— Бедные, бедные! — прошептала Лаодика. — Что же Эней?— Эней, увидев, что для города нет уже спасения, собрал нас всех и повел прямой дорогой в свой родной город Дарданос. Там мы наскоро снарядили корабли и морем бежали от злосчастных берегов священного Илиона… Мы издали видели, как он дымился, догорая.Лаодика плакала: она оплакивала гибель своего родного города и всего, что ей было дорого.— А Эней? Что с ним сталось? — спросила она, стараясь подавить рыдания. К Энею юная Лаодика питала нежное чувство: она давно его любила пламенно; он первый разбудил в ней, почти ребенке, спавшую женщину, и она полюбила его со всей беззаветностью первой пробудившейся страсти. Но об этом чувстве никто не догадывался: ласки, которые она давала Энею в своем саду, в ночь перед его единоборством с Патроклом, видели с темного неба только молчаливые звезды.— Эней, — отвечал на ее вопрос Адирома, — долго скитался со своими кораблями по бурному морю, преследуемый жестоким Посейдоном, пока нас не прибило к берегам Африки.— Сюда, в Египет? — встрепенулась Лаодика. — Так Эней здесь?Казалось, что мгновенно мрачная пелена спала с ее глаз, и это чужое небо, сдавалось, глянуло на нее приветливо, любовно; Нил не казался таким мутным; высокие пальмы стали красивее, гранитные, задумчивые сфинксы — не так строгими.— Да, богоравная Лаодика, почти в Египет, только туда, западнее, ближе к Атланту, где этот гигант держит на своих плечах свод небесный, — отвечал Адирома, — мы пристали к городу Карфаго, где царицей была прекрасная Дидона.— Дидона? — неожиданно вмешалась в разговор Херсе, которая до сих пор все молчала. — Она, должно быть, внучка нашего бывшего ливийского царя Дидо, которого разбил фараон Минепта II. A каких лет она, добрый Адирома?— Лет около двадцати-девятнадцати.— Так это она: я видела ее мать еще совсем ребенком, она опоясывалась тогда еще поясом младенчества. О боги! Как быстро обращает великий Озирис колесо времени! И у нее уже дочь, царица, — говорила старая Херсе, качая поседевшей головой.— Где же теперь Эней? — со сдержанным нетерпением спросила Лаодика.— Не знаю, богоравная дочь Приама, — отвечал Адирома.— Что же Дидона? — снова спросила Лаодика. — Она приняла вас?— Не только приняла, но она отдала Энею и себя, и свое царство.Заметная бледность разлилась по миловидному личику Дочери Приама.— Себя отдала Энею? — спросила она чуть слышно.— Да, и все царство.— И он взял ее? — Адирома только по движению побледневших губ Лаодики мог прочесть ее беззвучный вопрос.— Нет, не взял. Он следовал велениям богов: они повелели ему отплыть в землю италов, к самому краю земли.— И он отплыл?— Отплыл, царевна.— А Дидона? — голос Лаодики срывался.— Дидона сожгла себя на костре.— Как! Что! — Лаодика привстала, вся дрожа.— Дидона полюбила Энея и не могла перенести разлуки с ним.Краска медленно возвращалась на бледные щеки Лаодики.Вечерело. На землю, на Нил, на горы спускались тени ночи. В вечернем воздухе прозвучал медный голос трубы кормчего, и «Восход в Мемфисе» стал поворачивать к берегу, на ночлег. XI. ПОХИЩЕНИЕ ЛАОДИКИ «Дидона полюбила Энея и не могла перенести разлуки с ним». Эти слова неотступно теперь преследовали Лаодику. А она, Лаодика, разве не любила его, не любит? Он вытеснил из ее сердца все — родину, отца, мать, братьев, сестер. Для него забыты боги, храмы их, алтари, жертвенники… Она помнила только одно божество — Афродиту. Ее покровительства она просила, когда, накануне единоборства Энея с Патроклом, шла ночью в сад на свидание с сыном Анхиза. И Афродита послала ей свою милость. Разве теперь Лаодика может забыть, что было тогда, в эту божественную ночь, когда только безмолвные звезды могли видеть с темного неба их ласки, их объятия, ее счастливые слезы?