Тревожило и собственное дело по доносу на него барона Цапфа, окончательное решение которого все-таки зависело от самого Бирона; но главную и серьезную тревогу ощущал он в отношении запертого в каземате Тайной канцелярии Соболева.
Вчера ночью ему под влиянием успокоительных заверений Шешковского казалось, что положение Соболева не так уж опасно, но сейчас, когда он пораздумал и обсудил более спокойно, он волей-неволей пришел к заключению, что освободить Соболева не только трудно, а, пожалуй, и вовсе невозможно. По крайней мере, он не мог себе представить такое стечение обстоятельств, при котором можно было, хотя бы и создав их искусственно, вызволить несчастного молодого человека. Бирон, очевидно, сам заинтересован равным образом тем, чтобы стереть с лица земли Соболева как слишком назойливого и непрошеного свидетеля его ночных похождений.
Жемчугов не мог дождаться назначенного часа, отправился к Шешковскому ранее и, к крайнему своему удивлению, застал его уже дома.
— Ты что же это? Уже вернулся от начальника? — спросил Жемчугов, входя запыхавшись.
— Доклад был недолгий, — ответил Шешковский. — Только о бароне!
— Ну, и что же?
— Велено ни одному слову его не верить, так что его оговор на тебя недействителен, а самому ему достанется за дурацкие речи… Словом, с бароном кончено!
— Ну, а Соболев?
— С Соболевым велено покончить…
— Совсем?
— Совсем.
— Я так и думал! — проговорил, бледнея, Жемчугов. — Да иначе и быть не могло!.. Значит, все кончено?..
— Ну да, кончено!..
Митька как был, так и сел на первый попавшийся стул.
— Жаль беднягу! — сказал он.
— Да постой! Ты, собственно, чего?
— Как чего?.. Ведь если приказано покончить с Соболевым, так, значит, для него все пропало, а уж помимо того, что он был бы нужен сейчас для дела, у меня и приязнь к нему, как к приятелю.
— Ну, — протянул Шешковский, — полагаю, особенных неприятностей ему все-таки от нас не будет!
— Ты думаешь?
Шешковский кивнул утвердительно головой.
— Но как же это может быть? — стал спрашивать Жемчугов. — Я как ни ломал головы, ничего придумать не мог… А что же можно сделать теперь, когда резолюция о нем поставлена?
— Исполнить резолюцию в точности!
— Ничего не понимаю!
— А это, видно, оттого, что ты себе голову ломал, и она у тебя, очевидно, сломана. А дело очень просто: ведь имени твоего Соболева нигде пока в бумагах у нас нет.
— В бумагах нет?
— Ну, да! Ведь вчера записано только одно его показание, а записывал его я, и вместо «Соболев» везде написал, как бы по ошибке, «Зоборев»!.. Счастье его, что его никто не видал, кроме картавого Иоганна! Ну, а Иоганн близорук.
— Я все-таки ничего не понимаю! Ну, хорошо! Тут как-нибудь Соболева можно освободить, если вместо него обвиняется Зоборев. Но ведь Зоборева-то этого все-таки надо найти, для того чтобы исполнить резолюцию?
— Велика штука!.. Да первый же подлежащий смертной казни негодяй с подходящей фамилией — не Зоборев, так Зубарев или что-нибудь в этом роде — примет на себя эту вину, если ему пообещают вместо смерти ссылку.
— Да, вот оно как! Знаешь, это гениально придумано.
— Надо только, чтобы сам Соболев не болтал.
— Тут есть один риск.
— Какой?
— Если он попадется как-нибудь на глаза Иоганну, тот, как ни близорук, все-таки может узнать его.
— Для этого твоему приятелю лучше было бы уехать.
— Ну, уехать он не согласится.
— Его согласия нечего спрашивать! Кажется, у нас достаточно возможности, чтобы заставить его делать то, что мы хотим.
— Но ведь если он уедет, то мы лишимся одного из главных помощников в этом деле, на которого мы можем рассчитывать. Его сумасшедшая влюбленность, из-за которой он ни за что не оставит Петербурга, может оказать нам серьезные услуги.
— С тобой нынче говорить нельзя! Ну, конечно, Соболев должен уехать только для вида, а его переодетым надо поселить в какой-нибудь лачуге возле заколоченного дома, чтобы он наблюдал за этим домом. Полагаю, он выполнит это с отличным усердием?
— О, да, это он выполнит. Только весь вопрос: как переодеть его и под видом кого поселить возле дома?
— Ну, уж это будет твое дело! Ты распорядись, как знаешь.
— Ну, а как же из каземата? Разве его так просто можно будет выпустить?
— Из каземата надо будет ему бежать… Это опять уж твое будет дело!
— Ну, что ж, это дело не сложное!.. Надо только перевести его в крайний номер, где подъемная плита с ходом.
— Ну, да! да!.. Разумеется! — согласился Шешковский, и таким образом все было решено.
XX. ПИРУШКА
В небольшой горнице с кирпичным полом на обитых раскрашенной под деревья и зверей парусиной табуретах сидело несколько человек. На столе возвышался огромный жбан с пивом, стояли стаканы, кружки и бутылки с вином.
