А если даже и нет — хуже не будет. — Лаудер обвел взглядом потные, раскрасневшиеся от жары и напряжения лица всех двенадцати советников: и хитрые, и безразличные, и проницательные, и настороженные. — Человек, сидящий перед вами, отнюдь не прост. Обвинения, выдвинутые в его адрес, поражают своим разнообразием. Мы разобрали их все, за вычетом самых серьезных, и нужно иметь недюжинную отвагу, чтобы решиться сказать: это белое, а это черное. Он заявляет, будто его прошлые сношения с лордом Уортоном были заранее обдуманными и не нанесли ущерба Шотландии. Доказательств нет, но нельзя и безоговорочно утверждать обратное. Его действия в Аннане могли быть продиктованы добрыми, хотя и не понятными нам намерениями. Это мы тоже никогда не установим в точности.
Из корыстных побуждений или нет, но, кажется, он оказал определенную помощь короне во время знаменитого налета с угоном скота в Западной Марке. Таким же образом он оказал нам всем услугу в Хьюме — на этот раз исключительно ради собственной выгоды. В Хериоте он затеял опасную игру, опять-таки преследуя собственные цели. И его брат, и Бокклю с семейством были пешками в этой игре, хотя и не заметили этого, судя по тому, как великодушно они высказывались в пользу человека, направлявшего их порывы. В его отношениях с графом Ленноксом тоже нельзя ничего доказать, нельзя решить однозначно, виновен он или нет, но корыстные интересы вновь появляются на горизонте и, вероятно, все определяют.
Остается гексемская драма и все обстоятельства, предшествующие ей. На этот раз вырисовывается такая сложная картина, возможности столь многообразны, что установить истину, по моему мнению, можно одним-единственным способом.
Дабы узнать, что было у него на уме, когда он натягивал лук в Гексеме, следует обратиться к его прошлым поступкам, в которых отразились его истинные стремления, его истинное отношение к важнейшим нормам морали и этики — словом, те неуловимые качества, которые и определяют, живет ли человек ради насыщения утробы, либо ради вящей славы и блага отчизны, либо же служит Господу Богу своему.
Подобных качеств мы не обнаружили сегодня и не обнаружим в тех делах, которые разбирали. Чтобы раскрыть всю подоплеку, мы должны углубиться в прошлое, в те ужасные, невыразимые преступления, в которых Фрэнсис Кроуфорд обвинялся шесть лет тому назад и за которые ныне призван держать ответ. К ним я и предлагаю перейти.
Судебный пристав, направленный лордом Калтером, торопливо пересек комнату, склонился над Арджиллом и что-то ему сказал. Председатель возвысил голос.
— Что? О… разумеется. Никто не собирается подвергать опасности… — И, подвернув рукава, граф постучал по столу. — Заседание переносится на час. Отдохните пока, господин Лаудер.
Генеральный прокурор проследил за направлением его взгляда, поклонился и сел. К нему подошел сэр Джеймс Фулис.
— Старый дурень — он что, ослеп? Вот уже с полчаса, как парню нехорошо, — довольно проговорил Лаудер.
Судейские и стража окружили узника плотной стеной — и все же прокурор мог видеть, как Лаймонд опустил голову на скрещенные руки и застыл так, демонстрируя публике прекрасно подстриженный затылок и великолепный кружевной воротник.
Комната звенела от гама. Все — и советники, и свидетели — повскакали с мест, разглаживая и оправляя мантии, с шелестом разворачивая бумаги. Они разбились на группки, все еще завороженные суровыми откровениями дня: никто не хотел уходить, не досмотрев представления до конца.
Минуты через две Лаймонд вцепился в подлокотники кресла и встал на ноги. Минутный упадок сил, догадался Лаудер, был для него страшным унижением: в лице узника до сих пор не было ни кровинки. Тем не менее он отвесил Арджиллу глубокий, безупречный поклон и тут же стремительным шагом удалился.
