— Ты говоришь неправду в лицо Озирису, ты видел царевну Лаодику.— Абана, сын Аамеса, ты сознаешься, что сказал неправду в лицо Озирису? — спросил Монтуемтауи.— Не сознаюсь, — был дерзкий ответ, — я сказал правду.— Уличи же его во лжи, знаменосец Хора, — сказал председатель суда.— Вот как это было, — начал Хора, — когда после отбытия ее ясности царевны Нофруры в загробный мир, и в прекрасную страну Озириса, его святейшество фараон Рамзес со всей своей благородной семьей возвращался с похорон царевны во дворец, и царевна Лаодика шла рядом с ее ясностью царевной Снат-Нитокрис, ты, Абана, сын Аамеса, стоял рядом с моим начальником, с вождем воинов гарнизона Таинахттой, а я, знаменосец гарнизона, Хора, стоял позади вас, и ты, Абана, говорил Таинахтте: «Она, царевна Лаодика, моя рабыня и беглянка, и я возьму ее обратно к себе как мою собственность». Вот что говорил ты, Абана, сын Аамеса.Абана не ожидал удара с этой стороны и растерялся, но скоро обычная дерзость воротилась к нему, и он презрительно сказал:— Судьи также могут говорить ложь в лицо Озирису: того, что на меня взводит знаменосец гарнизона и мой судья Хора, я не говорил и Лаодики, после ее бегства, не видел.— Ты утверждаешься на этом пред лицом Озириса? — строго спросил Монтуемтауи.— Утверждаюсь, — был ответ.Монтуемтауи сдернул со стола свиток папируса, которым прикрыт был предательский меч.— А это что такое? — вдруг спросил он.— Меч, — сказал отрывисто допрашиваемый и чуть заметно вздрогнул.— А чей он?— Не знаю.— А не был он прежде твоим?— Не был.Такие дерзкие ответы возмутили судей; носитель опахала Каро даже привстал с негодующим видом и сверкающими глазами.— Абана, недостойный сын благородного Аамеса, ты снова солгал пред лицом Озириса, — сказал он резко. — Ты купил этот меч в Цоан-Танисе у торговца оружием Аади в лавке на невольничьем рынке.— Сознаешься? — повторил вопрос председатель.Улики были слишком подавляющего свойства, и Абана оторопел. Ему сразу представилось, что его подозревают в убийстве Лаодики. Пропасть открывалась под его ногами, и он понял, что надо спасать свою шкуру.— Сознаешься? — повторил вопрос председатель.— Сознаюсь, меч мой, но его у меня украли.— Давно?— Недели две тому назад, — Почему же ты не заявил в свое время о покраже? Это такое редкое и дорогое оружие.Абана молчал. Он чувствовал, что более и более запутывается: судьи, по-видимому, знали больше, чем он предполагал, и больше, чем сами высказывали.— Приблизься к столу, — сказал ему Монтуемтауи, — взгляни на меч, видишь на нем следы крови?— Вижу, — хрипло отвечал Абана.— Это кровь дочери троянского царя, Лаодики, она зарезана твоим мечом. Кто ее зарезал?— Не знаю, — чуть слышно отвечал Абана, дерзость которого уступила место страху.— Как же твой меч очутился в женском доме фараона, его святейшества Рамзеса?— Я подарил его Атале, дочери Таинахтты.Слова эти разом пролили свет на все, что казалось доселе темным. Атала, эта прекрасная девушка, в лицо которой так пристально всматривалась старая Херсе? Неужели Атала убийца? Неужели она усыпила старую негритянку в ночь убийства? А что побудило ее к этому злодеянию? А то, чем единственно живут женщины: чувство, страсть, ревность. Ревность! Вот где разгадка всему. Атала, вероятно, неравнодушна к этому долговязому сыну Аамеса и, боясь, что прекрасная Лаодика опять будет возвращена ему как его собственность и может пленить его сердце, что было очень возможно с ее красотой, решила отделаться от опасной соперницы и выпросила у Абаны меч, которым и поразила бедную, невинную жертву. Так думал Монтуемтауи, пораженный этим неожиданным открытием. Но, может быть, Абана, по злобе на беглянку, сам подготовил Аталу убить Лаодику, чтобы она не досталась другому?— А твоя воля участвовала в убиении троянской царевны? — спросил, после небольшого размышления, Монтуемтауи.— Как? — как бы очнулся допрашиваемый.— Ты велел или советовал Атале убить Лаодику?— Нет, не я, — с запинкой отвечал Абана.— И ты на этом показании утверждаешься?— Утверждаюсь.— Уведите допрашиваемого в комнату ожидания, — сказал Монтуемтауи, обращаясь к писцам.Абану увели в ближайшую комнату.— Теперь надо подвергнуть допросу Аталу, — продолжал председатель, когда закрылась дверь за Абаной.За Аталой недалеко было ходить, так как она жила во дворце, в женском доме, и через несколько минут прекрасная девушка стояла перед судом.— Атала, дочь Таинахтты, вождя воинов гарнизона! — торжественно обратился к ней председатель. — Отвечай истинную правду на все вопросы, которые будут заданы тебе перед лицом великого Озириса. Что тебе известно по делу об убиении дочери троянского царя Приама Лаодики?