Работы по кухне - новое оборудование, трубы, шкафы, линолеум - обошлись в дополнительные три тысячи, так что Пайт, сочувствуя Уитмену (хотя тот не просил о сочувствии, так как понимал, что качество стоит денег, и только коротко кивал, соглашаясь с превращением своего дома в дом Фокси), занизил собственный гонорар. Все, а больше всех Галлахер, предрекали, что проект получится убыточным. Так и вышло.
Зато Пайт мог теперь наслаждаться зрелищем беременной Фокси, стоя читающей письмо и отбрасывающей на свежеоштукатуренную стену золотистую тень. Главное, он хотел доставить ей удовольствие своей работой. Каждое вносимое им изменение работало на общий замысел: ночами и в тягостные дневными часы, скучая по ней, он представлял, как ее охраняют расставленные им часовые: стальные колонны, растущие из прочного фундамента, девственные вертикальные поверхности, высокие двери, умело вставленные в закрепленные старые коробки, двойное окно в потолке, над ее спящей головой. Когда они находились врозь, он представлял ее неизменно уснувшей, бессознательно набирающейся к встрече с ним новых сил. Иногда он приезжал немного раньше и действительно заставал ее спящей. Море темнело под солнцем, вдали вибрировал от жары лейстаунский маяк. С изрытого мышами склона несло густым запахом сена. Перед калиткой торчали обрубки сирени. Ни одной машины у дома, кроме подержанного синего "плимута" хозяйки. Значит, рабочие разъехались.
Он приподнял алюминиевую щеколду, осмотрел незаконченную пристройку, заметил криво приколоченную доску, прошелся перед домом, где раньше громоздилась терраса, перешагивая через кучи мусора, лужи застывшего раствора, пыльные мешки из-под цемента, куски полиэтилена, изоляционной ваты, а потом постучался в боковую дверь, как будто выпирающую наружу от тишины внутри. Дом, тонущий в восхитительном запахе стружки, вибрировал от шагов Коттона, толстолапого кота. Животное блаженно разлеглось перед гостем, предвкушая, что его возьмут на руки.
Фокси была наверху. Пайт решил разбудить ее медленно, поэтому двинулся по незаконченным комнатам, проверяя карманным ножом стыки, открывая и закрывая дверцы стенных шкафов, снабженные магнитными защелками. Скоро у него над головой послышались шаги, еще тяжелее кошачьих. Пайт в ярости уставился на трубы под временно зависшей в воздухе старой раковиной. Фокси уже стояла с ним рядом - в купальном халате поверх комбинации, заспанная, с влажными волосами в том месте, где голова недавно касалась подушки.
- Они предупредили, что скоро вернутся.
- А я стою и гадаю, почему они сбежали.
- Они мне все объяснили. Погодите-ка... Прокладка?
- Водопроводчики - погибель нашего дела. Водопроводчики и каменщики.
- Тоже вымирающая порода?
- Даже вымирая, они не начинают торопиться. Представляю, как вам с Кеном надоело жить на свалке.
- Ничего, Кена днем не бывает дома, а мне даже нравится1 мне весь день приносят гостинцы. Сидим с Адамсом и Камо и беседуем о добрых старых деньках в Тарбоксе.
- Какие еще добрые старые деньки?
- Портовый городок, сами понимаете... Хотите освежиться? Я проснулась с чудовищной жаждой. Могу сделать лимонад. Добавить холодной воды - и напиток готов.
- Мне придется поехать в контору и устроить разнос водопроводчикам.
- Они обещали вернуться и пустить горячую воду. Не возражаете против розового?
- Розовый лимонад - мой любимый. Его делала моя мать. Из клубники.
- Адаме и Комо говорят, что в добрые старые деньки по улице Божества ходил трамвай. Из трамвая высаживались десанты пьянчуг - здесь было единственное между Бостоном и Плимутом место, где не действовал "сухой закон".
- Какая смешная штука - трамвай! Туда-сюда, туда-сюда...
- Меня в трамваях тошнило. В них всегда была страшная вонь. А кондуктор курил сигару.
- Что вы хотите сделать на месте террасы? Лужайку, внутренний дворик?
- Я бы поставила беседку, увитую виноградом. Что тут смешного?
- Так вы снова лишитесь света и вида.
- Вид вызывает у меня скуку. Это Кен сходит с ума от видов. Вечно смотрит вдаль! Сейчас я вам расскажу про беседки...
- Пожалуйста.
- Я еще была девчонкой. Как-то летом, как раз перед Перл-Харбором, моим родителям захотелось отдохнуть от Бетесды. Они сняли на месяц дом в Вирджинии, а там была огромная увитая виноградом беседка на кирпичном цоколе, по которому ползали муравьи. Сколько мне было лет в сорок первом году? Семь... Извините, обычно я не так болтлива.
- Знаю.
- Помню, побеги винограда складывались в буквы. - Она составила пальцами букву "А". - Я хотела собрать весь алфавит, от А до Z.
- И как, получилось?
- Я дошла только до D. Не могла найти приличную "Е", и все тут! Казалось бы, при таком количестве побегов должна была найтись приличная "Е", но не тут-то было!
