– Нет, Жень, – голос её стал ещё грустнее. – У меня… ну, в общем, это не совсем удобно. Давай лучше я сама приеду. Где ты сейчас живёшь?
Вот когда мне пригодилась ежедневная армейская муштра! Выпив от волнения залпом стакан коньяку, я скинул халат и через считанные секунды уже зашнуровывал у дверей ботинки. Игнорируя подземный переход, я рысью пересёк Новый Арбат. Праздничным утром оба Арбата были тихи и почти безлюдны, и только торговцы, позёвывая в кулак, раскладывали по лоткам свои шапки с красноармейскими кокардами и матрёшек. Времени на выбор подарка не было совсем, и я бросился в ближайший ювелирный магазин, которых водилось тогда на Старом Арбате во множестве. Постояв с минуту у прилавка с браслетами, – дарить кольца для меня всегда казалось излишне символичным – я покинул магазин, вполне удовлетворённый выбором. Неудивительно, к Международному женскому дню ассортимент в таких магазинах всегда был исключительно широк. Взяв у обалдевшего торговца цветами самые роскошные розы прямо с ведром, я помчался домой.
Об алкоголе я не беспокоился, этого добра у меня дома всегда стояли целые батареи. Я быстро провёл в квартире генеральную уборку, которая заняла у меня всего минут двадцать – воистину, возможности человеческие иногда вызывают удивление – и быстро накрыл праздничный стол. С того момента, как я положил трубку, прошло сорок пять минут, а дорога до меня, с учётом того, что ещё надо было собраться и наложить минимальный макияж, должна была занять у Ирки около двух часов. Я открыл бутылку коньяку и налил себе большую порцию. Я очень волновался. Нервы были на пределе, и я не находил себе места. Оставшееся время я просто слонялся по квартире и поминутно прикладывался к бокалу. В общем, когда раздался звонок в дверь, бутылка была уже почти пуста, а я обрёл весёлое, пьяное благодушие.
– Ну, здравствуй, Евгений, – прямо с порога она прильнула ко мне, а я стоял как вкопанный, одуревший от счастья, до конца не веря в происходящее. От Иришки вкусно пахло духами, голова была закутана в изящную тончайшую шаль, а глаза были прикрыты огромными, в половину лица, тёмными солнечными очками. Она начала снимать обувь, а я поспешил в комнату. Сунув в карман футляр с браслетом и схватив в охапку ведро с розами, я вернулся в коридор. Иришка уже сняла с головы шаль, и вдруг у меня внутри всё оборвалось, и чуть не подкосились ноги – висок и половина правой стороны лица у Иришки представляли собой сплошную ссадину, багровой гематомой уходившую под глаз вплоть до переносицы.
Я вмиг протрезвел. Поставив ведро с розами на пол, я бессильно опустился рядом с ним на корточки, подняв взор на Иришку. Разумеется, я сразу обо всём догадался. Она же просто молчала, но на глаза её уже наворачивались слёзы. С помертвевшим лицом я сидел на полу, сжав кулаки в приступе холодной, яростной злобы, подобного которому не испытывал ещё никогда в жизни.
* * *
Дима меня Ирке простить так и не смог. После того, как я исчез, он начал много пить, приходить домой заполночь, будить её громким матом, грязно оскорблял и вообще всячески третировал. Она терпела в надежде на то, что со временем всё забудется и поутихнет, но день ото дня ситуация только усугублялась. Ну не смог этот примат преодолеть свою злобу, даже при большой любви к Ирке. О хотя бы минимальном благородстве он не имел и понятия, а его павианы-собутыльники, благодаря своим зачаточным мозгам, лишь распаляли его обезьянье самолюбие репликами типа «трахалась с лимитой», «позорище» и «на хрена она тебе такая». Он не нашёл ничего лучшего, чем удариться в запой, и через месяц его выгнали с работы. После этого стало вообще невыносимо. «Ты мне, сука, всю жизнь испортила!» – орал он в припадках ярости.
