Рядом с ним стоял с портфелем в руке человек невысокого роста, также лет под пятьдесят, но совсем иного типа. Лицо широкое, изрезанное мелкой сеткой морщин. И на этом лице темные, внимательные глазки. Темная короткая стрижка, большие, словно у Будды, уши. От него на расстоянии в пятнадцать саженей приятно несло перегаром, и, видимо, поэтому лицо его было добродушным. То, что называется «веселый с похмелья». Был он коренастый, слегка сутулый и размахивал руками, не исключая той, с портфелем, больше всех.
И еще один бросился мне в глаза. В стороне сидел на травке, на косогоре, могучего сложения и не менее чем саженного роста. На широком лице черные крылатые брови, синие огромные глаза, орлиный нос, красивый широкий мужской рот. Лицо удивительно интеллигентное, хоть на профессорскую кафедру, но какое-то тревожное и диковатое, не такое, как у обычных людей.
О том, что это не профессор, свидетельствовало только то, что был он одет бедно: в ситцевой, распахнутой на груди рубашке, черных хлопчатобумажных брюках, заправленных в старые яловые сапоги.
Человек носил кепку козырьком назад (позже я узнал, что это одна из его постоянных привычек, а не минутный каприз), и вокруг него крутилось десятка два собак разного роста и масти и преимущественно никакой породы.
— Тут, что ли, подземелья? — долетали голоса.
— Здесь повсюду подземелья. Как бы которое не провалилось.
— Нет. Строили на века. Луп-пи, хлопцы.
И тут я почувствовал, что что-то меняется. К группе усердствующих ревнителей приближались двое в окружении ватаги примерно двадцати детей и подростков.
Впереди шагал невысокий худой мужчина в очень аккуратном черном костюме и белой сорочке с черным галстуком. Лицо деревенского интеллигента, простое и ничем не приметное, разве что шрамом, пересекавшим левую бровь. За стеклами очков умные и вдумчивые глаза. Волосы заметно седые на висках.
Второй был высокий и плечистый и очень напоминал американского ковбоя из фильмов про Дикий Запад. Соломенные волосы, лицо, продубленное солнцем и ветром до цвета темного золота. Широкий и высокий лоб, нос прямой и недлинный, рот твердый, щеки приятно впалые.
И все это освещали глаза такой глубокой сини, что становилось радостно на душе.
— Стойте! Что это вы делаете? — еще издали закричал «Ковбой». — Какое… по какому праву?!
— А ты не будь в горячей воде купанным, Змогитель, — сказал человек в синем костюме. — Надо — значит надо.
— Вы, Ничипор Сергеевич, хотя и председатель колхоза, — сказал интеллигент, — а и вам не мешало бы все ж подумать немного над тем, что делаете.
— А вы мне, Рыгор Иванович, товарищ Шаблыка, не во всех случаях указывайте, как мне этим колхозом руководить и что и как для его пользы делать.
— Безопасность противопожарная нужна? — спросил тот, с портфелем, и наставительно поднял палец. — Нужна. Второй выход нужен? Нужен.
— Да чему здесь гореть? — спросил кто-то.
— Не скажите. И камень иногда горит. И ружье раз в год само стреляет.
— Это памятник, — спокойно сказал Шаблыка. — Памятник культуры, памятник истории нашей. И потом, кто вас принуждал в нем загон для скота делать? Построили бы в стороне.
— На это затраты нужны, — сказал опортфеленный.
— Памятник. Под охраной, — объяснил Шаблыка.
— Какой памятник? Откуда видно, что памятник? — начал нервничать человек с портфелем.
— Вы не нервничайте, Тодор Игнатович, — сказал Шаблыка. — Вы бухгалтер, вы можете и не знать, что это — вторая половина XVI столетия.
— Откуда видно?
— Доска была.
— Где она, доска? — спросил бухгалтер.
— Содрали доску! — взвился вдруг на крик Ковбой. — В бурьяне она валяется! А все ты, конторская скрепка! Ты, Гончаренок! Ты, чернильная твоя душа! Ты на этот замок людей натравливаешь, как будто он главный твой враг.
