Неужели в тебе и вправду не осталось ничего аквитанского и ты уже не помнишь о том, что репутацию надо отстаивать постоянно? Или тебе это уже совсем безразлично?
Короче говоря, я больше не в состоянии воевать за твою репутацию, притом что люди не без причин отзываются о тебе как о зануде и даже хуже. Тебе отлично известно — хотя ты делаешь вид, что забыл об этом, — что своим поведением ты поставил меня в такое положение, когда enseingnamen вынуждает меня не драться, а устыдиться, поскольку высказываемые обвинения справедливы.
А они справедливы, Жиро.
Можешь считать, что для меня ты умер.
Маркабру.
Я медленно и внимательно перечитал письмо, механически пережевывая булки и запивая их шоколадом, поскольку понимал, что поесть надо. Я понимал, что Маркабру прав, но не мог представить, как я мог повести себя иначе. Да, я все делал именно так, как говорил Маркабру, и, безусловно, речь шла о серьезном оскорблении. Теперь мы могли бы с ним сразиться на дуэли, но о дружбе можно было забыть навсегда.
Мой лучший друг стал моим заклятым врагом, И все же…
Я доел булки и допил шоколад, не почувствовав вкуса, бросил посуду в регенератор и поспешил наверх, чтобы поскорее лечь в постель.
На лестнице я столкнулся с Торвальдом.
— Похоже, новости у тебя неважные, — заключил он по моему виду.
— Как и у тебя, — заметил я. — Торвальд, скажи откровенно: это я во всем виноват? Получается, что я вас подбил на все это? Если это так, то я готов принять всю вину на себя. Пусть меня депортируют.
— А тебе что, так хочется уехать?
— Нет, но… что ж, скажу честно: сейчас я очень затосковал по дому. Но я не поэтому так говорю. Просто мне неловко из-за того, что так получается. Стоило мне здесь появиться, и у вас сразу куча неприятностей, которых бы без меня и без Центра не было бы.
— Смотря что иметь в виду под неприятностями, — вздохнул Торвальд.
— Сальтини тебя уже допрашивал?
— А ты уже мыслишь как истинный каледонец. Нет, еще не допрашивал. Надо сказать, я удивлен, потому что по идее ему уже следовало бы это сделать. А с тобой он еще не побеседовал?
Я покачал головой.
— Наверное, с минуты на минуту позвонит, раз еще не звонил.
Торвальд кивнул и вдруг проговорил:
— Можно задать тебе личный вопрос?
— Я могу на него не ответить.
— Не ответишь — не обижусь. Скажи, ты только что получил очень неприятное письмо от своего друга Маркабру?
Я кивнул.
— Я потому спросил, — пояснил Торвальд, — что всякий раз, когда ты получаешь от него письмо, ты потом целый день грустный и злой, а сейчас вид у тебя такой, будто тебе на самом деле очень больно.
Меня настолько изумила его забота, что я выразил самую первую мысль, которая у меня мелькнула: не срывал ли я свои чувства на Торвальде или ком-то из его друзей.
— Вовсе нет, — покачал головой Торвальд. — Но заметить, что ты печален, не так-то трудно. Короче… ты всем нам нравишься. И когда такое случается, мы все стараемся не заводить тебя, чтобы ты не ляпнул чего-нибудь такого, о чем потом пожалеешь.
Я кивнул и пошел наверх. Сказать я больше положительно ничего не мог. Итак… Мало того что я напрочь провалился при Дворе — мои ученики проявляли обо мне трогательную заботу из-за того, что я, оказывается, не мог толком держать себя в руках. Что же до их первых робких артистических порывов… Если им не будет положен конец, они обойдутся и без меня, а если нет — они будут творить сами, будут создавать такие произведения искусства, какие будут им по душе, не стараясь подладиться под мои стандарты. Мне нечему было их научить. Я вдруг понял, что сегодня весь вечер во время концерта мысленно насмехался над моими учениками. Я придумывал, в каких язвительных тонах опишу здешнее артистическое действо в письме Маркабру, а настоящими артистами были они.
Мне нестерпимо хотелось оказаться дома, хотя я понимал, что меня там ждет полный провал. Но по крайней мере я был в отличной физической форме и готов к дюжине поединков, которые мне предстояли.
Мне было так жаль себя, так жаль… Уснул я, по всей вероятности, в слезах, потому что даже с утра лицо у меня было мокрое. Это я обнаружил, когда зазвонил компьютерный будильник и сообщил:
— Сэр, сегодня презентация в Совете Рационализаторов. Напоминаю вам, что вам следует принять душ, побриться и одеться подобающим образом.
Компьютер был более чем прав. Я вскочил с кровати, громко прославляя его кибернетический мозг, и велел ему в следующий раз поступать точно так же.
Я сбросил пижаму, залез под душ, быстро побрился — вернее говоря, подровнял усы и бороду и, постояв под теплой сушилкой, надел чистое белье. Выйдя из ванной, я схватил пульт и заказал себе завтрак: фрукты, печенье, сыр и кофе.
