то глубоко общее. Что же это? Тот же застывший бессмысленный взгляд, медленно моргающие глаза и тяжкая попытка сосредоточиться; именно так моя Касс, будучи в возрасте Лили, оглядывалась на меня, если я пытался выманить ее из меланхолии. Но есть что-то еще, больше, чем взгляд, что заставляет терпеть вторжение в мое одиночество.Не понимаю, как Лили проводит день. Я напряженно слежу за ней. Замираю и подслушиваю, затаив дыхание, в тревожном ожидании, как ждал своих призраков, только приехав сюда. Она может часами не производить ни звука, но стоит моей бдительности чуть ослабнуть, из ее транзистора – она с ним не расстается, как с талисманом, – рванет музыка; или же хлопнет дверь в спальне, и по ступенькам простучат ее каблуки, с таким звуком, будто мойщик окон сорвался со стремянки. Случалось видеть, как она репетирует свои танцы, подпрыгивает и покачивается в такт грохоту в наушниках, и подпевает своим гнусавым фальцетом. Заметив меня, она сбрасывает наушники, отворачивается и смотрит мне куда-то в ноги, будто я сделал с ней что-то непотребное. Она рыщет по дому, как я в детстве. Побывала на чердаке – надеюсь, не встретила моего папу – и, конечно же, в моей комнате. Интересно, что за тайны ей откроются? Заспиртованных лягушек там больше нет. Нет и моей коллекции порнографии, я выбросил ее однажды в порыве отвращения к себе – кажется, я наконец излечился от секса, его симптомы исчезают.Лили изобретательна. Завела альбомчик в старой расчетной книжке моей матери и поверх колонок с карандашными расчетами приклеивает фотографии поп-кумиров клейстером, который приготовила сама; после чего я просил Квирка прочистить раковину на кухне. По-моему, за это он ее ударил, потому что на следующий день она явилась с большим зеленовато-желтым синяком на скуле. Не знаю, сказать ли ему об этом. Конечно же, ябедничать больше не буду. Пару дней она вела себя тихо, и вдруг вчера сотряслись стены, будто грохнулся шкаф. Я вскочил с кресла и вприпрыжку понесся наверх, ожидая худшего. Она стояла посреди комнаты моей матери, заложив руки за спину, и ковыряла носком сандалии воображаемую щель в линолеуме.– Какой такой шум? – удивилась она, бросив на меня взгляд, полный оскорбленной невинности.Вот уж действительно. В комнате ничего не изменилось, хотя остался сильный запах застарелой деревянной пыли, а в лучах солнца мельтешили пылинки. Если так и дальше пойдут дела, она весь дом разнесет.Создается впечатление, что она ест одни картофельные чипсы и шоколадные батончики. Ассортимент последних поражает разнообразием вкусов и начинок. Я нахожу обертки по всему дому, разорванные и скрученные, будто осколки снарядов, читаю надписи и удивляюсь изобретательности кондитеров. Получается, что шоколад – это вовсе не шоколад, а смесь непроизносимых химикатов. Как это все прошло мимо меня: дикарская музыка, синтетическая пища, грубая обувь, куцые юбки кислотных расцветок, прически, макияж в стиле вамп, синяя помада и лак для ногтей, блестящий и густой, как свернувшаяся кровь? Неужели Касс не была такой? Я не помню ее отрочества. Скорее всего, из буйного ребенка она сразу превратилась в таинственную молодую женщину. Второй акт я подавил сам, с его полным набором консультантов, психотерапевтов, экстрасенсов – все шарлатаны, скажу я вам. Она прошла сквозь их опеку, словно лунатик по крышам и карнизам, не обращая внимания на протянутые с чердаков руки помощи. Несмотря на все мои подозрения, разочарования, даже ярость – как она может не быть нормальной? – я всегда втайне восхищался ее энергией, неугомонностью, жизнью на пределе. У меня самого во время спектаклей, к сожалению редко, бывали минуты, когда я всеми нервами ощущал нечто похожее на ее непреодолимую манию ходить по грани.