— Успокойся, Михась, — сказал ему Шаблыка, но Ковбой, по-видимому, совсем не умел себя сдерживать и уже снова озверел.
— Жаловаться на вас будем. А тебе, Гончаренок, я дам жару. Я тебя так приглажу своими кулаками, так… из морды мяса накрою…
Глазки Гончаренка были бы страшными, если бы не были такими глупыми.
— Я, между прочим, не только бухгалтер. Я и член поселкового Совета.
— А-а-а, — иронично протянул Шаблыка. — Ну-у, если член поселкового Совета — тогда обязательно надо разрушать.
— Да успокойтесь, — сказал председатель.
— Вы его призовите к спокойствию, Ольшанский, — посоветовал председателю Шаблыка.
«Ольшанский? Откуда Ольшанский? Из тех? Да быть не может. Последний с немцами удрал и умер. Ну и идиот я. Мало, что ли, Ольшанских? Один Гаврила в Полоцке?»
— Говорю вам, постройте поодаль, — продолжал Шаблыка. — А иначе будем жаловаться.
— Ну и валяйте, — равнодушно сказал председатель, — вам же будет хуже.
— Ты! Ты! — взбеленился Змогитель. — Ты… вислюк.
— О новом думать надо, — сказал председатель, не обидевшись на «вислюка», потому что не понял.
Я улыбнулся. Я хорошо знаю украинский язык и знаю, как иногда удобно обозвать другого таким образом. Типично белорусская хитрость: специально употреблять вместо наших бранные слова из других славянских языков. И душу отвел, и обругал, а тот, кого обругал, ничего не кумекает. «Вiслюк» по-украински «осел».
— Да! Настоящий вислюк! Только вислюки делают такое.
Зато Гончаренок Тодор Игнатович, бухгалтер и член поселкового Совета, почему-то оскорбился на явно неизвестное ему слово «вислюк».
— А ну повтори! А ну повтори, говорю тебе!
— Я тебе повторю! — Ковбой схватил Гончаренка за грудки.
— Высоцкий! — заблажил тот. — Что глядишь на бандитское отродье?!
И тут от толпы отделился высокий, исключительно сложенный мужчина лет сорока с чем-то. Волосы темно-русые, светлые глаза прищурены. В движениях ленивая грация, однако чувствовалось, что может быть неожиданно подвижным. Нос прямой, рот неуловимо усмехается. В большой руке маленький кнутик.
— Постарайтесь, Игнась Яковлевич, — сказал он сам себе. — Ну что, в самом деле, за безобразия происходит.
И легко, как котят, развел Гончаренка и Змогителя и держал их вытянутыми руками.
— Ну, нехорошо. Ну, драка будет, — лениво уговаривал он. — Ну, милиция. Ну, пятнадцать суток. Ну, небо в крупную клетку. Бухгалтер большого колхоза, член поселкового Совета — и пятнадцать суток. Негоже… Учитель родного слова — и тротуар перед школой подметает. Неладно, экзамены скоро. Ученики про Сымона Скорину слушать хотят, а вы…
Почему-то не поверил я его словам про «Сымона Скорину». «Придуривается, издевается», — подумал я. Потому что была в нем этакая староселянская обходительность и воспитанность, но было и что-то очень интеллигентное.
— Игнась! — горланил Гончаренок. — Пусти, дай дорваться.
— Да не пущу, — лениво произнес Высоцкий.
— Сука ты! Пусти, пусти, отродье свинское! Пусти, черт смаленый, дымный!
И тут Высоцкий неизвестно почему рассвирепел:
— Ты за брата… Сколько м-мож… Ты, гаденыш… Ты, выползень…
Оттолкнув Змогителя, он ухватил Гончаренка, вырвал у того портфель, схватил за шею и за руку и молча начал крутить. Так, что стало страшно за жизнь воинственного бухгалтера.