С одеждой проблем не было. В Центре у меня имелся один деловой каледонский костюм, выглядевший в точности так же, как все каледонские деловые костюмы: черный комбинезон, черные ботинки до колена, белая рубашка и дурацкий тускло-серебристый галстук-шнурок. Застегнув белый ремень, я посмотрелся в зеркало, одернул рукава рубашки и пришел к выводу, что в каледонском одеянии выгляжу довольно странно с волосами до плеч, бородой и усами.
Что ж, надо было мириться с несоответствиями. Как бы то ни было, мы с Биерис здесь вызывали гораздо меньше нареканий, чем Аймерик на Уилсоне, не желая отказываться от каледонской одежды.
Еда показалась мне безвкусной, но я ее проглотил и залпом выпил чашку кофе. Сегодня нельзя было опаздывать.
Я бросил посуду в регенератор, и тут в кухню вошел Торвальд и сказал:
— Хотел повидаться с тобой до того, как ты уйдешь. Гм… а ты выглядишь почти как один из нас в этом одеянии. Надеюсь, оно тебя не слишком смущает?
Я ухитрился изобразить вялую усмешку.
— Что стряслось?
— Я только хотел сказать, что если ты все-таки еще думаешь о том, чтобы взять всю вину на себя, это приведет только к тому, что «псипы» закроют Центр, а потом учинят тебе допрос с пристрастием, дабы выяснить, кого еще из нас они могут обвинить. На самом деле я хочу, чтобы ты понял: помочь нам ты ничем не можешь. Нужно просто держаться и ничего им не говорить.
Я кивнул. Собственно, я уже и сам так думал. Торвальд пожелал мне удачи, и я отправился на заседание Совета.
Забравшись в кабину трекера, я вдруг вспомнил, что еще не читал и не слышал никаких новостей, и подумал о том, что сегодняшнее заседание крайне важно в свете того, что случилось ночью. Почти наверняка в новостях могло появиться какое-то сообщение, касавшееся меня. Я включил новостной канал — и обнаружил, что он не работает. Сначала я решил, что произошла какая-то поломка приемника, но на всех других каналах он исправно работал. Я снова переключился на новостной канал. На экранчике появилось короткое сообщение:
ХРИСТИАНСКИЙ КАПИТАЛИСТ СООБЩАЕТ
ЛИЦЕНЗИРОВАННАЯ НОВОСТНАЯ МОНОПОЛИЯ
СОЖАЛЕЕМ О НЕОБХОДИМОСТИ
ВЫНУЖДЕННОГО ПЕРЕРЫВА
ХВАЛИТЕ ГОСПОДА
БЛАГОДАРИТЕ ЕЮ
ДУМАЙТЕ РАЦИОНАЛЬНО
БУДЬТЕ СВОБОДНЫ
Не говорил ли мне Аймерик о том, что еще в пору его детства последние четыре фразы непременно употреблялись в конце всех общих объявлений? Быть может, эта старая стандартная форма до сих пор использовалась при чем-то настолько необычном, как это объявление о временном перерыве в передаче новостного канала?
Я открыл шторки на окнах, чтобы посмотреть, что происходит на улицах, поскольку у меня не было никакого желания переключаться на каналы под названиями «Пасторский рациональный детский час», «Классические священные рациональные тексты» или «Утренняя проповедь».
Немного не доехав до правительственного комплекса, трекер вдруг остановился. Я с детства водил всевозможные транспортные средства и не мог припомнить ни одного подобного случая, тем более что это случилось сразу же после настолько же беспрецедентного отключения новостного канала.
Столь же неожиданно машина поехала дальше. Когда она подъехала к правительственному комплексу, я обратил внимание на еще одну странность: здание было окружено двойным рядом невысоких черных столбиков. Поначалу я принял их за некую новую систему уличного ограждения, но не могли же их установить за ночь? Или их вырастили на месте? Потом я подумал, что это какие-то урны или еще что-то в этом роде, но в следующее мгновение заметил, как один из «столбиков» тронулся с места, и понял, что это никакие не столбики, а стоявшие двумя рядами на расстоянии в нескольких метрах друг от друга люди в тяжелой черной одежде, рассчитанной на холодную погоду. То, что кто-то стоял на улице во время утренней бури, означало единственное: случилось что-то очень и очень серьезное.
Поэтому я не очень удивился, когда чуть позже разглядел, что эти люди вооружены всем необходимым для разгона демонстраций. Я медленно пересек линии оцепления, подъехал к парковке. Конечно, я бы предпочел отправиться куда угодно, только не сюда, но все-таки я вошел в здание правительства.
Аймерик и Биерис уже были на месте и явно нервничали. Позади них сидел Шэн. Он молчал, но по обе стороны от него стояли навытяжку двое охранников из Посольства.