На первый взгляд, это была пьяная пирушка, судя по развязным позам, расстегнутым камзолам и беспорядку, царившему на столе.
Эту картину сверху освещали шесть восковых свечей, которые были вставлены в подсвечники, вделанные в железный круг, подвешенный на цепях к потолку.
Но все это казалось пьяной пирушкой лишь на первый взгляд. Вино было расплескано и разлито по стаканам, но его не пили… Лица были разгорячены, и глаза блестели, но не от вина…
Благодаря этой обстановке трудно было предположить, что здесь собрались заговорщики.
Это не было ни подземелье, ни какой-нибудь таинственный замок, а, напротив, самое обыкновенное жилье обыкновенного обывателя, с отпертою дверью, и именно поэтому трудно было предположить, что тут собралась не веселая компания для разгульного времяпровождения, а люди, задумывающие серьезное дело.
И насколько это серьезное дело не соответствовало попойке, настолько эта попойка предохраняла от всяких подозрений. Людям, умеющим действовать, скрываться не надо; необходимо только уметь скрыть свои действия.
Один из сидевших за столом сказал:
— Как угодно, а я считаю, что наше дело проиграно!
— То есть как проиграно?
— Немцев нам не побороть!
— Ты думаешь, Россия так-таки навсегда в их руках и останется?
— Ах, не знаю я ничего!.. Вижу только, что Бирон держится как ниспосланное свыше наказание, словно язва египетская, и ничего с ним нельзя сделать!
— Да неужели нельзя свалить его?
— Нельзя. Держится он, что ни делали! Уж на что Волынский повел дело, а и он потерпел неудачу, и все осталось по-прежнему.
— Хуже прежнего!
— Так дальше жить нельзя!.. Я не о себе говорю — мне что ж! — но мне за людей обидно… ведь это иго хуже татарского!..
— Взять да разом и кончить!.. Что с ним церемониться!
— Не говори вздора-пустяка!.. Если б можно было — давно кончили бы.
— Надо прямо народ поднять.
— Прошли, брат, те времена, когда перевороты делались народным возмущением. Нынче ничего этим не добьешься…
— Войско надо на свою сторону перетянуть…
— Разве оно не на нашей стороне?
— В войске ропот на немцев идет большой.
— Наверху там сидят немцы, бироновцы, вот и ничего с войском и не сделаешь.
— Я говорю, наше дело проиграно.
— Позвольте, господа! Но что мы можем сделать? Ну, конечно, мы все умереть готовы хоть сейчас, я первый себя не пощажу, и ты, и ты, и все мы готовы умереть… Но и только… Погиб Волынский, погибнем и мы… А суть в том, что после Волынского там, наверху, никого не осталось, кто мог бы идти с нами. Все преданы Бирону и смотрят из его рук… Россия продана, и на этот раз разрушение ее неминуемо.
— Ну, если историю вспомнить, то не впервой на Руси лихолетье — выходили до сих пор, авось, и с Бироном справимся.
— Не справимся!.. На этот раз разрушение, говорю, неминуемо.
— Ведь в самом деле, что ж нас — маленькая горсточка, а что же мы можем сделать?
— Погодите, господа! Я думаю, что не маленькая нас горсточка. Одни мы что ли русские? Или больше ни у кого уже сердца русского нет? Да что вы!.. Много народа чувствует так же, как мы. Только начать следует, а там и пойдет…
— Начать, так начать!.. Вот это — дело!..
— Дело! — подхватили несколько голосов сразу.
— И то правда! Что ж ждать? Все равно помрем…
— Погодите, господа!..
— Чего годить-то? Не трусить… Начнем, а там пусть пристанут к нам другие, а если не пристанут, все равно пример покажем.
— Позвольте минуту терпения! Позвольте просить вас, господа, выслушать, — заговорил сидевший до сих пор молча на углу стола.
Это был Жемчугов.
— Тсс… Митька говорит! Пусть Митька скажет! — послышались голоса.
— Я понимаю вас, — начал Митька, — и вполне разделяю вашу горячность. Если бы мы действительно дошли до отчаяния, то иначе и поступить нельзя было бы, ибо примириться с тем, что творится теперь, никто из нас не может… Но такой крайний шаг еще преждевременен. Я знаю, что теперь невыносимо, что мы готовы служить и повиноваться государыне, венчанной на царство и на священную власть, но не стерпим повиновения пред временщиком, потому что временщик — такой же простой смертный, как и мы, и служить ему мы не станем…
— Не станем! — раздалось со всех сторон.
— А между тем власть в его руках, и он гнет нас ради того, чтобы сохранить свое положение… Подлый раб, он хочет из нас сделать рабов.
— Нет, я убью его, как собаку, — крикнул чей-то голос.