Атала стояла спокойно, но лихорадочный блеск ее глаз обнаруживал внутреннюю тревогу. Она молчала, нервно сжимая руки.— Отвечай на вопрос, — подтвердил Монтуемтауи.— Я узнала о смерти Лаодики только утром, — отвечала девушка глухо.— Может быть… А ночью ты не была в ее опочивальне?— Нет, я спала.Председатель показал допрашиваемой роковой меч.— Тебе знакомо это оружие? — спросил он.— Да, я видела его в руках смотрителя дома, Бокакамона, в утро смерти Лаодики.— А прежде этот меч не был у тебя в руках?— Никогда не был.— Введите сюда Абану, сына Аамеса, для очной ставки, — обратился председатель к писцам.При этих словах на прелестном лице девушки выразился ужас.Ввели Абану. Трудно изобразить взгляд, которым моментально обменялись допрашиваемые: столько в глазах каждого было тревоги и взаимного недоверия.— Атала, — сказал председатель, — Абана показывает, что он подарил тебе этот меч. Как же ты утверждаешь, будто он никогда не был у тебя в руках? Абана! Ты подтверждаешь свое показание?— Подтверждаю, — был ответ.— Атала! Говори правду, — настаивал председатель, — великий Озирис обнаружил твою ложь.— Да… Он подарил мне свой меч— чуть прошептала девушка.— На какое употребление?— Так… мне понравился меч.— А что ты с ним сделала?— Ничего… Его у меня украли…— Ты говоришь ложь! — возвысил голос председатель. — В ночь убийства Лаодики видели, как ты вышла из ее опочивальни и зарыла меч в саду под кустом лотоса.Как громом поразили эти слова прелестное создание. Она зашаталась и упала на колени.— О великая Сохет! Ты покарала меня!… Вселюбящая Гатор, спаси меня!… Любовь заставила меня сделать это. Я так любила Пентаура, а он изменил мне для Лаодики… Великая Гатор! Во имя твое я это сделала. Чужая девушка похитила у меня любовь и душу царевича… О боги!Так рыдала Атала, предаваясь отчаянию. Но председатель продолжал допрос.— Для чего же ты взяла его меч, когда могла убить твою жертву и простым острым ножом? — спросил он.— О, великие боги! — рыдала девушка. — Я взяла этот меч потому, что Абана говорил, что острие его ядовито, и от одной царапины человек может умереть, не вскрикнув. А простой нож… о великая Гатор, зачем ты отступилась от меня?Но вдруг она вскочила на ноги. Какая-то новая мысль внезапно озарила ее.— Я должна была убить ее! — заговорила она особенно страстно. — Я убила ее, чтобы спасти от смерти его святейшество, фараона Рамзеса.Председатель даже приподнялся на своем сидении. Тревога охватила остальных судей.— Спасти от смерти его святейшество, фараона Рамзеса, сына Аммона-Ра! — почти шепотом проговорил Монтуемтауи. — Что ты сказала, несчастная!— Я сказала правду, — отвечала Атала, дрожа всем телом. — Они решились погубить его святейшество!— Они, ты говоришь? Кто они?— Царица Тиа, царевич Пентаур, Лаодика.— Остановись, несчастная! — тихо, но с силой сказал председатель. — Хула на его святейшество, на царицу, на наследника престола!— Да, да, да! — точно в исступлении твердила убийца Лаодики. — Царица, царевич, Лаодика, Бокакамон, Пенхи, Адирома, Ири… все, все!Можно было подумать, что она лишилась рассудка, что она говорит в бреду. Между тем она продолжала с прежней страстностью:— Лаодика… Ее полюбил Пентаур и бросил меня… Ее полюбил и его святейшество, фараон, и хотел взять на свое ложе, в жены… Она была чаровница — околдовала всех злыми чарами. Они велели ей лишить жизни его святейшество, когда бы он взял ее на свое ложе… Я это знала, я знаю все — и я убила ее, чтобы спасти фараона.Дело принимало оборот, которого никто не ожидал, и замять его было невозможно.— Безумная! — воскликнул председатель. — Чем ты подтвердишь твой ужасный извет?— Я еще не все сказала… Спрашивайте их… Я еще многое скажу…Атала не могла больше говорить — она лишилась чувств. XXII. НАПАЛИ НА СЛЕД Когда Атала пришла несколько в себя, то продолжение допроса оказалось немыслимо.Поддерживаемая одним из писцов-старичков Маи, она говорила как бы сама с собой, в каком-то горячечном бреду, повторяя бессвязно, и, по-видимому, бессмысленные слова: «восковой фараон»… «боги из воску»… «старый Пенхи сделал восковых богов»… «маленькая Хену»… «Апис глянул в очи Хену»… «воск от свечи богини Сохет»… «жрец Ири дал воск»… «фараона Рамзеса лишат души, а фараон Пентаур меня посадит рядом с собой на престоле»… «Лаодика-чаровница»… «фараон не любит царицу Тию»… «Изида-хеттеянка украла сердце фараона»… «единый бог»… и тому подобное. Но этот болезненный бред ясно обнаруживал, что существует какой-то заговор, и заговор против самого фараона. Дело принимало страшный оборот, и судьи не могли не видеть всей опасности своего положения: они нечаянно открыли чудовище, и это чудовище могло поглотить их самих. Надо было разобраться во всем этом, обдумать, взвесить и решить, что предпринять. Было несомненно, что они ощупью напали на след государственного заговора. Но след этот терялся в безумных словах потрясенной до потери рассудка молодой девушки.