Ако узнал, что блестящие стеклянные бусы, до которых так падки островитяне, стоят сущие пустяки и что цена ярких хлопчатобумажных тканей определяется не красками и рисунками, а качеством ткани. Мансфилд составил нечто вроде примерной таблицы соотношения цен на продукты островитян и товары купцов, по которой мог бы производиться справедливый обмен.
Вначале другие обитатели камеры с иронией наблюдали за их занятиями и подтрунивали над тем, что Мансфилд, мол, хочет научить осла человеческой речи. Но когда Ако, которого они подразумевали под ослом, в самом деле заговорил на понятном им языке, они сами заинтересовались новыми сферами знаний, которые Мансфилд открывал перед своим учеником. Занятия с каждым днем становились все интереснее, и на третий месяц каждую лекцию Мансфилда так же внимательно, как Ако, слушали все остальные. Случалось даже, что Большой Минглер задавал вопросы, если ему что-нибудь было не вполне ясно. Тогда Мансфилд прерывал рассказ и на каком-нибудь простом примере пояснял непонятное. Особенно интересными были уроки истории, географии и народного хозяйства. Мансфилд умел так осветить материал, что в нем, кроме непосредственного рассмотрения предмета, выявлялись также эстетические и философские моменты: почему существует антагонизм между народами и классами, что в том или ином случае следует признать хорошим, а что плохим.
Невозможно во всех деталях рассмотреть обширную, ценную и разностороннюю программу, которую за эти полтора года сумел пройти Мансфилд и которую его воспитанник освоил в полной мере. Достаточно хотя бы упомянуть, что к концу отбывания своего срока Ако приобрел облик цивилизованного человека в лучшем смысле этого слова. Он бегло говорил, читал и писал по-английски, знал четыре арифметических действия с целыми числами, знал меры, вес, имел понятие о деньгах, у него было довольно четкое представление о земном шаре и солнечной системе, об истории человечества и государства, о классовой борьбе, о праве и морали. Много трудов положил Мансфилд на объяснение всего того таинственного в природе, что служило причиной суеверия и различных религиозных поверий; он на примерах разоблачал шулерские махинации разных проповедников и мракобесов и достиг того, что разум Ако освободился от каких бы то ни было суеверий и религиозных предрассудков. Помимо всего прочего, Мансфилд познакомил Ако также с некоторыми общественными обычаями, с которыми ему следовало свыкнуться, если он собирается жить среди цивилизованных людей, посвятил островитянина в некоторые тонкости туалета и поведения. С таким багажом Ако мог довольно самостоятельно существовать в обществе белых и цветных людей и, если пожелал бы, развивать дальше свою личность до высшей ступени интеллигентности. Но самое главное, чего добился Мансфилд за эти полтора года, было то, что ему удалось пробудить в своем воспитаннике жажду знаний, огромную, целеустремленную любознательность. Чтобы Ако не утолял этой жажды из отравленных источников, Мансфилд составил длинный список книг, авторов и вопросов, с которыми советовал своему воспитаннику ознакомиться после, когда его выпустят из тюрьмы. Ако обещал все это прочесть.
Приближался день освобождения Ако, и Мансфилд обдумывал, как бы помочь ему в первое время по выходе из тюрьмы. Неожиданно он получил письмо от своего друга, который служил помощником капитана на пароходе австралийской линии. Эдуард Харбингер писал, что только что прибыл в Англию и его судно после разгрузки пойдет в Ливерпуль в сухой док на полукапитальный ремонт.
Мансфилд заставил Ако выучить наизусть маршрут до Ливерпуля и вместе с Большим Минглером, у которого в подобных делах был солидный опыт, разработал план, как островитянину попасть в сухой док и разыскать там Харбингера.
— Это мой лучший друг, хороший и честный человек, — сказал Мансфилд. — Если вообще кто-либо сможет и захочет помочь тебе попасть домой, так это только Харбингер. Можешь довериться ему так же, как и мне.
На небольшом клочке бумаги он написал другу письмо, в котором охарактеризовал Ако и просил позаботиться о нем, чтобы он не погиб среди акул метрополии.
Грустным было их расставанье. Столько благодарности чувствовал Ако к этому человеку, что ему было стыдно и горько выходить на свободу, в то время как Мансфилд еще оставался в тюрьме. Он должен сидеть в этой сумрачной, сырой клетушке, когда на воле сияет летнее солнце и мир расцветает июльской красой. Теперь Ако понимал, почему сильные мира сего держали взаперти Мансфилда — этого горного орла, который выше других взмыл в небо и с высоты своего полета, гораздо дальше и полнее, чем большинство людей, видел мир, человечество и жизнь. Он видел слишком далеко, и его гордая песня могла пробудить тоску по просторам в сердцах тех, кто копошится внизу.
