Он — слишком видный иностранец, чтобы нам легко относиться к такому случаю с ним.
— Я сделаю, ваша светлость, все от меня зависящее, чтобы выяснить это дело. Но вы позволите мне допросить господина Иоганна, чтобы он подробно рассказал мне, как и почему он и доктор Роджиери оказались у этого дома.
Бирон поморщился.
— Я уже слышал это один раз от вас сегодня, но не понимаю, как могут гулять по Петербургу ночью негодяи, когда улицы заграждены рогатками. Но, впрочем, поедемте… — В этот момент герцог случайно взглянул на куст белой сирени и невольно залюбовался им, после чего произнес: — Очень хорошие цветочки!
«Будут и ягодки!» — подумал Ушаков и последовал за ним.
XLII. ЯГОДКИ
Герцог Бирон, посадив с собою в карету Андрея Ивановича Ушакова, ехал молча. Он не разговаривал потому, что его мысли были заняты соображением о том, что случилось вдруг там, откуда идет направление судьбы человеческой?
До сих пор все способствовало не только к упрочению его счастья, но даже к увеличению его. Все ему давалось, и стоило ему лишь захотеть, как сейчас же случалось желаемое.
И вот только в последние дни судьба словно противоречила ему. Все, происшедшее с пожаром дома, не нравилось герцогу.
Последняя неприятность — нанесенная кинжалом рана доктору Роджиери — вывела Бирона из терпения, и он решил взять это дело в свои руки и во что бы то ни стало добиться истины.
Теперь он ехал не для того только, чтобы навестить раненого, но и для личного производства следствия.
Появление самого герцога, да еще вместе с начальником Тайной канцелярии, конечно, было событием из ряда вон выходящим, но все-таки не произвело в доме пани Ставрошевской никакого переполоха. Когда ей доложили, что изволил пожаловать герцог Бирон в сопровождении генерал-аншефа Ушакова, она спокойно проговорила:
— Просите пожаловать его светлость.
Она как раз находилась в это время у постели больного Роджиери, который еще не приходил в себя. Ночью он бредил, под утро заснул было и затих, потом опять заметался, но в сознание не приходил; затем сон снова охватил его.
Роджиери лежал в диванной на принесенной сюда постели, и, войдя к нему, Бирон увидел итальянца лежащим на высоких, ослепительной белизны подушках, причем бледность его лица почти ничем не отличалась от этой белизны.
Пани Мария стояла возле, в темном скромном платье, с такою простотою и достоинством, что герцог невольно обратил внимание на нее.
— Он умер? — спросил он, понижая голос, пораженный смертельною бледностью итальянца.
— Он спит, — ответила Ставрошевская, — сильная потеря крови очень ослабила его.
— Рана очень опасна? Что говорит доктор?
— Еще ничего нельзя определить. Все зависит от того, как пойдет лихорадка, насколько я могу судить…
— А по чему это вы можете судить?
— Первую перевязку делала я сама.
— Вы, значит, осведомлены в медицине?
— Мы, женщины, обязаны уметь врачевать те раны, которые часто мужчины наносят друг другу из-за нас же.
— Он приходил в себя?
— С тех пор, как он у меня в доме, он все находится в том же, как теперь, положении.
— Нельзя ли перевезти его домой или, пожалуй, ко мне во дворец?
— При малейшем движении кровь может хлынуть из раны, и роковой исход станет неизбежным. Его тронуть нельзя.
— Очень жаль, — сказал Бирон и добавил: — Проведите меня в другую комнату, где можно было бы говорить без опасения обеспокоить больного.
— Прошу вашу светлость следовать за мною, — пригласила пани Мария с низким реверансом.
Она провела герцога и Ушакова в большую гостиную, и, как только они уселись там, лакей принес на серебряном подносе белое вино в граненом хрустальном кувшине со льдом и вазу земляники.
В то время в Петербурге было много теплиц и оранжерей, устроенных богатыми барами, благодаря даровому крепостному труду, и в этих теплицах и оранжереях произрастали всякие редкости — и земляника, и персики, и ананасы. В продаже, в лавках их, конечно, не было, но «оказией», т. е. из-под полы, садовники торговали потихоньку от господ в свою пользу.
— Вы ничего не знаете по поводу раны, нанесенной доктору Роджиери? — спросил у Ставрошевской Бирон, строго сдвигая брови.
Он хотел показать, что чинит форменный допрос, но пани Мария ответила ему с непринужденностью любезной хозяйки, охотно готовой вести разговор на интересную для ее гостя тему.
— Видите ли, ваша светлость, для того, чтобы найти хоть какую-нибудь нить, нужно знать, зачем доктор Роджиери очутился ночью на улице возле моего дома.
«И эта говорит то же, что и Ушаков, — подумал Бирон. — Что же, они сговорились или это так ясно, что даже женщина может сообразить? »
Он поглядел на Ушакова — тот сидел невозмутимо, глазом не сморгнув.
