или он убьет генерала, или тот убьет его.
Если он убьет генерала, ясно было, что ему надо будет без промедления уехать из Франкфурта, чтобы избежать мести пруссаков. Если генерал убьет его, то тем более он уже не сможет принести пользу семье Шандрозов, а она, как ему казалось, нуждалась в его моральной поддержке еще больше, чем в физической.
Таким образом, он решил подождать несколько дней, но пообещал себе отправлять каждый день свою визитную карточку генералу Штурму и сдержал слово. Таким образом, генерал Штурм мог каждое утро убеждаться, что, если он сам забыл о Бенедикте, то Бенедикт о нем не забывал.
XLIII. ПЕРЕЛИВАНИЕ КРОВИ
Прошло три дня после событий, о которых мы только что рассказали. В доме, где смерть показала себя с двойной жестокостью, первые порывы горя смягчились.
Здесь все еще плакали, но более не рыдали.
Карлу становилось все лучше. Два последних дня он уже стал приподниматься на кровати и мог проявлять признаки сознания, причем уже не отрывистой речью, не только ласковыми восклицаниями или нежными словами, но принимая участие в разговоре. Его мозг, как и все остальное тело, перенес ослабление, однако понемногу вновь обретал ту власть, которую он имел над телом в здоровом состоянии.
Видя, как Карл будто рождался заново, Елена — она была в том возрасте, когда молодость еще держится одной рукой за любовь, другой — за надежду, — радовалась этому явному возвращению к жизни, словно получила некое обещание от Провидения, что теперь уже никакое несчастье не случится и не нарушит хода такого ненадежного выздоровления.
Два раза в день хирург приходил навестить раненого; отнюдь не уничтожая надежд Елены, он все же не хотел утверждать ничего, что могло бы полностью вернуть ей уверенность в выздоровлении Карла.
Карл видел, как его любимая надеялась на его выздоровление, но в то же время замечал он и сдержанность, с которой хирург выслушивал радостные планы Елены на будущее.
Он тоже строил свои планы, но они были печальнее.
— Елена, — говорил он ей, — я знаю все, что вы для меня сделали. Бенедикт рассказал мне о ваших слезах и отчаянии, о том, как вы изнуряли себя ради меня. Елена, я люблю вас такой эгоистичной любовью, что перед тем, как умереть, мне хотелось…
И, так как Елена всплескивала руками, он прибавлял:
— Если я все же должен умереть, мне хотелось бы перед этим иметь возможность назвать вас своей супругой для того, чтобы — как нам твердят об этом и во что наша гордость заставляет нас верить, — если есть иной мир вне нашего, вновь обрести вас своей женой в том мире, как и в этом. Так обещайте мне, мой нежный страж, в случае если произойдет то, чего опасается врач, не желающий до сих пор целиком обнадеживать вас, обещайте же мне, что вы пошлете за священником и, рука об руку со мною, скажете ему: «Благословите нас, снятой отец, Карл фон Фрейберг — мой супруг!» И клянусь нам, Елена, что смерть станет для меня такой же легкой и благостной, какой она будет безутешной, если я не смогу сказать вам: «Прощай, возлюбленная жена моя!»
Елена слушала все эти его пожелания с улыбкой надежды. Все время оставаясь рядом с Карлом, она же и отвечала ему на все его слова, слова печали или радости.
Время от времени, когда девушка видела, что ее больной уставал, она подавала ему знак молчать и шла к своему книжному шкафу, брала либо Уланда, либо Гёте, либо Шиллера и читала ему «Старого рыцаря», «Лесного царя» или «Колокол». Почти всегда в таких случаях под звуки ее мелодичного голоса, словно под шепот лесного ручья, Карл закрывал глаза и мало-помалу засыпал.
После столь огромной потери крови у молодого человека была крайне велика необходимость во сне. Тогда, — словно Елена могла видеть, как в сознании Карла сгущаются тени и, прерывая его способность мыслить, влекут за собою сон, — ее голос постепенно стихал, и она, поглядывая на больного и продолжая смотреть в книгу, прекращала читать точно в ту минуту, когда он начинал засыпать.
Она согласилась с тем, чтобы Бенедикт на два-три часа подменял ее ночью, но лишь потому, что сам Карл настаивал на этом и даже требовал этого от нее, однако и тогда она не уходила из комнаты. За занавеской у алькова, где раньше стояла ее кровать, которую теперь для большего спокойствия больного и облегчения ухода за ним поставили посреди комнаты, она опускалась на кушетку и засыпала, как птица, неглубоким сном, и при любом звуке, при любом самом легком движении в комнате, при любом слове, которое произносил раненый или его страж, ее голова немедленно показывалась из-за занавески, и она спрашивала беспокойным голосом:
— Ну что?