Неужели же эта африканка, эта царица Карфаго, Дидона, любила его больше? Да, больше, больше! Она не задумалась пойти на костер, когда его не стало, когда он покинул ее по повелению богов: Дидона не перенесла разлуки. А она, Лаодика, которая любила его больше своей жизни, она не была убита разлукой: она не пошла на костер. Нет! Не может быть, чтобы Дидона больше любила! Эта гордая африканка погибла оттого, что он ее бросил, отверг ее любовь. Это ясно. Значит, она говорила Энею о своем чувстве? Он слушал ее?Болью отдался в сердце Лаодики этот вопрос. Значит, любовь Дидоны к Энею не была тайной — все знали об этом? Да, конечно, и Адирома знал, и все знали.Эти мысли не давали спать Лаодике в то время, когда весь корабль погружен был в сон. Лаодика лежала под наметом из белого финикийского виссона и не могла сомкнуть глаз. Намет был полуоткрыт, и в отверстие Лаодика видела темное небо, усеянное звездами. Эти звезды и тогда смотрели на них, когда Эней так безумно ласкал ее.Уже одно сознание, что он жив, наполняло сердце Лаодики благодарностью к богам. Он жив, он думает о ней. И в неведомой земле италов он вспомнит о своей Лаодике.Нил тихо журчал у киля корабля. На берегу, медленно потухая, иногда вспыхивал огонек, с вечера разведенный матросами. За Нилом, в каменоломнях, слышался по временам крик ночной птицы.Где же эта таинственная земля италов? И неужели можно перелететь через море ласточкой?В темноте Лаодике показалось, что полог ее намета шевелится. Она стала вглядываться. Скоро полог несколько раздвинулся.— Это я, милая царевна, — послышался осторожный шепот старой негритянки.— Что тебе, Херсе? Разве ты не около меня спала? — так же осторожно спросила Лаодика.— Тише… Богиня Гатор посылает тебе спасение.— Что ты, няня!— Богиня Гатор покровительствует молодости и красоте… Твоя красота растопила сердце доброго божества: богиня хочет спасти тебя от Абаны, которого ты не любишь.— О боги! Но как она спасет меня?— Вставай и иди за мною: пока всевидящее око Аммона-Ра глянет на землю, мы будем уже далеко: Абана не догонит нас.Вся дрожа от волнения, Лаодика встала. Верность свою и глубокую преданность старая Херсе так много раз имела возможность доказать, что Лаодика верила ей слепо. Она знала, что Херсе желает ей добра.— Сандалии на тебе? — спросила негритянка.— На мне, няня.— А вот тебе плащ — закутайся им плотнее.Лаодика повиновалась. Оставив намет, беглянки тихо пробрались мимо спавших рабов своего господина. В темноте они дошли до сходней и никем не замеченные вышли на берег.В темноте, словно из земли, выросла еще одна тень.— Это я — не бойся, богоравная дочь Приама, я Адирома; следуйте за мной.Беглянки удалялись от берега. Невидимая тропинка вела через пальмовую рощу. В темноте послышалось фырканье лошадей.— Вот мы и дошли, — сказал Адирома.В темноте вырисовывалась группа коней и неясные очертания людей. Ночной сумрак и таинственность наводили на Лаодику невольный страх, хотя она и уверена была в добрых намерениях Херсе и Адиромы.— Боги нам покровительствуют, — послышался в темноте чей-то голос.Это был голос Имери, старого жреца бога Хормаху. С ним было еще несколько человек, и тут же стояли две парные колесницы. Жрец подошел к Лаодике.