- Надо было сразу перейти к "F".
- Суеверие мешало. Просто рука не поднималась. Я все время себя одергивала.
Пайт поморщился. Лимонад был кисловат.
- Теперь люди все меньше себя одергивают и все больше себе позволяют. А жаль!
- Как печально звучит! А я об этом совсем не жалею. Беременность превратила меня в тупицу. Посмотрите на меня: стою перед вами в халате - и хоть бы что! Мне даже нравится. - У нее были очень бледные, обескровленные губы. - Хотите, открою секрет?
- Лучше не открывайте. Лучше скажите, в какой оттенок белого цвета хотите выкрасить деревянные детали в гостиной. Просто белый, блестящий, слоновая кость, яичная скорлупа?
- Ничего, мой секрет вполне невинен. Я несколько лет хотела забеременеть, хотела и боялась. Дело не в страхе за фигуру - я слишком костлявая, чтобы об этом беспокоиться, а в том, что я буду смущать своим видом других. Я несколько месяцев молчала и никому не говорила, кроме Би Герин.
- Ничего, она всем разболтала.
- Знаю. Очень хорошо. Потому что это меня больше не тревожит. Оказывается, людям все равно. Я себе льстила, считая, что всем есть до меня дело. Как выяснилось, им даже больше нравится, когда в тебе что-то не так. Когда у тебя подержанный вид.
- Мне вы не кажетесь подержанной.
- Вы мне тоже.
- Разве люди становятся подержанными?
- Еще как! Мы ведь только и делаем, что пользуемся другими. Больше ничего толком не умеем. Но вы сказали про себя правду: вы настоящий пуританин и очень к себе строги. Сначала я подумала, что тогда, в гостях, вы свалились с лестницы и показываете акробатические фигуры, чтобы это скрыть. А на самом деле вы этим занялись, чтобы испытать боль. Почему вы смеетесь?
- Потому что вы очень умная.
- Никакая я не умная. Расскажите мне о своем детстве. Мое было ужасным. Родители в конце концов развелись. Я была поражена.
- У нас была оранжерея. Родители говорили с голландским акцентом, который я очень старался у них не перенимать. Оба погибли много лет назад в автомобильной катастрофе.
- Ну конечно! Недаром Фредди Торн называет вас сиротой.
- Вы часто видитесь с Фредди Торном?
- Только по необходимости, - сказала она. - Он бывает на наших вечеринках.
- Он бывает на всех вечеринках.
- Это я знаю, можете не рассказывать.
- Извините. Я ничего не собирался вам рассказывать. Уверен, что вы и так знаете достаточно. Я просто хочу доделать эту работу до конца, чтобы вам и вашему ребенку было уютно зимой.
Ее бескровные губ застыли.
- Еще только июнь, - неуверенно произнесла она.
- Время летит быстро, - сказал он. Шел еще только июнь, и он еще ни разу до нее не дотронулся, если не считать приветствий и танцев. В танце она, партнерша одного с ним роста, полностью ему подчинялась, ее руки невесомо ложились ему на спину, живот подрагивал. Сейчас она выжидательно сидела на кухонном табурете в свободном халате. В ней чувствовалась агрессивность, привлекательность померкла.
- Хороший лимонад, - произнес он небрежно почти одновременно с ее вопросом:
- Почему вы ходите в церковь?
- А вы?
- Я первая спросила.
- По самым заурядным причинам. Я трус и консерватор. Верующий республиканец. Там витают призраки моих родителей, а старшая дочь поет в церковном хоре. Славная девочка!
- Очень жаль, что вы республиканец. Мои родители поклонялись Рузвельту.
- А моих он оскорблял: он ведь был голландцем, а они полагали, что голландцу негоже управлять этой страной. Считали, наверное, что власть - это грех. Лично у меня нет серьезных убеждений. Нет, одно все же есть... Мне кажется, что Америка сейчас похожа на нелюбимого ребенка, закормленного сластями. Или на немолодую жену, которой муж привозит из каждой отлучки подарки, чтобы оправдаться за неверность. Когда они только поженились, ему не приходилось ничего ей дарить.
- Кто же муж?
- Бог, кто же еще? Бог нас разлюбил. Он любит Россию, Уганду. А мы толстые, прыщавые, только и делаем, что клянчим еще сладенького. Мы лишились Его расположения.
- Наверное, вы много размышляете о любви?
- Больше других?
- Думаю, больше.
- На самом деле я о ней вообще не размышляю. Предоставляю это удовольствие вашему приятелю Фредди Торну.
- Вам хочется меня поцеловать?
- Еще как!
- За чем же дело стало?
- Я не смею. Вы вынашиваете ребенка от другого мужчины.
Фокси нетерпеливо вскочила.
- Кен боится моего ребенка! - крикнула она. - Я его пугаю. И вас пугаю.
Он тоже встал. Совсем тихо, потому что на таком малом расстоянии он расслышал бы и слабый шепот, она спросила:
- Разве мы не в своем доме? Разве ты строишь этот дом не для меня?