В какой-то момент он ударил её. Такого ещё никогда не было, и она ушла к родителям.
Через неделю он приполз ночью пьяный, умолял вернуться, клялся в вечной любви. Обещал всё простить и забыть, обещал, что никогда больше не нагрубит ей, что будет беречь… Она простила и вернулась. Несколько дней он ходил тихий и шёлковый, а потом снова сорвался, напился до потери разума, жестоко избил её и выгнал среди ночи на мороз в халате и тапочках. Благо родители живут через два дома…
Мы сидели за столом, я молча пил, непрестанно курил и смотрел на неё. Сидя напротив, она сквозь слёзы рассказывала и рассказывала мне о пережитых ею нескольких месяцах кошмара. Приступ слепой ярости у меня понемногу утих, и я принял единственно возможное в этой ситуации решение.
Я подошёл к Ирке, обнял её и погладил по голове:
– Ну, всё, Иришк, не плачь. Я рядом. Теперь я тебя точно никуда не отпущу и никому не отдам.
– Жень, – её вдруг начало трясти, и она заплакала уже в голос. – Я не могу… не могу остаться с тобой!
– Успокойся, Ирочка. Я тебя очень люблю. Сегодня мы с тобой будем отмечать праздник, а завтра ты позвонишь родителям, я поеду туда и заберу твои документы и вещи. А послезавтра сделаю тебе комплект ключей от входной двери, – я всё гладил и гладил её по голове, а плечи её сотрясались от рыданий. – Всё, Иришк, успокойся. Я рядом. Ты уже переехала. Теперь ты со мной. Всё.
– Жень, – она подняла на меня заплаканный взгляд и отрицательно покачала головой. – Не могу. Я тебя люблю, даже не сомневайся. Но… не могу. К нему я точно не вернусь, но и с тобой не могу остаться.
– Да что за бред, чёрт возьми, – я уже начал терять терпение. – В чём тогда дело-то?
– У меня будет ребёнок.
Не передать словами, что я испытал, услышав это. На меня навалилось чувство какой-то глобальной несправедливости происходящего. За что мне это всё, чёрт возьми! Почему этот дурной сон происходит именно со мной?
Ну, и что прикажете делать?
Хотя… что тут поделаешь? Мне всё уже ясно…
У Ирки были некоторые проблемы со здоровьем, потому об аборте не возникало даже мысли – впоследствии она могла просто больше не родить, а на такой риск я не пошёл бы никогда в жизни. Уже в ту секунду, когда она заканчивала свою фразу, я знал наверняка, что не изменю своего решения. Иришка останется со мной. А ребёнок при рождении получит мои фамилию и отчество. Слишком сильно я люблю Иришку и никогда не оставлю её в такой ситуации. А ребёнок… что же. Я буду ему отцом, буду заботиться о нём, растить его и воспитывать.
Я всегда смогу заработать достаточно, чтобы он и Иришка не нуждались в необходимом. В конце концов, не столь важно, что я не являюсь его биологическим отцом, потому что я уже люблю его ничуть не меньше, чем её саму.
Я спокойно и уверенно говорил ей об этом. Она плакала и смотрела на меня с благодарностью. Ну, какой для неё мог ещё быть выход из этой ситуации? В двадцать два года остаться с ребёнком одной, без средств к существованию – это страшно. Не знаю, насколько она меня любила… Впоследствии я неоднократно пытался задаваться этим вопросом, но всякий раз оставлял эти мысли, убеждаясь в их бессмысленности – Ирку я боготворил, поэтому о какой-либо объективной оценке восприятия мною её персоны не было и речи. А в тот момент особенно долго убеждать её не пришлось – в тяжёлой жизненной ситуации с нею рядом оказался любящий мужчина, готовый заботиться о ней, принимающий её безо всяких условий, и лучшего для неё на тот момент развития событий даже пожелать было невозможно.