Герцог почувствовал, что без доктора Роджиери действительно трудно дознаться о чем-нибудь. Сам он знал, зачем итальянец был тут, у дома, ночью, но, разумеется, не мог рассказать об этом ни Ушакову, ни Ставрошевской. Приходилось выждать, пока Роджиери очнется и будет в состоянии говорить, тем более, что, может быть, он успел заметить, кто его ударил кинжалом, и это могло бы единственно послужить отправной точкой для следствия, так как никаких других указаний для розыска не находилось.
— Я заставлю пытать по очереди всех жителей Петербурга, а выясню это дело, — сказал Бирон. После этого он налил себе стакан вина, выпил его залпом и обратился к пани Марии: — У вас была молодая девушка, воспитанница доктора Роджиери. Она знает о несчастном случае со своим благодетелем?
— Она сказала мне, что он — не благодетель ей, а ее злейший враг.
— Она сказала это?
— О, да, ваша светлость! Она сказала это. Разве я осмелилась бы солгать вам?
— Но ведь она была в обмороке?
— Обморок прекратился, и девушка совершенно оправилась.
— Я дал вам вчера приказание, — сказал Бирон Ушакову, — по просьбе доктора отправить эту девушку к нему сегодня утром!
— Но доктор Роджиери, — бесстрастно ответил Ушаков, — сам находится в этом доме и посылать к нему теперь пока некуда!
— Так что эта девушка еще у вас? — спросил герцог у пани Марии.
— Нет, ваша светлость! — проговорила та, поднимая брови, что придало ее лицу бесподобный отпечаток наивности. — Она уехала!..
— Как уехала?.. Куда уехала? — взволновался Бирон, так что это волнение совершенно не соответствовало герцогскому достоинству, которое он носил.
Ушаков смотрел в сторону, но следил за герцогом углом глаз и учитывал каждый малейший оттенок его выражения.
— Если я не ошибаюсь, она направилась, кажется, в сторону Гродно! — сказала Ставрошевская.
— Но как же вы не удержали ее? — воскликнул герцог.
— Какое же я имела право удерживать ее, ваша светлость? Сегодня рано утром она пришла в себя; ей сказали, что я, хозяйка этого дома, нахожусь внизу, возле раненого, которого внесли к нам в дом сегодня ночью. Она заявила, что не хочет тревожить меня и отрывать от раненого, что чувствует себя вполне здоровой и крепкой, и спустилась ко мне сама. Увидав доктора Роджиери, она чуть не впала в новый обморок и затряслась, как в лихорадке. Она сказала, что это — ее злейший враг, что она не желает дольше ни секунды оставаться с ним под одной кровлей, что это Бог наказал его за нее, что у нее живут родители в Гродно и что она хочет немедленно возвратиться к ним, потому что доктор Роджиери насильно украл ее у родителей и держал ее у себя против ее воли.
Бирон слушал, прикусив свои тонкие губы.
— Но ведь я же ясно приказал отвезти ее к доктору, — повторил он.
— Она, между прочим, — тихо и раздельно, слог за слогом продолжала Ставрошевская, — пугала меня тем, что через своих друзей, которые будто бы уже нашлись у нее в Петербурге, обратится к государыне и доведет до ее сведения, как поступают с нею.
— Если прикажете, ваша светлость, — быстро спросил Ушаков, — то молодая девушка будет немедленно разыскана, схвачена и привезена, куда будет угодно вашей светлости.
На этот прямой вопрос Бирон не мог дать сейчас прямое приказание. Видимо, упоминание имени государыни возымело на него свое действие. Очевидно было, что герцог, действовавший всегда по своему личному произволу, зная заранее, что императрица Анна Иоанновна покроет и одобрит всякое его самовольство, на этот раз не хотел, чтобы дело доходило до нее, и чтобы она узнала о существовании этой молодой девушки, и о том, что он имеет к ней какое-нибудь отношение.
Наступило тяжелое, продолжительное молчание; его прервал Андрей Иванович Ушаков.
— Вот ягодки, ваша светлость! — сказал он Бирону, передавая ему вазу с земляникой. — Они, кажется, отменно-превосходные!
Бирон отстранил от себя землянику, встал и, не простившись, уехал к себе домой в карете один.
XLIII. НЕПОНЯТНОЕ СТАНЕТ ВПОСЛЕДСТВИИ ПОНЯТНО САМО СОБОЮ
Бирон уехал, а за ним сейчас же и Ушаков. Пани Мария, проводив их обоих, поднялась наверх, где ждал ее Митька Жемчугов.
— Высокие, однако, гости были у вас! — встретил он Ставрошевскую, мотнув головой и подмигнув глазом.
— Не знаю, что из всего этого выйдет! — раздумчиво произнесла пани Мария. — Я все сказала так, как мы условились, то есть что Эрминия отправилась в Гродно, что у нее оказались в Петербурге друзья… А вы доставили ее в Петергоф?
— Да, и поселил вместе с этой сантиментальной старой девой.
— Мне можно будет навещать их?
— Я думаю, это будет неосторожно. За вами, вероятно, будут следить агенты Бирона; они у него не Бог весть каковы, но все-таки с ними надо быть осторожным.