— Вот это ум, — заметил Лаудер, складывая очки и выбрасывая перо в корзину для бумаг. — Будь я молоденькой девушкой — сам бы влюбился без памяти.
Фулис из Колинтона поймал взгляд Оксенганга и с усмешкой сказал Лаудеру:
— Ну эту маленькую сцену он хорошо рассчитал.
— Он рассчитал? — Генеральный прокурор стянул с себя насквозь промокшую мантию и направился во двор глотнуть свежего воздуха. — Он рассчитал? Не будь дураком, Джейми.
Уилл Скотт долго сидел неподвижно. Когда он стал наконец подниматься, чья-то тяжелая рука стукнула его по затылку. Уилл обернулся и увидел отца.
— Ты что, язык проглотил? — осведомился Бокклю. — До сего момента во всем Эдинбурге только тебя и слышно было!
Уилл ответил с обидой:
— Лаудер дважды заткнул мне рот, но больше у него не выйдет. Я, черт возьми…
— Дьявол, тебе что, особое приглашение требуется? Ори громче, парень, и никто тебе рта не заткнет. — Он улыбнулся, что-то припоминая. — Твой хозяин, однако, стакнулся с Джорджем Дугласом. Доказательств у него нет, но благодаря Дугласу и прокурор не может ничего решить.
— Какая разница? — мрачно проговорил Скотт. — Его потопят первоначальным обвинением. Там-то у них есть доказательство.
Бокклю проворчал, изучая лицо сына:
— Видывал я, как Генри Лаудер имел доказательств сверх головы и все же проигрывал дело. — Слова его звучали неискренне. — Ну ладно: пойду домой перекусить. А ты, если будешь с Калтером, спроси у него насчет кобылки. Если я выручу что-нибудь за этого парня Палмера, то, может быть, все же куплю ее.
Скотт кивнул головой и двинулся было прочь, но вдруг спохватился:
— За Палмера?
Бокклю усмехнулся:
— Да, за высокородного и преславного сэра Томаса Палмера, инженера. Ты что, не знал? Я захватил его в прошлом месяце, во время налета.
— И где же он?
— В замке, вместе с остальными пленными. Их там полно, я слышал. А тебе зачем?
— Просто так, — заявил Скотт и выбежал на улицу столь стремительно, что шпага его застучала о дверные створки.
Большой Томми Палмер, бывший комендант Старикана в Булони, бывший начальник стражи в Кале, бывший смотритель таможни, бывший церемониймейстер, дворянин, приближенный к Генриху VIII, и ранее, во Франции, бывал в плену, но на этот раз, хотя благосостояние его и не пошатнулось, он несколько пал духом и нуждался в утешении.
Палмер попросил, чтобы его и дюжину его людей поместили в одной комнате. Все они занимали видное положение и стоили немало, поэтому комната, хотя и средних размеров, была приятная, с дубовыми панелями, немного выщербленными; окно в мелком переплете выходило прямо на залив, а за низкой прочной дверью стояла вооруженная стража.
Проникнуть туда оказалось труднее, чем ожидал Уилл Скотт. Ему это удалось лишь с помощью Тома Эрскина — и то под предлогом, что отец поручил ему обсудить с Палмером условия выкупа.
Поскольку на самом деле обсуждать было нечего, деловая беседа с сэром Томасом закончилась очень скоро, и Эрскин заторопился уходить. Но Палмер на этот раз скучал в плену, ему хотелось поболтать еще, и Скотт тоже не спешил.
Они вежливо обменялись сплетнями того и другого двора и со взаимным интересом коснулись наименее важных, но бывших на виду деятелей. Несколько товарищей Палмера присоединились к беседе.
Эрскина, который торопился обратно в Толбот, мало занимал разговор, но инженер понравился ему: лет шестидесяти, с седой бородою и светлыми курчавыми волосами. От волос до густых усов лицо его было выдублено солнцем; когда инженер смеялся — а делал он это часто, — крепкие передние зубы сверкали словно форель, выпрыгивающая из омута.