— Прощай, мой друг, я сохраню тебя в своем сердце на всю жизнь… — прошептал Ако, отправляясь в путь. — И если этому суждено случиться, — моя родина всегда будет твоей родиной, твое счастье и горе будут моим горем и счастьем. Выдержи, выйди опять на свободу…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1
Эдуард Харбингер, окончив бриться, повязал черный галстук и надел новый штурманский мундир. Хотя «Тасмания» и была торговым судном, старый Кемпстер — шеф пароходства — желал, чтобы офицеры его кораблей носили на палубе форменную одежду — кителя с нашивками и фуражки с эмблемой фирмы на кокардах.
Эдуард Харбингер уже второй год плавал на «Тасмании» первым штурманом. Она считалась флагманским кораблем в пароходстве — самым большим и современным из всех двадцати шести пароходов Кемпстера, перевозивших грузы между метрополией и доминионами. Водоизмещением в двенадцать тысяч тонн, с холодильниками, электрическими лебедками и восемью пассажирскими каютами, «Тасмания» действительно стоила того, чтобы ее не доводили до точки, как это часто делают англичане со своими пароходами, не имеющими определенных маршрутов. Поэтому «Тасманию» время от времени отводили в док на междурейсовый или средний ремонт и наводили блеск. В пароходстве Кемпстера существовала традиция, по которой первый штурман «Тасмании» считался кандидатом на первое вакантное место капитана. Это означало, что Эдуард Харбингер мог надеяться при первой же возможности получить под свое командование какой-нибудь корабль. Конечно, не сразу один из больших пароходов, а какой-нибудь поменьше, на котором можно впоследствии выслужиться.
«Тасманией» командовал старый Томас Фарман. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что с Фарманом можно ладить, как с отцом, а плохо оттого, что Эдуард Харбингер не мог держать на столе в своей каюте портрет одной девушки, так как его каюта находилась рядом с салоном капитана, а молодая девушка была не кто иная, как Марго Фарман. И временами Харбингер даже сомневался, стоит ли таить от капитана эту дружбу с его дочерью, если на этот счет все и так уже строили довольно правильные догадки.
Неужели Томас Фарман и вправду был таким тупи* цей, что не узнавал почерка своей дочери на письмах, которые ему довольно часто приходилось вручать Харбингеру? Нет, он прекрасно знал, что первый штурман переписывается с Марго, и иногда, сам не удосужившись написать домой, просил Харбингера, чтобы тот в своем письме сообщил то или иное о его житье-бытье.
Стало быть — никакой тайны тут не было. Только об этом еще открыто не говорили, и каждый был волен думать, что ему заблагорассудится. Что думала Марго и он сам, Эдуард Харбингер, это они оба знали, но пока Эдуард еще не получил корабля, они об этом никому не рассказывали. И до поры до времени портрет Марго скрывался в ящике стола, откуда его извлекали, когда двери каюты были заперты или когда капитан сходил на берег.
Эдуарда несколько удручало, что ему слишком редко и с большими перерывами доводилось видеть настоящую, живую Марго, так как «Тасмания» обычно уходила в далекие рейсы — в Австралию и Новую Зеландию. Недели две в гавани, несколько месяцев в море — для молодых, беспокойных людей это был довольно неприятный распорядок. Но именно на этот раз судьба, казалось, более благоприятствовала им, чем до сих пор, ибо «Тасмания» после разгрузки направлялась в док и у Марго Фарман были каникулы. Харбингер знал, что после ремонта «Тасмания» пойдет в Бельгию и Францию за грузом. Старый Фарман между прочим сказал, что Марго отправится с ним в Бордо. Это означало, что в продолжение нескольких недель она будет находиться совсем близко от Харбингера и от любимой девушки его будет отделять только стена каюты. За столом в кают-компании они будут сидеть друг против друга, а иногда и ночью, когда Харбингер будет стоять на вахте, Марго поднимется к нему на капитанский мостик и останется там до конца вахты. Самое позднее через год Эдуард получит корабль, потому что один из старейших капитанов уже поговаривал об уходе на пенсию. Конечно, это еще бабушка надвое сказала, и особенно полагаться на такое нельзя, потому что старым морским волкам не так-то легко уйти на пенсию. Был случай, когда семидесятилетний капитан ушел на покой и вроде бы распрощался со своей службой, а через полгода снова надоедал пароходчикам и просился обратно в море.