Приказав увести ее домой и, отослав под стражу Абану, судьи начали обсуждать положение, в котором они очутились. Положение было критическое.Многое стало теперь для них ясным. Они, да и многие в Фивах давно замечали, что между фараоном и царицей Тией существует холодность. Тайно поговаривали в городе и при дворе, что Рамзес слишком приблизил к себе белокурую, со светло-каштановыми волосами, хорошенькую Изиду-хеттеянку (еврейка) и, видимо, оттолкнул от себя Тию и ее любимца-сына, царевича Пентаура. Эта немилость к наследнику престола еще более огласилась в самый день венчания на царство. Рамзеса: в этот день он назначил младших сыновей — принца Рамессу начальником всей пехоты, принца Прахиунамифа — главным начальником военных колесниц, юного Меритума — великим жрецом солнца в Гелиополисе и, объявив поход в Либу, взял их с собой на войну, равно и трех царевен — Нофруру, Ташеру и Аиду, а также еврейку Изиду, тогда как Пентаура оставил в Фивах для наблюдения за поступлением государственных податей, 33 ссыпкой в царские магазины полбы, дурры и других припасов.Вырвавшееся в болезненном бреду Аталы упоминание о старом Пенхи, бывшем когда-то начальником стад фараона и удаленном от должности по доносу, о «восковом фараоне», о «богах из воску» и прочем имело также глубокое тайное значение. Это — намек на страшное колдовство, на смертоносные чары. Маленькая его внучка Хену, которой в очи глянул бог Апис, — и тут дело идет о страшной, таинственной силе. Бред Аталы о том, будто Пентаур обещал посадить ее с собой на троне фараона — это не бред, а указание на новую тайну.Очевидно также, что заговору этому причастен и Бокакамон, под ведением которого находилось все женское население дворца фараона. Несомненно, что и убийство Лаодики находилось в связи с заговором! Выгораживая себя в этом преступлении, Атала давала знать, что она действовала по внушению других лиц.А при чем тут Ири, верховный жрец богини Сохет! Атала и его имя упомянула. Какое отношение имеет к заговору Адирома? Впрочем, он сын старого Пенхи и отец этой девочки Хену. Он же был и в плену у троянцев и жил во дворе отца Лаодики. Все это так сложно и запутанно. Нити заговора, по-видимому, разбросаны широко. А в руках судей только одна ниточка — это Атала, хрупкое существо, которое окончательно может потерять рассудок, и тогда нитка эта окончательно порвется, и клубок, ядро заговора, к которому можно было бы добраться с помощью этой нити, совсем укатится, пропадет из виду. Остается разве Абана? Но он, может быть, и не причастен к заговору.Вообще судьи находились в большом недоумении. Тревога отражалась на лице каждого. В этой тревоге, в той неожиданности, с которой Атала поставила их лицом к лицу с таинственным и, по-видимому, обширным заговором, они не заметили одного странного обстоятельства. Когда Атала заговорила о какой-то опасности, угрожавшей будто бы жизни Рамзеса, на лице одного из судей выразилось глубокое волнение, скорее даже ужас. Это был именно Хора, знаменосец гарнизона, который уличил Абану в том, что он видел Лаодику во время возвращения процессии с похорон царевны Нофруры и говорил о бывшей своей рабыне с вождем воинов гарнизона, с Таинахттою, отцом Аталы. Когда эта последняя в припадке отчаяния сказала, что «он» решились погубить его святейшество, фараона Рамзеса»! Хора задрожал и побледнел. Вероятно, он знал что-нибудь о заговоре, даже, может быть, принимал в нем участие, и вдруг он член верховного судилища!Рассуждая о неожиданном, поразившем всех открытий судьи, однако, не могли не видеть противоречий в словах и действиях Аталы. В самом деле, если существовал заговор в женском доме, — а что оттуда именно исходили его нити, в этом они не сомневались, — то какое отношение к этому заговору могла иметь Лаодика, совершенно чужое лицо, и притом почти девочка, недавно принятая в женский дом? И главное, какое отношение к заговору имело убийство Лаодики? Ведь нельзя же было верить словам Аталы, будто бы Лаодика готовилась стать орудием гибели фараона. Тут нет истинной логики, логика тут чисто женская — ревность, и по этой логике надо было избавиться от соперницы. В самом деле, если Лаодику кто-то предназначил быть орудием погибели Рамзеса, то ближе всего и естественнее было выдать головой это самое орудие или его руководителей, и фараон спасен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20