— Ах, кстати! — сказала Ставрошевская. — Нет ли у вас одного или двух людей, которые были бы на все готовы?
— Есть один такой! — сказал Жемчугов, думая про Ахметку.
— Его можно нанять?
— Ну, нет! Этот не таков, чтобы его нанимать.
— Нет, мне надо вопрос поставить просто: заплатить и чтобы было кончено…
— Таких нет у меня! А, впрочем, подумаю. Если найдется, пришлю. Ну, значит, пока все обстоит благополучно! — закончил Митька. — Я теперь пойду домой и отдохну немного, потому что ведь всю ночь возился и ни на минуту глаз не сомкнул.
Он отправился к себе домой, но ему не суждено было немедленно предаться отдыху.
Дома его ждал Пуриш с Финишевичем.
Положительно страшные это были люди! Они пришли к Жемчугову ни более ни менее как с откровенным признанием того, что были наняты картавым немцем, бироновским Иоганном, следить за ним, Митькой Жемчуговым, но что немец оказался мазуриком, обсчитал их, и они теперь готовы служить ему, Митьке, и исполнять всякое его поручение.
— А на что мне вас? — даже рассердился Жемчугов. — Я пить и один умею, без помощников! А компания вы для меня неподходящая!..
— Отчего же неподходящая? — серьезно спросил Финишевич, расправляя усы.
— Пьете мало, — ответил Митька.
— Да нет, мы отлично умеем пить! — снова пустился в рассуждения Пуриш.
Но Митьке так хотелось отделаться от них, что он, не желая и слушать ничего, чтобы освободиться, послал их непосредственно к Ставрошевской, вспомнив, что ей нужны были какие-то люди. О том, были ли эти два почтенных друга подходящими для пани Марии или нет, Митька не заботился, а просто ему хотелось, чтобы они ушли и оставили его в покое.
Средство подействовало: Финишевич и Пуриш взялись за шапки и немедленно исчезли, а Митька завалился спать.
Пани Ставрошевская видала пред тем мельком и Пуриша, и Финишевича. Очень может быть, что они даже были уже как-нибудь в числе той массы мужчин, которая посещала ее; но так как они решительно ничем замечены не были, то Ставрошевская не обратила на них никакого внимания. Когда они явились от имени Жемчугова, она приняла их совсем как новых для себя людей и, конечно, стала пристально вглядываться в них.
Заговорил с ней Пуриш, который был словоохотлив до болтливости, иногда переходившей всякие границы. Он прямо приступил к делу и, сославшись на Жемчугова, сказал, что тот прислал их, потому что пани Марии нужны двое людей, что они готовы разговаривать серьезно и могут сделать все, конечно, в зависимости от той суммы, которая будет предоставлена в их распоряжение.
Эта форма была, правда, несколько более деликатна, чем простое условие платы, но все же она сводилась к тому же самому, и такая постановка вопроса обещала со стороны этих господ весьма многое.
Ставрошевская очень быстро поняла и оценила Пуриша и продолжала пристально вглядываться в Финишевича. Он молчал, потупившись, как бы не решаясь встретиться взглядом с пани Марией.
Наконец, в самой средине красноречивой тирады Пуриша Ставрошевская вдруг сказала ему:
— Хорошо. Я дам вам свои распоряжения через вашего товарища. Мне лучше разговаривать с одним из вас.
— Это значит, — сообразил Пуриш, — что вы делаете намек, чтобы я ушел?
— Вы, как я вижу, очень понятливы, когда вам что-нибудь хорошо растолкуют! — ответила Ставрошевская. — Я именно хочу, чтобы вы ушли и оставили меня с паном Финишевичем!
При слове «пан» Финишевич как будто дрогнул, но Пуриш этого не заметил и продолжал, обращаясь к пани Марии:
— Видите ли, я желал бы немного рассеяться! Ну, куда-нибудь пойти бы, и потому я желал бы получить от вас в виде задатка…
— Ну, вот вам десять рублей! — проговорила, вынимая деньги, Ставрошевская.
Пуриш, взяв их, стал сейчас же откланиваться. В те времена десять рублей были большие деньги, и эта подача была довольно щедрая.
Оставшись наедине с Финишевичем, пани Мария выдержала некоторое время молчание, глядя на него, потом как-то странно улыбнулась и сказала, как будто даже весело:
— Стасю, ведь это — ты!..
— Я, моя кохана! — ответил Финишевич.
— Ну, ты меня коханой не называй и вообще всякую близость со мной оставь! — проговорила Ставрошевская по-польски.
— Как будет пани угодно! — вздохнул Финишевич.
— Однако с этими рыжими усами тебя трудно узнать! Ты словно даже ростом стал выше.
— Это — двойные каблуки! — чистосердечно пояснил Финишевич.
— Да, тебя трудно узнать! — повторила пани Мария.
— А тебя я сейчас узнал!
— Ну, мне что же? Мне скрываться нечего. Но ведь если тебя узнают, тогда беда!
— Да ведь что же делать? Надо же где-нибудь жить!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32