Мне жутко захотелось стукнуть его.
— Это называется эстетическим опытом, — проговорил я сдержанно. — Вот что на вас «нашло». Такое доводится ощущать многим людям. Это совершенно безвредно, но лекарства от этого не существует. По крайней мере мне такое лекарство неизвестно. Но здесь, у вас, в Каледонии, оно, может быть, и существует.
Торвальд продолжал расставлять бутылки, но я заметил, как он весь подобрался.
— Вы смеетесь надо мной, — сказал он, не оборачиваясь.
Так оно и было, поэтому я, естественно, сказал, что это вовсе не так, и принес Торвальду все извинения, на какие только был способен.
— Послушайте, — проговорил я, когда он наконец осмелился на меня посмотреть, — но мне действительно очень хотелось бы вам кое-что показать. Не могли бы вы задержаться на полчасика после окончания смены, чтобы мы поговорили? Вы станете подопытным субъектом, а ваше время я компенсирую тем, что угощу вас.
— Да, пожалуй, можно было бы, — отозвался Торвальд, водрузил на полку последние несколько бутылок. — Какие еще будут поручения?
— Развесить люстры в танцевальном зале, — ответил я, проводил его в зал и вручил ему схему.
Он просмотрел схему и кивнул.
— Тут написано, что предусмотрен один процент отклонения от нормы освещенности. Зачем?
— Небольшие отклонения создают эффект большей теплоты и человечности. Если пожелаете, можете по завершении работы сначала включить светильники в нормальном режиме, а потом — в рассеянном, и сами увидите разницу.
— А-а-а… нет, это не…
— Давайте я вам так скажу: проще, чтобы вы все увидели своими глазами, чем мне объяснять вам все на словах, так что вы облегчите мою задачу. Вы же не обязаны все делать так, как делают роботы, верно? Ведь роботу пришлось бы действовать путем проб и ошибок, он должен был бы выставить двадцать — тридцать режимов освещенности и потом спросить у меня, какой из них меня устраивает. Если вы способны различать цвета, то должны быть способны сами подобрать нужный режим — как только сравните нормальный режим с режимами рассеянного света.
Торвальд растерялся, затем шумно выдохнул и немного расслабился.
— Хорошо, — кивнул он. — Если так, то вы вроде бы правы. Мы должны стараться выполнять работу роботов как можно более старательно, но нет ничего плохого в том, чтобы превзойти робота. Простите меня за то, что такой непонятливый.
— Бывает и хуже, — сказал я, имея в виду кого угодно из каледонцев. — Позовите меня, если вам понадобится помощь.
Я решил, что, если меня рядом не будет, он, быть может, получит от работы больше удовольствия.
Пружинящее покрытие пола в танцевальном зале пока не было должным образом настроено на гашение звуков и потому гулко звенело у меня под ногами, пока я шел к выходу.
Пока Торвальд упражнялся с люстрами, я решил заняться тем, что всегда приходится делать, когда обустраиваешься в новоотстроенном здании, — поиском ошибок. В начинке здания всегда найдутся какие-нибудь мелкие неполадки. Роботы так устроены, что не могут их обнаружить, пока эти неполадки сам не обнаружишь и не ткнешь робота носом в нужное место. При том же, какие холода порой стояли на Нансене и какие тут бушевали бури, мне вовсе не улыбалась перспектива поломок коммуникаций в тех местах, где их недорастили или, наоборот, перерастили.
Я обнаружил три незапаянных соединения труб и выпуклость на стене в одном из закутков размером с яблоко. Бетон здесь уже успел обзавестись признаками злокачественной опухоли.
Я послал в строительную компанию сообщение об обнаруженных недоделках, и тамошний сотрудник немедленно внес в компьютерную разработку здания соответствующие поправки. Я решил, что через пару дней надо будет обязательно заново проверить, все ли в порядке.
Когда я вернулся в танцевальный зал, Торвальд заканчивал настройку зеленого лазера последней из люстр. До конца его смены оставалось пятнадцать минут.
— Вы пробовали настраивать и сбивать режим освещенности? — полюбопытствовал я.
— Яп. Я понял, что вы имели в виду, но ни за что бы не поверил, что так получится.
В оставшееся время я поручил Торвальду распаковать книги и перенести их в библиотеку, а сам отправился в кухню, чтобы приготовить еду.
Поскольку Торвальд был каледонцем, я не стал слишком усердствовать со специями, но он был молод, и потому порции я приготовил большие. Когда он закончил работу и пришел ко мне, он пожелал заплатить за еду, заявив, что угощение чересчур роскошное для того, чтобы стать оплатой за ответы на несколько вопросов. Я не стал отказываться, но не удержался и сказал:
— Как только Центр официально откроется, его посетителям придется хотя бы какую-то часть времени следовать аквитанским традициям. Время от времени учащиеся будут вынуждены принимать угощение без необходимости платить за это — просто потому, что нам захочется их угостить.