Том так пристально вглядывался в Палмера, что и не заметил, как Скотт открыл свой кошель. Когда принесли маленький столик и поставили его между инженером и Уиллом, Эрскин удивился. Еще более удивился он тому, как Палмер глядел на этот столик: словно мать-слониха на долгожданного детеныша.
На столе лежала колода карт.
— Ну теперь держите меня, — объявил Томми Палмер. — Предлагайте мне китайский трон и Елену Троянскую в придачу — я все равно выберу таро. Ты не передумал?
— Вовсе нет. Рад вам угодить, — вежливо откликнулся Скотт и добавил, к вящему изумлению Эрскина: — Первая сдача моя, если вы не возражаете. — Тут он уселся, а Палмер стал бурно выражать свою радость.
Эрскин похлопал юношу по плечу:
— Время, Скотт. Нам пора идти.
Рыжеволосый парнишка небрежно повернул голову:
— На одну игру времени хватит. Вы, впрочем, можете идти, если хотите. Я догоню.
Уилл уже тасовал карты. Том кинул на него проницательный взгляд, схватил стул и уселся смотреть на игру.
С тех пор как юноша вернулся в Эдинбург, Том не раз уже видел у него эти карты таро. Были они жуткие, в готическом стиле, невыразимо зловещие. Младшие арканы четырех мастей не заключали в себе ничего особенного: всю свою нездоровую фантазию художник приберег для старших фигур. Маг, Хозяйка, Первосвященник, Влюбленные, Смерть и Сила, Повешенный, или Предатель, и, наконец, Страшный Суд — все эти образы были задуманы и исполнены в необузданной гротескной манере.
Тому нравилась эта колода. Он любил и тарокко, но ощущал с беспокойством, что времени на игру совершенно не остается.
— Послушай-ка, Скотт, — повторил он, но карты уже были розданы, и Уилл раздумывал над сдачей; Эрскин отступился и решил подождать.
Скотт сыграл не одну, а две игры. Обе он проиграл, но не вчистую: лишь в самый последний момент умудренному опытом Палмеру удавалось взять верх. Пока они играли, в комнате царило радостное возбуждение; Эрскин понял, что до сих пор мало кто осмеливался тягаться с Палмером, а противостоять ему так долго не мог никто.
Сыграв вторую партию, Палмер откинулся назад и заревел в тоске:
— Черт возьми, я уж и забыл, когда мне удавалось так хорошо поиграть. За каким дьяволом вам нужно уходить? Я хочу играть дальше, и вы хотите — сами карты того хотят.
Скотт с ухмылкой встал на ноги и потянулся.
— На вас и так обрушились все невзгоды. Не хватало еще, чтобы я вас обыграл.
— Обыграл! — хором завопили все присутствующие.
— Эй, мальчик мой, — добавил кто-то, — ты говоришь с лучшим картежником Англии.
— И все же я говорю, что обыграю его, — стоял на своем Скотт.
В глазах Томаса Палмера появился нехороший блеск.
— Это что, вызов?
— Да нет… — протянул Скотт. — Sine lucro friget ludus — наш родовой девиз. Неохота играть просто так.
— Черт, так за чем же дело? — проговорил Палмер.
Вещи пленных были сложены в стенном шкафу; он вытаскивал оттуда узлы и тюки, пока не добрался до нужного. Потом, подумав с минуту, вытащил еще одну скатку и положил к ногам Скотта.
— Здесь смена хорошей одежды, немного денег, серебряный кубок и добротные сапоги. И в этой скатке тоже что-то есть: она принадлежала другому человеку, но теперь перешла ко мне. Хватит этого для начала?
Скотт подбросил в воздух свой тяжелый кошель.
— Пожалуй что, и хватит, но мы, шотландцы, деловой народ. Может, откроете их, а мы посмотрим?
