– Я, например, занимаюсь и спортом, и самообороной.
В тот момент я не понял сути вопроса, заключающейся в том, чем являются для меня боевые искусства – искусством или спортом.
Я начал рассказывать, что изучаю самбо, дзю-до, каратэ и другие виды единоборств.
Убедившись, что я ничего не смыслю в высоких материях, кореец быстро перевел разговор на другую тему. Мы принялись беседовать о самбо, дзю-до и за разговорами незаметно добрались до пельменной.
Кореец со своим ужасным акцентом заказал три порции пельменей с маслом, и я, решив не отставать от него, тоже попросил три порции.
Потом мой спутник потребовал порцию бульона. Схватив тарелку так, что большие пальцы его рук утонули в супе, он залпом выпил через край содержимое тарелки, громко причмокивая от удовольствия.
Меня слегка покоробило, и кореец, заметив мою реакцию, сказал, что надо быть проще, и что только простота приносит определенное счастье в жизни.
Проигнорировав тему счастья и простоты, я принялся расспрашивать его о боевых искусствах, что он о них знает, занимался ли чем-либо сам, и откуда у него такой интерес к единоборствам.
Кореец на это ответил, что раньше он тоже был причастен к изучению разных видов борьбы, но больше не занимается этим глупым делом, поскольку есть занятия и поинтересней.
Сказав это, он откинулся на стуле и закинул ногу на ногу. И тут я впервые обратил внимание на его обувь. Никогда в жизни я не встречал туфель такого покроя. Они были черными, узкими, с длинными загибающимися кверху носками. Я не мог представить себе безумца, изготовившего нечто подобное, и серьезно над этим задумался. Было очевидно, что туфли не фабричного производства. Я и раньше видел обувь с длинным узким носком, но чтобы носки туфель были вытянуты настолько, что казались клоунскими и завивались вовнутрь на полтора оборота, почти как у старика Хоттабыча, такого мне наблюдать еще не приходилось.
Я спросил корейца, где он взял столь удивительные туфли, и зачем ему обувь такого фасона, на что он гордо ответил со своим неповторимым акцентом, что эти туфли подчеркивают оригинальность человека, и что в определенной среде (тут он сделал многозначительную паузу) это весьма модный стиль.
Я молча проглотил это заявление, но был ужасно заинтригован, ибо не мог себе представить, в каких кругах обувь моего спутника может считаться модной.
Сам я одевался, прямо скажем, не роскошно. Штаны мои вечно были в заплатах – они быстро протирались от отработки ударов ногами на улице или в лесу, да и за модой я особо не следил, но вид корейца бил все рекорды.
Я снова бросил взгляд на его костюм, на затасканные лоснящиеся рукава, на сальные пятна. Кореец выглядел чрезвычайно неопрятным человеком, явно не уделяющим своей одежде достаточного внимания. Тем более было странно слышать от него какие-то рассуждения о моде.
Я подумал, собрался с духом и спросил:
– Но если вы хотите быть модным, почему у вас такой костюм, явно не первой свежести? В чем же заключается мода?
Он высокомерно посмотрел на меня и сказал:
– Это деловой костюм. В таком костюме я встречаюсь с людьми и делаю разные дела. В определенных кругах приняты определенные формы деловой одежды.
– И в каких же кругах приняты такие формы одежды? – поинтересовался я.
– Мы с вами еще достаточно шапочно знакомы, чтобы вас информировать по строго конфиденциальным вопросам мировой значимости, – заявил кореец с абсолютно серьезным выражением лица.
Его акцент, казалось, еще усилился. Кореец тщательно выговаривал каждую букву, произнося слова почти по складам с ударением на каждом слоге, словно желая подчеркнуть этим важность своих заявлений.
– В чем же заключается мировая значимость? – осведомился я, прилагая большие усилия, чтобы не расхохотаться.
– Европейцы всегда проявляют излишний интерес к не своим делам, – по слогам произнес кореец.
Я не обиделся. Я просто не мог воспринимать всерьез все эти безапелляционные заявления. Посмотрев несколько секунд на своего собеседника, я рассмеялся.
Кореец на мою улыбку никак не отреагировал и неожиданно принялся с большой скоростью поглощать оставшиеся на тарелке пельмени.
Я спросил:
– Скажите, как вы все-таки относитесь к разным видам борьбы, или, как вы их называете, боевым искусствам?
– Ну, как бы это сказать… – продекламировал он, – есть ритуал и есть форма. Есть также и искусство жизни.
– Что вы подразумеваете под ритуалом, формой и искусством жизни?
– Да как вам сказать… Я в принципе не надеюсь, что вы поймете.
– Тогда постарайтесь объяснить.
– А стоит ли стараться объяснить, если человек не понимает?
– А вдруг я пойму?