Торвальд отведал пару кусочков, и губы его разъехались в улыбке.
— Удивительно! Никогда не пробовал ничего подобного. Но рад, что мне удалось это сделать до официального открытия. В противном случае меня бы очень пугала мысль о том, чтобы стать вашим гостем, что я бы, наверное, так никогда и» не узнал, понравится мне это или нет.
Я задал самый очевидный вопрос:
— А что такого плохого в том, чтобы быть чьим-то гостем?
Он пожал плечами, взял вилкой еще один кусочек. Пережевывал он его в глубокой задумчивости, а когда проглотил, стало ясно, что ответить на мой вопрос ему непросто.
— Знаете, — выговорил он наконец, — просто нас так в школе учили. А вот теперь я думаю об этом и мне кажется, что нам не правильно говорили. Ну, или не совсем правильно.
Я сам попробовал блюдо собственного приготовления. Получилось неплохо, но пресновато, и я удивился тому, что Торвальду так понравился вкус ингредиентов. Между тем я отметил, что он часто запивает еду водой — значит, для него еда все-таки вышла острой.
— А что вам такое говорят в школе? — поинтересовался я через некоторое время и подвинул к нему половину тех денег, которые он выложил мне за еду. — Это вам за консультацию, чтобы я не чувствовал себя виноватым в том, что задаю множество откровенных вопросов.
Деньги он взял, не сказав ни слова. Помолчав, ответил:
— Говорят, что даже тогда, когда мы не обмениваемся деньгами, мы обмениваемся услугами, а стоимость услуг в отличие от денег оценить очень трудно, поэтому всякий, кто подвергает себя такому обмену, всегда будет чувствовать себя одновременно виноватым и эксплуатируемым.
— Виноватым и эксплуатируемым из-за чего?
— Ну, наверное, из-за неравенства. Это такое чувство, как будто ты заключил сделку, которая оказалась чересчур выгодна для тебя, или, наоборот, дал другому больше, чем он заслужил. — Он не смотрел на меня, а сосредоточенно отламывал кусочек хлеба, чтобы затем обмакнуть его в соус. — Вот так нам говорили. А похоже, это не так.
Только я собрался было пылко подтвердить, что это действительно не так, как вспомнил о самом главном правиле enseingnamen. Это правило мне внушила моя мать, как только я начал кое-что понимать, а заключалось оно в том, что всякий, кто считает себя по-настоящему gens, всегда должен стараться отдавать как можно больше другим, но при этом, конечно, должен и с благодарностью принимать чужие подарки.
— Скажем так: в этом есть некая правда, но не вся правда, и на самом деле, поступая так, люди ощущают нечто иное. Это все равно как если бы новоаквитанцы стали говорить, что каледонцы все что угодно сделают за деньги. Это не так, но вполне можно исказить реальность до такой степени, что это покажется правдой.
Он проглотил еще пару кусочков, не глядя на меня. Я надеялся, что не оскорбил его. И еще я вспомнил, что в своих двух последних письмах к Маркабру, который мне так до сих пор не ответил, я писал именно об этом.
Но когда Торвальд наконец оторвал взгляд от тарелки и посмотрел на меня, я понял, что он с трудом удерживается от смеха.
— У меня есть много друзей, — сообщил он, — которым бы такое заявление показалось очень смешным. Всегда так приятно посмеяться над тем, чему нас учили в школе.
— Поскольку я здесь гость, — сказал я, — я предоставлю смеяться вам.
И я строго-настрого запретил себе нарушать это правило.
Как бы ни были эти люди невосприимчивы к искусству, культуре и красоте, подводить к восприятию всего этого их следовало постепенно, осторожно и ни в коем случае не потешаться над их эстетической неадекватностью.
Трапезу мы закончили отличным острым чеддером и сладкими грушами. Торвальд, как выяснилось, пробовал поступить в университет, но провалился — и не потому, что был таким уж неспособным, а потому, что был не в ладах с богословием.
— С математикой у меня плоховато, — признался он, пожав плечами. Самого его этот факт, похоже, не очень удручал, но затем, читая между строк, я понял, что совсем иного мнения на этот счет придерживались его родители, а особенно — мать, которая состояла в штате Совета Рационализаторов.
После того как мы бросили тарелки в регенератор на переработку, я снова повел Торвальда в вестибюль, где продемонстрировал ему, как выглядят гобелены при красноватом освещении. Он заметил богатство цветов, но все же то, как они смотрелись при более привычном янтарном свете, понравилось ему больше. Я решил, что, наверное, любой, кто вырос в Утилитопии, в этом монохромном мире тумана, черных скал и тускло-серого и тускло-коричневого бетона, должен был просто истосковаться по ярким краскам. Кроме того, раз уж Торвальд проявил такой интерес к цветам, его можно было познакомить с репродукциями картин и видеофильмами. Это дало бы мне возможность неофициально апробировать темы, которые я намеревался предложить будущим учащимся.