Позже я заметил, как утомленное безразличие, с которым встретила меня Лили, потихоньку тает. Она даже предприняла робкую попытку того, что при других обстоятельствах можно было бы назвать общением. А именно, задает короткие вопросы и ждет длинных ответов. Что мне ей сказать? Я не владею языком ее маленькой страны, ее Лиляндии. Похоже, она прочитала обо мне в справочнике в городской библиотеке. Я польщен: девочки со вкусами и пристрастиями Лили просто так по книжным полкам не шарят. Когда она призналась мне в своих изысканиях, то покраснела – Лили покраснела, надо же! – а затем разозлилась, нахмурилась, закусила губу и сильно дернула себя за волосы, как будто хотела ударить. Ее удивляет количество постановок, в которых я участвовал; я отвечаю, что очень стар, что начал очень рано, и от этих милых банальностей у нее кривятся губы. Она спросила, подразумевают ли призы, которые, согласно книге «Кто есть кто», я получил, денежное поощрение, и была разочарована, когда я с грустью сказал: нет, только никчемные статуэтки. Тем не менее, очевидно, я немного вырос в ее глазах. Ее энтузиазм по поводу знакомства со знаменитостью заметно угас, поскольку никто мало-мальски известный не приехал бы жить в эту дыру, как она неизменно называет свой родной городок, да и мой тоже. Я спросил, бывала ли она в театре, и ее глаза сузились.– Я хожу в кино, – сказала она.– Я тоже, Лили, – отозвался я. – Я тоже. Она любит триллеры и фильмы ужасов.А мелодрамы? Хмыкнула в ответ и сделала жест, будто засовывает два пальца в рот, чтобы ее стошнило. Лили – кровожадная девочка. Во всех утомительных подробностях пересказала мне содержание любимого фильма «Кровные узы». Хотя я, скорее всего, видел его сквозь слезы во время одной из вылазок в кино – за те три-четыре месяца я, наверное, пересмотрел все фильмы до единого, – так и не понял, о чем она говорит, сюжет оказался в духе трагедий эпохи Якова I, со сложными взаимосвязями героев, но с гораздо большим количеством трупов. В конце героиня тонет.Лили глубоко разочарована, что я никогда не снимался в кино. Я рассказал ей о своих победах, о гастролях, о Гамлете в Эльсиноре, о Макбете в Бухаресте, о нашумевшем Эдипе в Сагесте… О да, я мог бы стать великой звездой, если бы в глубине души не боялся огромного мира за пределами наших тихих берегов. Но что это все для нее по сравнению с главной ролью на киноэкране? Я показал ей, как хромал мой Ричард Третий в Онтарио; я этим так гордился, а ей стало смешно. Сказала, что больше похоже на Квазимодо из «Собора Парижской Богоматери». Думаю, что в общем Лили находит меня забавным: мои позы, актерская картавость, ужимки и гримасы нужны, чтобы посмеяться. Я ловлю взгляд ее широко раскрытых глаз, она ждет, что я сотворю какое-нибудь новое потешное чудо. Касс так же смотрела на меня, когда была маленькой. Может быть, стоило играть больше комедийных ролей? Я мог бы стать… * * * Так. Я сделал важнейшее открытие. Не знаю, что об этом думать или как поступить. Надо бы злиться, но я не могу и должен признаться, что чувствую себя по-дурацки. Я мог еще очень долго оставаться в неведении, если бы не вздумал проследить за Квирком, когда сегодня увидел его в городе. Я всегда любил выслеживать людей. Выбираю человека наугад прямо на улице и становлюсь его тенью, или так бывало раньше, до того, как газеты потеряли ко мне интерес и стали называть отшельником. Это невинный порок, легкая забава – у людей слабо развито чувство того, что за ними наблюдают из внешнего мира, они редко замечают чей-то интерес к себе. Сам не знаю, что я надеялся обнаружить, жадно вглядываясь в чужие жизни. Обычно я говорил себе, что коплю образы – походку, позу, особую манеру держать газету или носить шляпу, – что-то из реальной жизни, что я мог бы перенести на сцену и придать достоверность моим персонажам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26