— Вот у меня, — продолжал Жемчугов, — есть Ахметка, так он все говорит: «Я тебя зарежу!» или спрашивает: «Кого резать нужно? » Дайте срок!.. Нужно будет — мы на Бирона Ахметку пошлем — он с ним справится один… Но теперь еще не время. Вы думаете, на верхах нет никого, кто думал бы вместе с нами теперь? Ошибаетесь! Теперь там врагов Бирона больше, чем до того, как схватили Волынского. Волынский был горяч от природы и поступал так, как не надо. Пошел он на рожон и напоролся, и все тут. Кто дела не жалеет, тот иди по его следам и… укрепляй герцога Бирона, потому что он после каждой такой победы чувствует себя лишь сильнее. Нет, нынче умней стали. Нынче я на месте герцога Бирона боялся бы собственной тени; она может быть враждебна ему. Теперь он не сумеет отличить врага от друга, и его гибель близка, ближе, может быть, чем сам он думает и чем предполагаете вы… Конечно, Волынского жаль, но вольно ж ему было самому лезть… Но вот что я вам говорю — дайте мне срок — ну, полгода…
— Длинный срок! — сказали многие. Митька покачал головой.
— Или вы так уж торопитесь разделить участь Волынского? Ну, коли желаете, и вас прихватят к нему. Да если бы я у вас спросил пять лет, и тогда бы срок был бы мал, чтобы свалить временщика! Вы думаете, что так это стоит лишь захотеть?..
— Да ведь бывают времена, когда он непрочен…
— Пустяки и сплетни! — махнул рукой Жемчугов. — Бирон сидит так прочно, как ни один временщик не сидел… Эти слухи ходят лишь оттого, что слишком уж многим хочется, чтобы он был непрочен. Ну, а я прошу у вас всего лишь полгода и ручаюсь вам, что через полгода герцога Бирона в Петербурге не будет!
— У тебя есть на то основания? — спросило сразу несколько голосов.
— Есть.
— И серьезные?
— Я никогда зря не говорю; мне поверить можете.
— А можно узнать: какие?
— Вам нужно; только помните — молчать нужно.
— Кажется, ты знаешь нас.
— Ну, так вот! Выслежена любовница герцога Бирона, к которой он ездит только по ночам… Стоит только представить неопровержимые доказательства этого императрице Анне Иоанновне — и дни Бирона сочтены…
Это известие произвело потрясающее впечатление. Все как-то смолкли сначала, потом сразу раздалось несколько голосов:
— Виват, Митька! Вот это ловко!.. Молодцом!..
— Теперь вы видите, что поверить мне можно и что я не прошу вас зря ждать.
И все почти хором ответили:
— Согласны!
В это время в сенях, через комнату, раздался звук разбитой рюмки.
Это был своего рода сигнал. Рюмка была приспособлена так, что иначе нельзя было отворить дверь, чтобы не разбить ее.
Едва раздался звон стекла, в минуту все лица преобразились, кто-то затянул песню, заговорили все сразу, и, когда вошло еще двое гостей, можно было голову отдать на отсечение, что тут происходит пьяная оргия, и ничего больше.
XXI. ИОГАНН
Двое вошедших были молодые люди, вполне подходящие и по своему облику, и по своему среднему общественному положению к компании, сидевшей вокруг стола.
Они не принадлежали вполне определенно к аристократической части общества, но также и не принадлежали к низам. Это были люди, у которых все ожидалось еще впереди, и они легко могли возвыситься или, наоборот, пасть; с одинаковою вероятностью могло случиться для них и то и другое…
Вошедших звали по фамилии: одного — Финишевич, а другого — Пуриш.
Несмотря на свои фамилии, звучавшие несколько чуждо для русского уха, они старались выказать себя русскими людьми, что сейчас же и поспешили подчеркнуть, войдя в комнату. Один, здороваясь, говорил: «Будьте здравы, други добрые!», а другой крепко жал руки со словами: «Бувайте здоровы!»
Им сейчас же пододвинули полные стаканы, они стали пить и размашисто чокаться, как бы желая поскорее дойти до градуса всей остальной, по-видимому, пьяной компании.
Они и дошли, но сделали это так быстро, что даже самому неопытному новичку стало бы заметно, что они притворяются.
— Мы, кажется, прервали вашу беседу? — стал говорить Финишевич. — Пожалуйста, господа, продолжайте… О чем вы говорили?..
— Говорили мы о том, — ответил Митька Жемчугов, — что стали нынче воробьи по крышам скакать, а телята в поднебесье летать… Как бы теляти не очутиться в кровати, ну, а воробью не сесть в лужу… Это хоть нескладно, но зато справедливо!
— Ай да Митька! — расхохотался Пуриш. — Вот люблю!.. Всегда насмешит!.. Вижу я, однако, что вы тут пустяками пробавлялись!.. Словно бабы за веретеном, за стаканами закисли, а дело стоит и не двигается!..
Никто не ответил ему, и лишь с противоположного конца стола кто-то запел неприятным голосом: «И было дело под Полтавой»…
— Да, — подхватил Пуриш, — под Полтавой дело было!.. Мы же вот сидим и трусим, а немцы нас обуревают!..
— Как? — переспросил Жемчугов.
— Обуревают… то есть завладевают нами… — пояснил Пуриш. — Я вчера двух немцев побил, а сегодня — одного!
— Очень просто! — сказал Финишевич и расправил свои большие рыжие усы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32