Палмер, ничуть не обидевшись, сверкнул желтоватыми зубами и разрезал обе скатки ножом Уилла. В его собственной находились те самые вещи, которые он описал. Другая скатка была уложена кое-как: одежда вся в пятнах, денег — ни следа. Скотт наклонился и вытащил длинный узкий конверт, запечатанный красным сургучом.
— А это что? Документы на владение?
Палмер, тасуя карты, взглянул на бумаги и пожал плечами.
— У бедняги Сэма не было ни кола ни двора. Может, любовное письмо?
Скотт перевернул конверт. На другой стороне виднелась надпись, и юноша показал ее Эрскину. Четким почерком там было написано: «Хаддингтон, июнь 1548 года. Показания». А ниже, другим почерком, возможно Уилфорда, приписано: «Сэмюэл Харви. Отложить для П. «.
Больше им ничего не удалось узнать: кто-то выхватил конверт из руки Скотта.
— Интересно? — добродушно осведомился Палмер. — Чувствовал я: что-то здесь нечисто. Пожалуй, это я лучше приберегу.
На какой-то миг Эрскин подумал, что Скотт сейчас набросится на здоровяка. Вместо этого юноша отвернулся, раскрыл кошелек и высыпал его содержимое на стол, рядом с картами. Кроны, звеня, покатились, засверкали ясным лунным светом между кошмарных картинок.
— Я бы мог заполучить письмо, просто позвав стражу, — сказал Уилл. — Но я его у вас покупаю.
Палмер усмехнулся:
— Но я не собираюсь продавать.
Веснушки на бледном лице Скотта сделались темными как корица.
— Назовите свою цену.
Сэр Томас встал, сжимая конверт в руках. У очага он остановился и, не сводя с обоих шотландцев добродушного взгляда, сломал печать.
— Наверное, сначала следует посмотреть, из-за чего вы так суетитесь. В конце концов, знаете ли, он приходился мне двоюродным братом.
Зашелестели страницы. Палмер пробежал их все, снова вложил в конверт и, сказав что-то вполголоса, протянул Фрэнку, англичанину, который стоял поблизости. Потом вернулся к столу:
— Вам нужны эти бумаги?
— Да, — заявил Скотт. — Это вопрос жизни и смерти.
— Боже мой. Чьей жизни? Шотландца?
— Да.
Ухмылка на лице Палмера сделалась шире.
— Ну хорошо, хорошо: я не злопамятен. Sine lucre friget ludus, а? Ты говоришь, тебе нужны эти бумаги. Давай сыграем на них.
— Я заплачу любую цену, — сказал Скотт.
— Деньги мне не нужны.
— Ну, так я дам вам большее: вашу свободу. Вас освободят немедленно, сэр Томас, в обмен на эти бумаги.
Палмер все с той же ухмылкой тяжело опустился в кресло:
— Мне нравится Эдинбург. Нравится замок. Нравится компания. Я могу выйти на свободу в любой момент, заплатив небольшую сумму, но какая тоска меня ждет: Уилли Грей зудит под ухом и протектор не дает проходу. Дайте мне человека, который способен потягаться со мной в тарокко и можете оставить себе Берик и всю эту назойливую публику.
Скотт внезапно уселся тоже:
— Ради Бога, я буду играть с вами ночь напролет, коль вы того хотите. Хоть и месяц кряду, глазом не моргнув. Но не на такую ставку. За кого вы принимаете меня?
Здоровяк начал тасовать карты.
— За шотландца, за делового парня. Мне не нужна плохая игра и легкий выигрыш: тем и другим я сыт по горло. Мне не нужно, чтобы со мной играли по обязанности, из чувства долга, из-под палки. Я этого не люблю, и таро тоже не любят. Взгляни-ка на них! — Прищелкнув толстыми пальцами, он разбросал карты по гладкому дереву стола:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47