Через пять минут я уже был готов снова счесть Торвальда сущим варваром.
Искусство поединков вызвало у него глубочайшее отвращение. Он сказал, что это — «обучение людей тому, как делать друг другу больно». О танцах он придерживался такого мнения, что «это — пустая трата движений, которые даже не годятся для физ-зарядки». Несмотря на то что мое угощение ему пришлось по вкусу, он сказал, что уроки кулинарии безнадежно поставят всех и каждого в положение взаимных обязательств.
По крайней мере музыка и поэзия вызывали у него интерес. Вроде бы порадовало его и сообщение о том, что Биерис намерена вести уроки рисования, и о том, что основной курс аквитанского языка будет преподаваться бесплатно всем, кто запишется на три и более других курсов.
— Ну что ж, — проговорил я, когда вытянул из Торвальда, пожалуй, все, что мог, — похоже, один учащийся у меня уже есть. Спасибо за помощь. Пожалуй, пора отпустить вас.
Я проводил его до двери, у которой он остановил свой вездеход. На улице было темно — хоть глаз выколи. Луна уже зашла, и до рассвета оставалось часа три. Тут мне вдруг пришла в голову одна мысль, и я сказал:
— Согласно местным законам, мне потребуется помощник. Не хотели бы вы занять это место? Помощнику полагается небольшая комната при Центре — если вы устали жить с родителями.
Он, похоже, удивился и обрадовался, но на миг растерялся.
— О… но я не могу, не имею права на это согласиться. Вы же знаете, что у меня нет таких денег, чтобы подкупить вас. Но работа отличная, многие бы только мечтали о такой. И если откажешься — так потом псипы тебя отправят на проверку рациональности.
— Нет проблем, — сказал я после недолгих раздумий. Кто же такие «псипы»? Нужно было узнать у Брюса, — Но эта работа будет отнимать у вас только два часа в день, а остальное время я буду вас обучать фехтованию. Затем вы сможете работать как преподаватель этого искусства. Это работа тяжелая, болезненная, с точки зрения морали — отвратительная, так что вряд ли вы бы стали платить взятку ради того, чтобы ее добиться.
— Уж это без вопросов, — кивнул Торвальд. Мне понравилась его усмешка. — Ладно, я согласен. Я сегодня же переведу деньги — скажем, в двадцать пять ноль пять.
На прощание мы обменялись рукопожатием.
Потом, по прошествии времени, Торвальд скажет мне о том, что, только придя домой и осуществив денежный перевод, он осознал, что почему-то радуется тому, что получил тяжелую, болезненную и отвратительную с точки зрения морали работу.
* * *
Когда я ближе к вечеру вошел в конференц-зал рыночного пастората, Аймерик и Биерис уже успели занять своими выкладками шесть дисплеев. Они занимались объединением пробной модели. Посол Шэн и преподобная Питерборо сидели поодаль от дисплеев, внимательно смотрели и время от времени тихо переговаривались.
— Пока мы заканчиваем, — сказал Аймерик, — тебе будет предоставлена честь произвести информационный поиск. На этом терминале представлен перечень вопросов, на которые не смогли дать ответ автоматические поисковые системы. Мне бы хотелось попросить тебя найти ответы. Как только ответ будет найден, присоединяй его к значку соответствующего вопроса, и он будет автоматически занесен в программу.
Я уселся к терминалу и принялся за дело. Первый вопрос, на который я сумел ответить, звучал так: «Сроки изменения стоимости картофелин в зависимости от их размеров?». Еще через пару минут я нашел ответ на вопрос о том, каким образом «длина церемониального килта может меняться в зависимости от средней длины». Да… Похоже, меня ждал очень долгий вечер.
Поскольку самые заковыристые вопросы я приберег на потом, они отнимали у меня все больше времени. У Аймерика и всех остальных тем самым появлялось больше времени для того, чтобы следить за тем, как каждый из моих ответов влиял на модель. Я слышал, как они взволнованно переговариваются, но поскольку ответы требовали от меня максимальной сосредоточенности, о чем говорят мои товарищи, посол и пасторша, я не понимал.
Для того чтобы ответить на каждый из нескольких последних вопросов, мне пришлось потратить от восьми до десяти минут широкомасштабного ассоциативного поиска. Теперь до меня все-таки начали долетать отдельные фразы.
— Но не странно ли это, господин де Санья Мареао? — спросил посол Шэн.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48