— Благородная дочь Приама, — сказал он ласково, — пусть боги вселят в твою юную душу мужество! Я, жрец великого бога Хормаху, желаю тебе добра. Несчастье твоего дома предало тебя в руки и в рабство недостойному человеку. Ты не заслужила этой участи, и боги внушили мне благую мысль. Я хочу избавить тебя от того, кто называется твоим господином. Я и мои друзья, слуги царицы Тии, благородные советники фараона, Пилока и Инини, — мы хотим, чтобы ты и твоя верная Херсе сейчас же, не дожидаясь, пока солнце пошлет свой первый луч на землю, отправлялись на этих колесницах прямо в Фивы. Эти мужественные воины (он указал на молчаливые фигуры, стоявшие у лошадей) будут сопровождать и охранять вас. В Фивах вы явитесь к начальнику женского дома, к Бокакамону, который и доложит о вас царице, — жизнь, счастье и здоровье да будут ее уделом! Вот тебе золото на дорогу, благородная отроковица, — жрец подал Лаодике кошелек. — Мы же сейчас воротимся на корабль, чтобы сын Аамеса, когда утром обнаружится ваше исчезновение, не заподозрил нас в чем-либо.— Я скажу Абане, недостойному сыну Аамеса, — прибавил со своей стороны Адирома, — что тебя, богоравная царевна, и добрую Херсе похитил твой бог, Гермес.Лаодика со слезами целовала руки старого жреца.— Да наградит тебя бог, святой отец, — шептала она.— А тебя, милое дитя, пусть хранит великий Хормаху и всемогущая Сохет, мать богов, — сказал жрец, целуя ее в голову.Лаодику и Херсе усадили в одну колесницу на мягкие шкуры газелей и велели их вознице не жалеть коней. В другой колеснице поместились три воина, служившие под начальством Пилока и Инини. Им же принадлежали и колесницы с конями.Скоро беглянки исчезли во мраке тропической ночи, а жрец и Адирома воротились на корабль, где никто и не заметил их временного отсутствия.Лаодика очень удивилась, когда, проснувшись утром под ласкающими лучами солнца, она увидела себя в незнакомой местности. Все совершившееся ночью казалось ей сном.— Где мы, няня? — спросила она.— Мы на дороге благополучия, — лаконически отвечала старая негритянка.Лаодика тотчас вспомнила события предшествовавшего дня: рассказ Адиромы, Эней, Дидона на костре, земля италов, неведомое море.— Ах, няня, как бы я хотела быть ласточкой, — прошептала она. XII. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШЕГО Прошло около десяти дней. Рамзес все еще не возвращался из похода; но в Фивах его и не ждали скоро. Говорили, что он предпринял поход далеко на север.Солнце только что опустилось за Ливийские горы, окаймлявшие у Фив долину Нила с запада; но Фивы были все еще так же шумны, как и днем. Обыватели, которых вечер застигал вдали от своих жилищ, спешили по домам. Буйволы, коровы, ослы и козы с пастбищ возвращались в свои хлевы и закуты. Их сопровождали крики пастухов и лай собак.В этот час, с задней половины дома Пенхи, в восточной, занильской части города, сквозь небольшое окошко, выходившее на Нил и завешенное изнутри полосатою занавесью, едва заметно просвечивал огонек.Войдем внутрь дома старого Пенхи. Хозяин и его внучка Хену находились в задней половине дома, в той именно комнате, из маленького окошка которой просвечивал слабый луч огонька на Нил. Это была довольно просторная комната, освещенная висячей бронзовой лампой с четырьмя горелками в виде наклоненных цветков лотоса. На столе стояли две свечи в бронзовых же шандалах с изображениями филинов. Тут же лежали куски воска, ножи и лопаточки из пальмового дерева.Старик Пенхи, наклонившись над столом, усердно лепил из воска какую-то фигурку в виде женщины, но с головой льва. На другом конце стола маленькая Хену тоже лепила какие-то фигурки, вся углубившись в свое занятие.Подняв голову и взглянув на работу деда, она радостно захлопала в ладоши.