* * *
Хохол, узнав о произошедшем, лишь поражённо выпучил глаза и многозначительно покрутил пальцем у виска, но, увидев выражение моего лица, вмиг осёкся. На следующий день мы с ним взяли такси и поехали в Развилку, обсуждая по дороге текущие дела.
– Ну, шо, Ромэо, вещи из мужа вышибать едем?
– Нет. Он Иркиным родителям вчера всё занёс сам… Хотя к нему я тоже загляну, но один.
– Жалко, – Хохол сжал кулак, покрутил им в воздухе и вздохнул. – Давно я на него зуб имею. Ещё с того дня, как они тебя втроём… Так шо, бил он её, говоришь?
– Сань, давай не будем об этом… И так тошно.
– Ну, как хочешь. Я вот чего думаю. Наковальню-то нашего уже пора и на офис сажать, помощником. Хватит ему в «поле» бегать.
– Не рановато? Два месяца только прошло, – я с сомнением взглянул на Хохла. – Справится?
– Ну и то, што два месяца, – уверенно ответил Хохол. – Зато у него уже команда самая большая и лучшая, и уважают его в офисе все. И нам полегче будет. А летом откроем ему отдельную контору, пусть рулит да процент нам заносит.
– Резонно, – я на минуту задумался. – Тогда прямо завтра и объявим. Пусть порадуется.
– Знаю я твоё «порадуется», – заржал Хохол. – Ты и рад офис на меня с Наковальней свалить, шобы с Иркой своей времени побольше проводить… Ну, ничего, вот скоро поженитесь, пропишешься у неё, москалём заделаешься…
– Прекрати пороть чушь, Александр, – возмущённо прервал я его. – Во-первых, у Ирки нет своего жилья. А к её родителям я и тем более прописываться не стану. А во-вторых…
– Ну и шо, чем у родителей не прописка… – перебил Хохол.
– А во-вторых, – повысил я голос, – пропишусь только в своей квартире. Понял? В своей собственной, купленной на свои деньги. Надо объяснять, почему?
– Та шо там объяснять, – безнадёжно махнул рукой Хохол. – А то я тебя не знаю… Чурка, он и в Москве чурка. Шо за дурацкая гордость? Запомни, Женя, – он назидательно поднял вверх указательный палец. – От жизни надо брать всё. Потому шо нам с тобой никто ничего на подносе не принесёт. Рвать надо! На себя! Шо сами у судьбы вырвем, то и полопаем. Попалась тебе москвичка – надо грабастать и сразу прописываться. А вдруг шо у вас случится, и вы, не дай бог, разведётесь? Она ж тебя выкинет на улицу, и спросу нет. А если пропишешься, то потом полхаты и отсудить можно будет. Вот кореш у меня есть, Колька Тарасенко…
– Слушай-ка, Хохол, – мной овладело безграничное чувство брезгливости. – Не мог бы ты заткнуться? Не нужно лишний раз вызывать у меня чувство стыда за то, что я имею с тобой хоть какие-то общие дела.
– Та ну тебя к такой-то матери! Ненормальный ты какой-то. Тебе совет жизненный дают, а ты лаешься. Живи, як знаешь, – и Хохол обиженно отвернулся к окну.
Мы подъехали к дому, в котором жили родители Иришки, я поднялся в квартиру. Вчера, пряча глаза, Ирка предупредила меня, что родители относятся ко мне, мягко скажем, насторожённо. Но действительное положение дел оказалось даже хуже, чем я ожидал. Иркина мать, с которой мы до сегодняшнего дня не были знакомы лично, окинула меня таким взглядом, будто я пришёл разводить её на взносы в поддержку секты Марии Дэви Христос.
– Так откуда вы к нам приехали… эмм… простите, забыла, как вас зовут?
– Евгений, – буркнул я. – Из славного города Кулебяки.
– А где это?
– На Камчатке.
– С ума сойти! – ахнула мамаша. – Это же так далеко! А правда, что вы – азербайджанец?