— П-пусти… П-пусти…
Настало время вмешаться и спасать всех от горячности.
Я стал наводить аппарат, выбирать позицию. Кто-то зашипел, и постепенно скандал начал утихать. Последним отпустил бухгалтера Высоцкий. Вид у всех был озадаченный, а у некоторых — испуганный. Я даже не ожидал такого эффекта.
— Вы кто такой? — первым очухался Ольшанский.
— А не все ли равно?
— Зачем вы это делаете?
— Будет хорошая иллюстрация на тему: «Жизнь, ее правила и нормы в окрестностях Ольшан».
Я щелкнул еще и стену с молодыми людьми на ней.
— Эй! А это еще зачем? — крикнул Ольшанский.
— Я Антон Космич. Приехал исследовать Ольшанский замок и костел. Имею отношение к организации по охране памятников, между прочим, и этого вот вашего замка. Застал приятную картину разрушения. И «запечатлел». Для сведения современников и на память потомкам. Благодарным потомкам.
Дети возле Шаблыки засмеялись. И этот смех вывел председателя из себя:
— Выньте пленку.
— И не подумаю.
Он бросился ко мне с грацией и ловкостью бегемота. За ним Гончаренок и Высоцкий. Подошли и Змогитель с Шаблыкой.
— Вы бы, Ничипор Сергеевич, подумали, что это одно из украшений нашего края, — указал на замок Шаблыка.
— Ты мне родину за мой счет не спасай, — отрезал председатель.
Ко мне подступили Гончаренок и Высоцкий.
— Ты… ты откуда? — вот-вот готовы были взять за грудки.
В этот момент человек в мучной пыли с кепкой козырьком назад и эскортом беспородных собак приблизился к нам, вошел в середину толпы, словно раскаленный нож в кусок масла, остановился и вперил диковатые внимательные глаза в наши лица. Рассматривал, лунатически склоняя голову то на одно плечо, то на другое, и глаза были неподвижные, и я заметил, как все сразу увяли, опустили руки и отступили. Человек поглядел, покрутил отрицательно головой и отошел шага на четыре.
— Н-не-а. А? А-а-не! — тихо сказал он.
Спор снова начал было разгораться.
— Не смейте больше этого делать, — сказал я.
— Это кто еще тут такой? — высунулся Гончаренок.
— Замолчи, а то я тебя…
— А вы не кричите на меня, как какой-то африканский папуас, — не унимался он.
— Новогвинейский бушмен, — поправил я.
Чем бы все это окончилось — неизвестно. Но в этот момент от стены долетел испуганный крик многих голосов. Туда побежали дети, и мы тоже бросились за ними.
На земле лежал, неудобно подвернув левую руку, юноша лет семнадцати. Один из тех, кто только что был наверху и долбил ломом стену. Красивый чернявый хлопец из тех «кладненцев-грачей», как их справедливо называют.
— Что с тобой, Броник? — с нескрываемой тревогой спросил Шаблыка.
— Разбился? — это председатель.
— Кажется, нет. — Юноша сел, морщась и поддерживая правой рукой левую.
— Вывих, — определил Гончаренок. — Потяните за руку.
— Нет! — Шаблыка ощупывал руку парня. — Перелом. Быстрее в больницу.
Знаю, я поступил жестоко, не по-человечески, но надо было удержать обезьяну, которая решила так распорядиться замком, да еще и с таким риском. Ну, а если бы не рука, а шея? И потому я щелкнул еще и эту сцену.
— Ну вот, — огорчился, чуть не заплакал Высоцкий, указывая на то место, где, по всей очевидности, был перелом руки и где пиджак был разорван. — Вот и пиджак порвал.
— Подумаешь, один пиджак, — пренебрежительно ответил мужественный Броник. — Мне это все равно как Радзивиллу, если б у него в одном из имений поросеночек сдох.
— Моли, хлопец, бога о здоровье, потому что молить о разуме тебе поздно, — сказал я.