— Ах, дедушка, настоящая богиня Сохет! — воскликнула она, подходя к старику. — Ах, как хорошо!— Да, дитя, она удалась мне, — задумчиво сказал старик, — сама богиня помогла.— Она еще лучше, чем Озирис, — сказала девочка, подходя к нише и вынимая оттуда другую восковую фигурку. — А разве ты меньше молился Озирису?— Нет, дитя, я усердно и ему молился.— А посмотри, что я тебе покажу.Хену подбежала к другому концу стола и взяла слепленные ею восковые фигурки.— Смотри, дед, это — бог Апис, а это — я!И девочка весело, звонко расхохоталась: ее смешили сделанные ею безобразные фигурки.— Видишь, какая я? Ха-ха!Старик добродушно улыбался, рассматривая произведение своей шалуньи-внучки.— А какой Апис! Какие рога! Вот он сейчас меня забодает.И девочка снова залилась, прыгая вокруг стола.— Постой, дед, я теперь слеплю самого фараона, — говорила она, принимаясь за воск.В это время с берега Нила донесся резкий звук медной трубы.— Это корабль откуда-то пришел, — заметил Пенхи.Затем и старик, и девочка снова углубились в свои работы. Слышно было, как на дворе переговаривались рабыни, которые доили коров и коз. С Нила доносился неясный гул голосов: это шла спешная разгрузка прибывшего в Фивы корабля.— Не будет ли каких вестей о фараоне? — проговорил про себя Пенхи.— Может быть, он еще победил какого-нибудь царя в земле Либу, — заметила Хену.На дворе послышался лай собак.«Не чужой ли кто-нибудь? — заметил про себя Пенхи. — Надо бы все это спрятать».Но вслед за тем собака залаяла радостно, отвечая на чей-то призыв. В то же время раздался не то радостный, не то испуганный возглас старой Атор, верной ключницы Пенхи и няньки Хену.— О, всемогущий Озирис! Кого же я вижу! Ты ли это! Из подземного царства Озириса?— Нет, добрая Атор, я не был в подземном царстве, — отвечал чей-то знакомый голос.— Кто бы это? Чей это голос? — удивился Пенхи.— А как боги милуют отца? Что маленькая Хену? — послышался тот же голос.— Обо мне спрашивает! — с удивлением воскликнула Хену. — Кто это?Пенхи как-то задрожал и весь вытянулся, превратившись в слух. Дрожащими руками он стал собирать и прятать куски воска, фигурки восковые, лопаточки. Лицо его сначала вспыхнуло, потом побледнело.— Не может быть! — прошептал он. — О боги!— Кто, дедушка? — спрашивала Хену, схватив деда за руку.— Я не знаю, дитя… Мне почудилось… Он говорит — что отец…— О, великая Гато! — послышались радостные голоса рабынь на дворе. — Наш господин!— Где отец? Где моя Хану? — снова говорил тот же знакомый голос.— О боги! Это он! Это мой сын! — проговорил старый Пенхи и бросился к двери. — Это твой отец, дитя, — он воротился из подземного царства!Пенхи быстро отворил дверь. Там, в соседней комнате стоял Адирома.— Адирома! Сын мой! Ты ли это! — воскликнул Пенхи, протягивая руки.— Отец мой! Отец! Я опять тебя вижу!И отец, и сын бросились друг к другу в объятия. Одна Хену стояла в каком-то оцепенении, словно забытая. Но в это мгновение в комнату с радостным визгом влетела собака Шази и бросилась лизать лицо девочки.— Хену! Дитя мое! — нагнулся к ней Адирома, освободившись от отца. — Ты не узнаешь меня? Я твой отец! Какая ты большая выросла! О, Гатор! Ока у меня красавица!Девочка, пораженная неожиданностью, совершенно растерялась. Давно освоившись с мыслью, что ее отец погиб в море, что его давно нет на свете, привыкнув думать о нем как о каком-то нетленном духе, превращенном, как ей казалось, в орла или в ястреба, она не могла теперь сразу освоиться с мыслью, что этот большой мужчина, который обнимает и целует ее, и есть ее отец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20