– «Вдруг» здесь не подходит. Либо я рассказываю, и вы что-то понимаете, либо я просто сотрясаю воздух.
На все это я ответил:
– Воля ваша, конечно. Но мне действительно очень интересно узнать ваше мнение, и если я не смогу понять, то постараюсь хотя бы запомнить.
Кореец сказал на это:
– Сейчас вы говорите как мудрец востока.
– Не понимаю, что здесь мудрого, – удивился я.
– А не взять ли нам еще и прелестных пончиков с повидлом, а также кофе? – неожиданно оживившись, внезапно предложил он.
Я согласился, и мы взяли по три стакана кофе с молоком и по шесть пончиков с повидлом.
Мы ели пончики, а беседа о возвышенном тем временем продолжалась.
– Дело в том, что ритуал, – говорил кореец, жестикулируя рукой с зажатым в ней пончиком и роняя капли повидла себе на рубашку, – дело в том, что ритуал – это тогда, когда два толстых человека встречаются и борются за приз – за женщину или быка. Тогда они должны делать все самое трудное, и при этом наименее эффективное. Если это форма, то один или два человека показывают хвост павлина. Они выглядят красиво, но их основная цель – выглядеть красиво. Если же это искусство, то один человек живет в трудном мире, и живет при этом хорошо.
– Но вы говорите о жизни, а при чем же здесь боевое искусство? – спросил я.
– Если кто-то мешает этому человеку жить хорошо, он просто пробивает ему голову, – с выражением явного удовольствия заявил кореец.
Покончив с пончиками, мы приступили к кофе. Качество напитка явно оставляло желать лучшего, а на его буроватой поверхности плавали мерзкого вида пенки.
Набирая кофе в рот, мой спутник с отвращением сплевывал пенки на стол и на пол. Кофе он отхлебывал с таким шумом, что люди за соседними столиками поневоле оглядывались на нас. Не обращая ни малейшего внимания на окружающих, кореец лишь время от времени менял положение ног, закидывая их одну на другую и демонстрируя всем замысловатый фасон своих туфель. Мысленно я возблагодарил небеса за то, что среди посетителей пельменной не было моих знакомых.
Под конец нашей беседы, когда кофе был почти допит, я задал вопрос:
– А чему же вы все-таки сами учились?
– Меня обучали секретному искусству, – сказал мой спутник, – но об этом искусстве не говорят с первым встречным, даже если он тебя отвел в заведение общественного питания и пожрал за твой счет.
На мгновение я онемел от возмущения и, стараясь казаться спокойным, возразил:
– Но я же не напрашивался, вы сами предложили угостить меня.
– Обидчивость – одна из уязвимых черт, препятствующих воинскому искусству, – с важностью заявил кореец. – Настоящий воин не должен обладать эмоциями.
– А вы – действительно настоящий воин? – спросил я.
– Вы знаете, это зависит от того, с какой стороны посмотреть, – ответил он. – На земле я ноль, но в воздухе…
– Как понять «в воздухе»?
– Меня с детства учили воинскому искусству, но меня учили драться только в воздухе.
Это заявление меня окончательно заинтриговало. Мы немного помолчали. Сообразив, видимо, что меня обидели его слова о нежелании разговаривать с первым встречным и о дармовом угощении, кореец выдал следующий перл:
– В принципе можно простить иностранцу за плохое владение языком. Мне трудно выражать гладко свои мысли.
– Не так уж бугристо вы выражаете их, – заметил я. – Вы сами предложили угостить меня. Могли бы этого не делать. Кстати, у меня с собой все равно почти нет денег, поэтому считайте, что пропала ваша трешка, или сколько вы там заплатили за обед.
– Я не волнуюсь за трешку, – заявил он, – я волнуюсь за твою душу.
– Вы случайно не миссионер какой-нибудь восточной церкви?
– Нет, – он покачал головой. – Никакой я не миссионер восточной церкви, я – хранитель великого знания.
– Но это больше напоминает цирк, – возразил я. – И какое же знание вы храните?
– Придет время, и ты, презренный, узнаешь, – отрезал кореец.
– Вот я уже и презренный, – усмехнулся я.
– Я погорячился.
– А как насчет ваших эмоций?
– Какой ты наблюдательный, – азиат захлопал в ладоши. – Но это эмоции, которые внешние.
Некоторое время разговор продолжался в таком же ключе, как вдруг мой спутник неожиданно спросил:
– Тебя вообще интересует боевое искусство? Ты много говорил о нем, но сможешь ли ты непосредственно его воспринять?
Немного раздраженно я поинтересовался:
– Куда же мы пойдем его воспринимать на полный желудок?
– Полный желудок – основа воина, – заявил кореец. – Чем полнее середина, тем она крепче.