Председатель, Гончаренок и Высоцкий, очевидно, собрались оставить поле боя. Но бросить его и уйти без последнего слова означало признать себя побежденным. Поэтому Ольшанский спросил:
— Это вы для чего все же снимали?
— Видите ли, не так давно на экране шел «Фитиль» про одного такого, как вы, «деятеля». Возможно, мои снимки тоже пригодятся в будущем, — сказал я, хотя и знал, что говорю пустую угрозу.
— Выньте пленку, — снова завелся Гончаренок.
— Вы, кажется, не охрана, а это не номерной завод, — отрезал я. — Выну. В темной комнате с проявителем.
Что было этому причиной — сказать трудно, но я давно не видел человека, который бы так взволновался.
— Вы…
— Отставить, — сказал председатель. — В самом деле, погорячились. Что нам, свет клином сошелся на этом замке, чтобы здесь устраивать загон. Да и чему тут, в самом деле, гореть? Словом, будет загон. Эй, спускайтесь оттуда! — Поглядел на детей, следивших за сценой, и добавил специально для меня: — А с вами поговорим…
— Да, — подхватил Гончаренок. — С вами, что здесь без года неделя, а подкапывается под авторитет руководителей, мы еще поговорим.
— Охотно. Тем более что больше всех подкапывают авторитет руководителей такие, как вы.
Ольшанский, видимо, хотел выругаться, но махнул рукой.
Они ушли, и тут неожиданно заголосил им вслед человек в кепке, надетой задом наперед.
— Ага! Ага! Вот вам божья кара! Рушили замок? А вы знаете, что тут было?! Вот вам… Что тут было! Вот вам божья кара.
И двинулся за ними в сопровождении эскорта своих псов.
И только теперь я понял, что человек этот — умалишенный.
— Змогитель Михась Иванович. — Ковбой протянул мне руку. — Местный преподаватель белорусского языка.
— Шаблыка Рыгор Иванович, — представился другой. — Учитель истории. Спасибо вам, вы пришли вовремя.
— Два Ивановича, — сказал я. — Что же, Космич Антон Глебович. Историк.
— Полагаю, в самый раз нам теперь отправиться в чайную, — сказал Шаблыка. — Я вообще-то не люблю, но после вот этого у меня от волнения даже колени дрожат.
— И у меня, — поддакнул Ковбой. — Да и за знакомство.
Мы наконец оставили загаженное поле боя, снова вышли в парк, перешли мостик, миновали костел, прошагали метров триста тихой улочкой и вышли в чайную, небольшую комнату со стойкой, десятком столиков, окном на кухню и тремя окнами на тихую, сонную улицу.
Молодая и удивительно свежая буфетчица скучала за стойкой, потому что еще было рано и народа совсем не было. Ковбой сразу по-ковбойски подкатился к ней.
— Данусенька… Р-радость моя… Как я рад видеть вас по-прежнему молодой, как восход, полной, как луна в полнолуние, свежей, как роза.
— Э-э, да он помесь ковбоя с поэтом, — тихо сказал я.
— Да ну вас, Михась Иванович…
— Я не Михась. Я Змогитель. Я все смогу.
— И меня уговорить?
— И вас, — свирепо ответил учитель.
Скорчил жалостную рожу и, указывая на бутылку коньяка, чувствительно пропел:
— Дайте бедному шуту звездочку вон ту.
Буфетчица засмеялась.
— А что ему, — сказал Шаблыка. — Молодой, кавалер, дурачится.
Мы сели за стол и выпили за знакомство.
— Ну, эта история с Броником им теперь надолго охоту до таких штучек отобьет, — сказал Шаблыка.
— Не говори, — сказал Ковбой-поэт, — Гончаренок — это такая свинья, что не отвяжется. Как будто ненависть какая-то в нем сидит и к замку, и ко многому. Это он подбил Ольшанского. Нутром чую.
— Да. — Шаблыка вертел в руках очки. — Я тоже считал бы, что он гад ползучий, если бы мы вместе с ним в гестапо не были…
— В гестапо?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48