В зале заседаний Совета больше пока никого не было, но откуда-то доносились едва слышные выкрики, эхом разлетавшиеся по пустым коридорам. Казалось, что вопит безумец из дурного сна.
Мы все молчали. Трудно было понять, что могло произойти в самые ближайшие минуты.
Советники появились все сразу. Сюрпризов было два: во-первых, среди советников не оказалось Кларити Питерборо, а во-вторых, среди них оказался Сальтини. Аймерик, сидевший рядом со мной, вздрогнул, а Биерис издала странный сдавленный звук. Я подумал, что их реакция отчасти была вызвана тем, что это могло означать, а отчасти — тем, что никто из нас не подозревал о том, что Сальтини действительно существует как живой человек.
Отец Аймерика, поднявшийся на кафедру, выглядел дряхлым и постаревшим. Похоже, он всю ночь не спал и не ел.
Когда он начал молитву, впечатление было такое, словно он сам себя заклинает и призывает к выдержке. Я уже кое-что понимал в рациональном языке и догадался, что молитва представляет собой прямой перевод. В те мгновения, когда Каррузерс-старший повышал голос и сжимал пальцами края кафедры, он говорил о понимании и взаимном согласии, и о том, что здравый смысл и компромиссы должны возобладать над применением силы. Как бы ни была неприятна такая проповедь, мне все же немного нравилось, что он позволяет себе такие эмоции — хотя бы потому, что до конца проповеди ничего не могло случиться, а еще потому, что скорее всего в рядах Совета наметилось какое-то несогласие.
Когда Каррузерс закончил молитву, я обратил внимание на то, что одна половина советников произнесла слово «Аминь» намного громче, чем другая. Я полагал, что мы значимся первым номером в повестке дня, но Каррузерс-старший прежде всего обратился к Сальтини.
— Теперь, когда заседание можно считать открытым, я, как Главный Рационализатор, пользуюсь своим неограниченным правом задавать вопросы. Почему охранники ПСП держат линии оцепления по всему городу в то время, как никаких гражданских беспорядков не происходит, и по какому праву они препятствуют проникновению за линии оцепления муниципальной полиции? Позвольте напомнить вам в этой связи о том, что все те требования, которые вы высказали ночью, удовлетворены.
Сальтини развел руками. Его противная полуулыбочка сегодня была шире и довольнее, чем в тот раз, когда я видел его на экране своего интеркома.
— Это были не просто требования, — ответил он. — Это был абсолютно конституционный запрос на осуществление определенных экстренных мер со стороны Пастората Социальных Проектов. Как вы помните, один их пунктов запроса заключался в применении по нашему усмотрению любых дополнительных мер безопасности. У нас есть причины полагать, что вспышка иррациональности, против которой мы призваны защищать правительство, церковь и все общество, распространилась и в рядах полицейских. Поскольку в данный момент мы не в состоянии точно определить, какие полицейские конкретно подвержены иррациональности мышления, мы решили, что необходимо всех их отстранить от…
— Не важно. Ваш ответ неудовлетворителен. Видеозапись покажет, почему я считаю его неверным. Следующий вопрос.
Первое требование, высказанное вами прошедшей ночью, заключалось в том, чтобы вы, руководя Пасторатом, при котором не существует общины, получили возможность голосовать в Совете Рационализаторов. За это время вы арестовали четверых пасторов и назначили вместо них других людей, удовлетворяющих вашим требованиям…
— Естественно, — не переставая сладенько улыбаться, прервал Каррузерса Сальтини, — поскольку, как я уже указал, заговорщики-иррационалисты имеются в самых верхних эшелонах власти.
— Вы арестовали даже преподобную Кларити Питерборо, относительно которой у нас была договоренность, что вы ее не тронете…
— Аресты производились в соответствии с обвинениями в преступлениях, совершенных до заключения соглашения. А с этого момента…
— Что же такого она ухитрилась совершить посреди ночи? — взревел Каррузерс, больше не пытаясь скрывать гнев.
Последовала долгая тягостная пауза. Все ждали ответа. Наконец Сальтини спокойно проговорил:
— В этом зале присутствуют шестеро иноземцев, а вопрос касается самых срочных мер…
— Дерьмо, — презрительно проговорил Каррузерс. Казалось, он действительно запустил в Сальтини куском этого самого дерьма.
Преподобный Сальтини привстал и сказал:
— Может быть, проще всего уладить все эти вопросы путем голосования? Может быть, путем тайного голосования или ратификации…
Каррузерс вздохнул.
— У нас есть и другие вопросы. Начнем с них.
— Вот оно. Вот теперь нам крышка, — еле слышно прошептал Аймерик.
Мы с Биерис непонимающе уставились на него.
— Это может означать единственное: отец не уверен в том, что соберет нужное количество голосов.
Он обмяк в кресле и уставился в пол. Мы с Биерис переглянулись, и я понадеялся на то, что выгляжу не таким испуганным, как она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48