– Но с полным желудком трудно передвигаться, – возразил я.
Кореец засмеялся, с шумом отодвинул стул, вышел из-за стола и направился в туалет. Я машинально последовал за ним. В туалете он принялся самым тщательным образом мыть руки. Я молча стоял рядом.
– После еды надо мыть руки, – безапелляционно заявил кореец.
– А почему вы не мыли руки перед едой, – осведомился я, как-то механически начиная мыть руки почти с такой же тщательностью.
– Раньше у меня руки были чистыми, они не были жирными. А теперь у меня жирные пальцы. В этой пельменной не моют тарелки. Когда я брался за тарелку, чтобы выпить бульон через край, у меня руки стали жирными, а я не люблю, когда у меня жирные руки.
Я нахально спросил:
– А после туалета руки моют?
– Моют руки перед туалетом, поскольку ты можешь всякую гадость себе занести. Я как-то спал с одной девушкой, перед туалетом руки не вымыл, так потом у меня жир с конца капал.
Я недоверчиво взглянул на корейца.
– Это розыгрыш?
– Да, это шутка, – разразившись громким радостным смехом, пояснил он.
– Хорошо, что я знаю этот анекдот, – подумал я про себя.
Кореец вытер руки о штаны, и мы направились к выходу из пельменной.
На улице он взглянул на меня и заявил:
– Ты говорил, что на полный желудок трудно передвигаться. Для передвижения, если воину не нужна твердая середина, а нужна легкость, делают вот так…
Тут он засунул даже не два пальца, а практически всю кисть руки себе в рот, отведя большой палец на 90° в сторону, откинулся немножечко назад, нажал второй рукой себе на солнечное сплетение, и его вырвало невероятно длинной струей. Как говорят в таких случаях в Крыму: «блеванул дальше, чем видел».
Рвота, вылившись на руку, запачкала рукав рубашки и пиджака и даже затекла внутрь рукава. Кореец выпрямился так, словно ничего особенного не произошло, отряхнул руку, сунул ее в карман и принялся демонстративно вытирать о его внутреннюю часть.
Я почувствовал себя не совсем хорошо.
Заметив мою кислую гримасу, кореец протянул эту испачканную руку ко мне и взял меня за рукав, да так цепко, что я не мог ни вырваться, ни отстраниться, после чего произнес:
– Пойдем, побеседуем на эту тему.
Я ощутил непреодолимое желание убежать, но что-то заставило меня остаться. Надо сказать, что я был законченным фанатиком рукопашного боя. В надежде изучить новые эффективные техники и приемы, я встречался с множеством разных людей, ездил по другим городам, разыскивая там специалистов по восточным единоборствам, и все, что мне удавалось узнать, записывал в многочисленные дневники.
В процессе поисков я сталкивался с весьма оригинальными индивидуумами. Среди них встречались и эксцентричные и, мягко говоря, не совсем нормальные личности. Я приучил себя не реагировать на странные слова или необычные поступки и, несмотря ни на что, упорно выяснял то, что меня интересовало.
Человек, который держал меня за рукав, ухитрился побить все рекорды эксцентричности, но я не представлял, как дерутся в воздухе, и если кореец не врал, я должен был все увидеть собственными глазами.
Я глубоко вздохнул и остался стоять на месте, не делая никаких попыток освободиться, и только подумал о том, что одежду нужно будет тщательно постирать.
Продолжая держать меня за рукав, кореец повел меня вниз по улице, за рынок, рассказывая по дороге о том, что, когда он жил в Корее, у него были братья – воины, обучавшие его фамильному бою, и еще был друг семьи – старик-китаец, который учил его одному очень древнему искусству и завещал ему свои секреты.
Все это время я чувствовал определенную неловкость. Брезгливость боролась во мне с растущим интересом к рассказу, и эти переживания были слишком явственно написаны у меня на лице. Пару раз я попытался освободиться, но безуспешно. Кореец на удивление цепко держал меня своей грязной рукой. Я подумал о том, что просто обязан с честью пройти через это испытание.
На мне был надет голубой китель с якорями, под ним – фланелевая рубашка китайского производства фирмы «Дружба». Вероятно, кореец сумел разглядеть рубашку, когда я нагибался или еще в какой-либо момент. Покончив с темой о старике-китайце, он перешел на китайцев вообще, заявив:
– Вот, у тебя китайская рубашка. Ты должен знать, насколько китайцы хорошие люди. Тот старик-китаец и вообще некоторые китайцы бывают такими же хорошими людьми, как рубашка, которая надета на тебя.
– Я бы не сказал, что это очень хорошая рубашка, – возразил я.
– Не смотрят на вид, а смотрят на суть, – пояснил он. – Эта рубашка мягкая и ласковая. Кроме того, она теплая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60