Тот человек, кому довелось попутешествовать по Германии, мог бы заметить, насколько светловолосые германские девушки, эти Маргариты, Шарлотты и Амалии, более расположены к меланхоличной поэтичности, источник которой, кажется, находится в Англии, нежели наши французские девушки, веселые, остроумные и шаловливые, однако в большинстве случаев менее поэтичные. Шекспир сказал: «Англия — это лебединое гнездо, окруженное обширным прудом». А об очаровательных германских городках, что называются Франкфуртом, Маннгеймом, Брауншвейгом, Касселем, Дармштадтом, можно было бы сказать, что это голубиные гнезда в купах зелени.
Поищите во Франции Офелий, Джульетт, Дездемон, Корнелий — вы их не найдете. Поищите их в Германии, и здесь на каждом шагу вы встретите тени созданных английским поэтом образов, только они будут чуть-чуть более материальны, и, вместо того чтобы жить ароматом цветов, ночным ветерком, дуновениями зари, они живут молоком, медом и фруктами.
Елена и была одним из этих полунебесных созданий. Она была сестрой прелестных призраков, что живут на каждой странице сборников немецкой народной поэзии.
Мы глубоко ценим этих поэтов-мечтателей, что видят Лорелей в туманах над Рейном, Миньон в густой листве, и мы не станем говорить, что заслуга их невелика, так как они находят свои прелестные образы вовсе не в мечтах своего гения, а непосредственно копируя их с тех, какие туманная природа Англии и Германии дает им видеть перед собою то в слезах, то с улыбкой на лице, но всегда поэтичных.
Заметьте хорошенько, что на берегах Рейна, Майна или Дуная не приходится долго искать эти типы, которые у нас если и не совсем неизвестны, то крайне редки и встречаются в среде аристократии, где порода оберегает внешние черты и где воспитание направляет ум. В тех краях их можно просто встретить у окна горожанина или у крестьянской двери, ведь Шиллер так и встретил свою Луизу, а Гёте — свою Маргариту.
Елена совершала все свои поступки, которые кажутся нам вершиной преданности, вполне просто, не думая, что за свою нежность и усталость она заслужила какого-то особого участия и от людей, и даже от Господа Бога.
Ночами, когда Елена оставалась одна, Бенедикт спал в комнате Фридриха или просто бросался, не раздеваясь, на его кровать, чтобы при необходимости быть готовым бежать на помощь к Елене или за хирургом. Мы говорили, помнится, что постоянно у двери дома дежурила карета, и — странное дело! — чем больше продвигалось вперед выздоравливание, тем больше врач настаивал на том, чтобы этой предосторожностью не пренебрегали.
Наступило 30 июля. Прободрствовав часть ночи у кровати Карла, Бенедикт уступил место Елене и, вернувшись в комнату Фридриха, бросился на кровать, но в этот самый миг ему вдруг показалось, что его громкими криками звали наверх.
Вслед за этим дверь в комнату распахнулась и бледная, растрепанная, вся в крови Елена, нечленораздельно произноси слова, означавшие «На помощь!», появилась на пороге.
Бенедикт догадался о том, что там произошло. Врач, который был с ним словоохотливее, чем с молодой девушкой, рассказал ему о своих опасениях, и теперь было очевидно, что эти опасения были не напрасны.
Бенедикт ринулся в комнату к Карлу. Перевязку артерии, то, что называется струпом, прорвало, и кровь била фонтаном.
Карл был без сознания.
Не теряя ни секунды, Бенедикт скрутил свой носовой платок так, чтобы сделать из него жгут, зажал им сверху руку Карла, ударом ноги сбил со стула перекладину, пропустил ее между рукой раненого и узлом из платка и, несколько раз поворачивая палку, сделал то, что на медицинском языке называется зажимом.
Кровь мгновенно перестала течь.
Елена бросилась к кровати как безумная, она не слышала, что Бенедикт кричал ей:
— Врача! Врача!
Рукой, которая у него оставалась свободной (другой он удерживал руку Карла), Бенедикт резко дернул шнур звонка, и Ганс, догадавшись, что происходило нечто чрезвычайное, в ужасе прибежал.
— В карету и к врачу! — крикнул Бенедикт.
Ганс все понял, так как с одного взгляда все увидел. Он бросился вниз по ступенькам, впрыгнул в карету и в свою очередь крикнул:
— К врачу!
Поскольку было едва ли шесть часов утра, врач был дома.
Через десять минут он уже входил в комнату.
Увидев, что пол был залит кровью, что Елена почти потеряла сознание и, самое главное, что Бенедикт сдавливал руку раненого, врач понял, что произошло, ибо здесь и таились его опасения.
— А! — вскричал он. — Вот это я и предвидел. Вторичное кровотечение; струп прорвало.
При звуке его голоса Елена встала, бросилась к нему, обеими руками обняла его за шею и крикнула:
— Он не умрет! Не умрет! Правда же, вы не дадите ему умереть?
Врач высвободился из объятий Елены и подошел к кровати.
Карл не потерял столько крови, как в первый раз, но, судя по ручью, протянувшемуся по полу, он, должно быть, потерял более двух фунтов, и это было слишком опасно при его слабости.