У него не оставалось выхода. Прежде чем ее поцеловать, он увидел, что ее лицо застыло, лишенное каких-либо чувств, как свет свечи в безветрии, как прямая дорога, как дороги его родного штата или голландские каналы. Его руки, приникнув ей под халат, нащупали то же самое: дерево, но живое, уже его. Ощущение ее тела сразу стало таким знакомым, что немедленно ей овладевать не было необходимости. Так муж с женой, пообнимавшись в кухне, не спешат в постель, потому что скоро в их распоряжении будет вся ночь, когда дети уснут, а в дверь не постучит почтальон.
Уходя, минуя глину, штабеля досок, обрубки сирени, Пайт вспоминал ее волосы, залитые золотым солнцем Тарбокса, мокрые пряди на затылке. После поцелуя она отвернулась, как будто стесняясь краски на лице и прервавшегося дыхания, устремила взгляд через его плечо в дальний угол комнаты. Ее губы, с виду тонкие, оказались широкими, горячими, влажными! На улице это воспоминание, словно вступив в реакцию с кислородом, вскипело у него в голове и изгнало все мысли.
В обществе Анджелы он теперь чувствовал вялость, онемение. При Джорджине ничего подобного не бывало. Фокси проникла ему в кровь; он бесконечно вспоминал ее по частям: нежную поросль на лобке, крики при любовных соитиях; не переставал удивляться долгому и всегда нечаянному пребыванию своего члена у нее во рту. Он истово хранил свою тайну, любовно пестовал расцветшую внутри него клумбу.
- Не знал, что ты и тут окажешься блондинкой...
- Как же иначе? Ты, например, рыжий...
- Эта нежная прозрачность, как пух на розе...
- Я привыкла так жить, - сказала она со смехом. - Придется и тебе привыкнуть.
Он жил, как в тумане, приободряясь, как от вспышки, в те нечастые моменты, когда они поспешно друг друга раздевали. Она растягивалась с ним рядом, и он открывал ее, как складную линзу, терялся на склонах ее тела, как ослепший лыжник. Июль был пятым месяцем ее беременности, и им приходилось приспосабливаться к неудобствам. Ей было трудно наклоняться, поэтому для орального секса она соскальзывала в ноги кровати.
- Тебе правда нравится?
- Обожаю!
- А вкус?
- Хороший вкус. Крепкий, соленый. Чуть с горечью, как лимон.
- Не хочу тебя принуждать.
- Не бойся. Ну?
Сама она никогда не кончала. Как бы радостно она его ни приветствовала, как бы умело он ее ни распалял, обласкав и облизав с ног до головы, конец дистанции каждый пробегал по-своему.
- Кончай в меня.
- Ты готова?
- Хочу чувствовать тебя внутри.
Он слышал, как замирает звучащая в ней музыка. Ее лоно было молодым и аккуратным. От отчаяния он несся к финишу на всех парах и извергался, поощряемый ее вскрикиваниями. Потом она со вздохом опадала. Она прощала его, он ее, она винила себя, он не соглашался; они делили вину пополам, их любовь набиралась опыта и разрасталась. В ее широко распахнутых карих глазах отражалось квадратное окно в потолке - по окну в каждом глазу.
- Прости, - говорила она. - Я никак не могу забыть, что это ты.
- Кем же я должен быть?
- Никем. Просто мужчиной. Я помню о твоей личности и сбиваюсь.
- С Кеном так тоже бывает?
- Нет. С ним я иногда кончаю первой. Мы так давно друг друга знаем, что не напрягаемся, а просто друг друга используем. Но я тебе, кажется, говорила, что теперь, когда я забеременела, мы с ним почти не спим.
- Странно... Тебе идет беременность. Кожа блестит, форма тела кажется самой правильной. Не могу себе представить, как бы я занимался с тобой любовью, будь у тебя плоский живот. Это была бы уже не ты. Не хватало бы величия!
- Кен странный. Хочет, чтобы у секса была своя узкая ячейка. Он женился на мне и решил свою проблему. Он не хотел, чтобы я рожала. Денег нам хватает, дело в его эгоизме. Все эти годы я была ему не женой, а шлюхой, которая требовалась ему раз в неделю.
- Я ревную!
- Напрасно. Не переживай из-за того, что я не кончаю. Когда я с тобой, меня переполняет любовь, вот в чем все дело.
- Спасибо на добром слове, но я, правда, боюсь, что оказался второсортным любовником. Лыжник и игрок в гольф я тоже второсортный. Слишком поздно начал тренироваться.
- Ты ужасен! Ненавижу, когда напрашиваются на комплименты. Все женщины тебе, наверное, твердят, какой ты неподражаемый. Неподражаемо нежный.
- Любой мужчина, которого ты затащишь голым в постель, проявит нежность.
- Неправда. Во всяком случае, на моем счету трое мужчин, и предыдущие двое особой нежностью не блистали.
- Даже твой еврей? - Она рассказывала ему про еврея.
- Он надо мной смеялся. Иногда он делал мне больно. Правда, я была девственницей, так что иначе он, наверное, не мог. Теперь он бы не сделал мне больно.
- Ты снова его хочешь?
- Не просто хочу, но и имею. Ничего, что я это говорю? JH _ это и он, и ты сам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43