На корабле теперь было очень спокойно. Большая часть экипажа была рассчитана тотчас же по прибытии в гавань — оставался только постоянный живой «инвентарь»: капитан, Харбингер, старый механик, боцман, старший кочегар и буфетчик. Ремонтные работы производили докеры. Днем весь пароход гудел от стука маленьких молоточков. Сварочные аппараты выбрасывали в воздух синевато-зеленые снопы искр; здесь и там энергично работали люди с кистями в руках, и неопытным следовало очень поостеречься, чтобы не вымазать одежду свежей краской.
Эдуард Харбингер и Марго Фарман поднялись на верхнюю палубу — просторная и ровная, она представляла собой подходящую площадку для прогулок. Рабочие уже ушли, а капитан Фарман в своей каюте готовил отчет пароходству. До ужина у молодых людей оставалось порядочно свободного времени, и они неспроста взобрались сюда наверх. С палубы открывался вид на гавань и ближний рейд, где теснились бесчисленные пароходы — громадные пассажирские суда с несколькими трубами на каждом и торговые корабли разной величины. Многие корабли уходили в море, но вместо них в гавани появлялись новые — одни из Канады, из Южной Африки, Индии и Австралии; другие из ближних мест, со Средиземного моря и из ближайших европейских портов. Эта картина неизменно таила в себе что-то невыразимо пленительное, от нее веяло дыханием простора, она вызывала в сознании представление о других континентах и островах, о людях, живущих под сенью пальм; о звездном небе и искрящемся фосфорическим блеском далеком южном океане.
Марго очень любила этот час перемен в гавани. Как зачарованная, смотрела она вслед каждому чужому кораблю, черный или серый силуэт которого постепенно сливался с горизонтом и исчезал в дымке морского тумана. А Эдуард Харбингер в этот вечер видел только ее, Марго, и всегда было так, что в ее присутствии все обыденное и обычное теряло свое значение, будто вовсе не существовало.
— О чем ты думаешь, дорогая? — нарушил мол» чание Харбингер.
— О мужском эгоизме, — отвечала Марго, не от* рывая взгляда от горизонта. В лучах вечернего солнца ее головка казалась словно позалоченной. Нежно светилось лицо, а глаза, печальные и счастливые, горели, как два маленьких солнца. — Во все времена мужчины присваивали себе все самое возвышенное и самое привлекательное, что может дать человеку жизнь, а женщине оставляли роль наблюдательницы. Ваши предки были завоеватели, пионеры, викинги и пираты. Они первыми переплывали моря, пересекали пустыни и через неизведанные цепи гор спускались в сказочные долины. Северный полюс и южный полюс, морские глубины и воздушное пространство между звездами и землей — все это впервые завоевано и познано ими. А мы должны сидеть дома, мечтать и томиться. За это вы щедро расточаете лесть нашим слабостям и неволе, стараетесь внушить нам, чтобы мы гордились своим назначением и хрупкостью, что, однако же, дела не меняет… а только позволяет вам пристойным образом избегать нашего участия в конкуренции там, где вы хотите действовать одни. Посмотри, Эдуард. Корабли уходят… корабли приходят. Куда? Из каких стран и морей? Почему мужчина может путешествовать, куда ему вздумается, а мы должны довольствоваться рассказами? Штормы и ураганы, северное сияние и миражи, Летучий Голландец, Саргассово море и песни о пассате — все это ваше. Тебе не кажется, Эдуард, что это все-таки проявление ненасытности с вашей стороны — все прекрасное в жизни присваивать себе?
— Милый друг, но ты ведь знаешь, что я согласен делиться… действительностью и грезами, — улыбнулся Харбингер и легким прикосновением погладил ее руку. Ни он, ни она не были сентиментальны, и может показаться странным, что эти гармоничные, здоровые и жизнерадостные люди могли иногда вдвоем предаваться таким чувствам. И все-таки они нисколько не стыдились этого — потому что здесь не было ни позы, ни жеманства, а лишь естественное проявление минутного настроения. — Пройдет время… ты знаешь — тогда тебе не надо будет смотреть вслед уходящим кораблям. Мы вместе будем плавать далеко-далеко, в неведомые края, и, можешь мне поверить, — когда мы будем вдвоем, все чудеса дальних стран станут для меня гораздо более прекрасными и сказочными, чем до сих пор. Величавые картины природы и жизни внезапно обретут свое совершенство, когда их дополнит твое присутствие. Марго тихо засмеялась и прильнула к Харбингеру.
— Эдуард, а ведь стоит жить, если человек не слеп и видит прелесть жизни, не правда ли?
— Конечно, дорогая. Мы не слепцы и, надо надеяться, никогда не станем и близорукими.
На трапе раздались шаги. На верхней палубе появился боцман.
— Штурман, какой-то человек хочет поговорить с вами.
— Что ему надо? — спросил Харбингер. — Экипаж мы начнем набирать только через неделю, когда судно выйдет из дока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43