Между тем врач не терял твердости духа; рука Карла оставалась обнаженной, и он сделал новый разрез и поискал щипцами артерию, которая, к счастью, зажатая стараниями Бенедикта, поднялась только на несколько сантиметров.
В одну секунду артерия была перевязана, но раненый пребывал в глубоком обмороке. Если раньше Елена с тревогой следила за первой операцией, то теперь за второй она следила в полном ужасе. Она и в первый раз видела Карла безмолвным, неподвижным, похолодевшим, со всеми признаками наступившей смерти, но тогда ей не пришлось, как только что, увидеть, как он перешел от жизни к смерти. Губы у него побелели, глаза были закрыты, щеки стали воскового цвета. Было ясно, что даже в первый раз Карл не так далеко, как теперь, ушел в небытие.
Елена ломала руки.
— О! Его желание, его желание! Он же не сможет порадоваться от того, что оно осуществится. Господин доктор, — говорила она, — разве он больше не откроет глаза? Перед тем как умереть, он больше не заговорит? Боже правый! Ты мне свидетель! Я больше уже не прошу, чтобы он жил, для этого нужно, чтобы ты совершил чудо доброты. Но доктор, доктор! Сделайте так, чтобы он открыл глаза! Сделайте так, чтобы он заговорил со мной! Сделайте так, чтобы священник мог соединить наши руки! Сделайте, чтобы мы могли соединиться на этом свете и не оказаться разлученными на том!
Несмотря на свою обычную бесстрастность, врач не смог остаться холодным перед таким горем; хотя он прекрасно видел, что на этот раз удар был смертельным, и хотя он сделал все, на что было способно искусство врачевания, и чувствовал себя бессильным сделать еще что бы то ни было, он попытался обнадежить Елену теми простыми ответами, что имеются в запасе у врачей для подобного рода чрезвычайных обстоятельств.
Но тогда Бенедикт подошел к нему и, взяв его за руку, сказал:
— Доктор, вы слышите, что просит у вас это святое создание? Она не просит у вас жизни для своего любимого, она просит воскресить его на время, чтобы священник успел произнести несколько слов и надеть ей кольцо на палец!
— О да! Да, — вскричала Елена, — я прошу только этого! Я же была безумицей! Пока он еще жил, пока говорил со мной, я не последовала его желанию и не позвала священника, чтобы он соединил нас навсегда. Доктор, пусть он откроет глаза, пусть скажет: «Да!» — это все, что я прошу; когда будет исполнено его желание, я смогу исполнить данное ему мною слово.
— Доктор, — сказал Бенедикт вполголоса врачу, пожимая ему руку и не выпуская ее из своей, — доктор, а если мы попросим у науки чуда, в котором нам отказывает Бог? А если мы прибегнем к переливанию крови?
— Что это такое? — спросила Елена.
Врач секунду подумал. Затем он посмотрел на больного.
— Все потеряно, — сказал он, — поэтому мы ничем не рискуем.
— Я вас спросила, — сказала Елена, — что это такое, переливание крови?
— Речь о том, — сказал врач, — чтобы перелить в обескровленные вены больного достаточное количество горячей и живой крови, чтобы вернуть ему, пусть на какой-то миг, вместе с жизнью и способностью говорить, сознание собственного я.
— А это операция?.. — спросила Елена.
— Я буду делать ее первый раз в жизни, — ответил врач, — но два-три раза мне пришлось видеть, как ее делают в больницах.
— И мне тоже, — сказал Бенедикт, — ибо, увлекаясь всем сверхъестественным, я прослушал лекции Мажанди и тогда видел, что, когда вводили в вены животного кровь другого животного его вида, опыт всегда удавался.
— Ну хорошо, — сказал врач, — я поищу человека, который захочет продать нам один или два фунта своей крови.
— Доктор, — сказал Бенедикт, сбрасывая с себя куртку, — я не продаю своей крови друзьям, а отдаю ее. Вы нашли человека!
Но при этих словах Елена вскрикнула, бросилась между Бенедиктом и врачом и, протягивая руку хирургу, сказала Бенедикту:
— Вы уже достаточно сделали для него до сих пор, господин Бенедикт, и если человеческую кровь нужно влить в вены моего любимого Карла, то это будет моя кровь, это мое право!
Бенедикт упал на колени перед этой героиней любви и преданности, схватил подол ее платья и поцеловал его.
Менее впечатлительный, врач ограничился тем, что сказал:
— Это хорошо! Попробуем! Дайте раненому выпить ложку лучшего укрепляющего средства. Я иду к себе за аппаратом.
XLIV. БРАКОСОЧЕТАНИЕ IN EXTREMIS note 29
Врач выбежал из комнаты так быстро, как только позволяло ему достоинство его профессии,
В это время Елена пыталась влить в губы Карлу ложку укрепляющего средства, а Бенедикт дергал шнур звонка и сзывал слуг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84