– Нет. Неправда. Я уйгур. Елена Валентиновна, с вашего позволения я возьму вещи, я очень спешу, простите…
– Валерьевна, молодой человек. Нет уж, подождите, – высокомерно ответствовала мамаша. – Должна же я знать, кому доверяю свою дочь!
Раньше надо было об этом заботиться, подумал я. Когда отдавала едва закончившую школу дурочку за поселкового гопника. Я сдержанно склонил голову набок и вежливо улыбнулся.
– Что вам ещё угодно обо мне узнать?
– Где вы учились? Какое у вас образование?
– Никакого, простите.
– Нет, это какой-то ужас, – всплеснула руками моя потенциальная тёща. – Как можно жить без образования? Куда смотрели ваши родители, молодой человек? И на что вы собираетесь жить с моей дочерью? Вас же не возьмут ни на одну приличную работу! Учтите, мы с Владимиром Александровичем помогать вам не намерены!
– Не беспокойтесь, Елена Валентиновна…
– Валерьевна, молодой человек! В конце концов, довольно невежливо с вашей стороны до сих пор не запомнить…
– Простите, Елена Валерьевна, – мне уже надоел этот балаган, и я с трудом сдерживался, чтобы не послать Елену Валерьевну вместе с отсутствовавшим Владимиром Александровичем ко всем чертям. Ибо я был отлично осведомлён, что образование в этом серпентарии имели только Ирка и отец, а младшая сестра Надежда и сама мамаша заканчивали лишь профессионально-техническое училище, и тем сильнее меня раздражал мамашин дешёвый подмосковный снобизм. – Я очень спешу. Не могли бы вы отдать мне документы и вещи?
– Сейчас отдам, не торопитесь, – она вдруг прищурилась. – Я ещё должна записать ваши паспортные данные. Так, на всякий случай. Вы уж простите, но приезжий неизвестно откуда, необразованный… Вы, наверное, выпиваете?
– Нет! – рявкнул я ей прямо в лицо. Она отшатнулась и схватилась за сердце, но я уже снова вежливо улыбался. – Я не пью. И даже не курю. И не ем мяса. И хожу по субботам в синагогу. И регулярно подаю милостыню. Улицу я перехожу только на зелёный свет, а в метро – стою справа, прохожу слева. А паспорта у меня с собой нет, Елена… Валерьевна. А теперь, будьте так любезны, отдайте мне то, за чем я приехал, и на сегодня мы расстанемся, потому что я… Очень. Спешу!
Обалдевшая мамаша вынесла сумку с вещами, возмущённо сунула её мне в руки и с грохотом захлопнула за мной дверь. Мда, брат, думал я, спускаясь в лифте, не любят тебя московские мамаши. Ну, и чёрт с ней, со старой ханжой. Дима-то, конечно, был куда как образованней меня. Да и сама хороша… Вспомнив, как когда-то объяснял Ирке, что между Людольфом и Отто Бисмарками существует огромная разница, я от души засмеялся, и вышел из подъезда. Хохол с таксистом курили у машины.
– Ну, шо, Жень, как тёща?
– Чудесная женщина, – ответил я, кидая сумку на заднее сиденье. – Душа-человек. Сань, я сейчас отлучусь на несколько минут. А вы подъезжайте к той свечке, – я показал рукой на бывший Иркин дом, – и ждите меня у подъезда. Я пешком, мне дворами ближе.
– Я так и знал, – Хохол понимающе кивнул головой. – Точно один пойдёшь? А если их там много? Опять ведь измудохают!
– Я вообще не знаю, дома ли он. Если нет, то придётся приехать сюда ещё раз. А если измудохают, вернёмся к ним уже вдвоём. Всё, я пошёл. Подъезжайте.
– Удачи. Осторожней там.
Подойдя к подъезду, я набрал на домофоне код первой попавшейся квартиры. Звонить напрямую Диме я не хотел. Парень много лет ходит в тренажёрный зал и, конечно же, намного сильней меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24