Когда был я отроком вроде тебя, старый Рабан Мавр рассказывал нам об академии при дворе Карла Великого. Мудрейший Алкуин сам сочинял пьесы, ученики разыгрывали их, и император не только не гнушался их посещать, но, напротив, сердился, если выходила задержка.
Келья Фортуната таилась в лесу под сенью ясеней и кленов. Другие отшельники, боясь норманнов и бретонцев, давно покинули лесные убежища, перебрались под защиту монастырских твердынь. Фортунат же никак не мог расстаться с уединенным приютом, где клен резными лапами лезет в окно, где можно увидеть синицу, гуляющую по столу. Как променять это на душные дормитории, где всюду недремлющее око приора Балдуина?
Хорошо здесь и Озрику среди тишины. Пришла весна, солнце растопило снег, сок побежал под корой деревьев. Оттаяло слабое сердечко, сбросило оковы страшной зимы. Былое ушло в невероятную глубину, как будто рассказано кем-то в мимолетной сказке. И мнится ей, что не каноник Фортунат, а старый мельник Одвин на кожаной табуретке рассказывает быль и небыль баснословных времен. И дочь его не костюмы шьет для школьного лицедейства, а штопает ему тунику или старый плащ.
— Клянусь святым Эрибертом! — восклицает добрейший Фортунат. — Ты, Озрик, владеешь иглой совсем как девочка. Правда, монах, подобно воину, иглою должен орудовать не хуже, чем мечом…
А в ту проклятую осень, когда ее привели в дормитории, где ученики спали вповалку, натянув на себя тряпье! Сопящие, храпящие, кажущиеся зверообразными тела юношей, между которыми она должна отыскать себе место!
Всплывают дни, как кошмары. Вот подобный горе мяса Авель — самый нищий и самый бесправный из школяров. Он нашел наконец существо униженней себя и, схватив Азарику клешнеподобными ручищами, принялся тереть ей кожу от затылка против волос. Она извивалась и стонала, криком же боялась выдать себя. Под всеобщий смех Авель приказал новичку жить под нарами и счищать глину с его огромнейших сандалий. Он съедал ее порцию, оставляя лишь хрящи да огрызки. Словом, проделывал с ней все то, что раньше проделывали с ним самим. Притворщик Протей, хвастун перед товарищами и нытик перед учителями, всякий раз, будучи уличен в неблаговидном поступке, делал невинные глаза и сообщал: «А это не я, это новичок!» И неизвестно, как бы ей удалось дожить до весны, если бы не Роберт. Это был молчаливый юноша со светлыми волосами до плеч, нежный, как девушка, и сильный, словно молотобоец. Он долго гостил в Париже у матери, а вернувшись, сначала безразлично наблюдал, как издевались над новичком.
Латинская грамота давалась ему туго.
— "У", — расстроенно дергал он себя за волосы. — Ну как ее в книге отличить от "О"?
Приор никогда его не ставил на колени и не унижал розгой. Но ругал последними словами, насмешливо при этом уверяя, что будущему графу знать ругань, конечно, полезней, чем грамоту.
— "У"? — однажды помогла Роберту Азарика. — Это же очень просто. Запомни: буква эта походит на острый книзу норманнский щит, а "О" похоже на круглый, франкский.
— Скорее на бургундский, овальный.
— Вот-вот! Придумай теперь сам, на что похожа каждая буква.
В тот же вечер в дормитории Роберт дал Авелю такую трепку, что тот всплакнул и удалился на кухню в надежде облизать там какой-нибудь котел. Роберт же приказал Азарике:
— Под нарами больше не спи!
По праву знатности он занимал самое лучшее место — у печки. Теперь он отодвинулся, бесцеремонно отпихнув весь ряд лежащих за ним, и печка досталась новичку.
Никто уж не дерзал нападать на Азарику. После отбоя она рассказывала Роберту занимательные вещи: как Александр Двурогий завоевал весь мир и в колоколе спускался на дно морское; как на краю света обитает невероятный зверь — спереди львица, а сзади муравей. Даже пела ему шепотом сказания.
В темноте можно было угадать, как сияют глаза Роберта.
— Много дивного есть на свете, славный Озрик! Когда меня опояшут мечом, я непременно отправлюсь странствовать.
А пока надо было каждое утро открывать томик Деяний Карла Великого и зубрить с помощью Азарики: «Quam vis enim melius sit bene facere quam nosse prius tamen sit nosse quam faceret».
«Хотя более ценно действовать, чем знать, — повторил про себя Роберт, — необходимо знать, чтобы действовать…» И впервые осознал, что буквы у него сложились в осмысленную фразу. Он схватил Азарику и закружил ее по дормиторию.
— Ты у нас умница, Озрик!
И пошла слава об Озрике, умеющем и помочь и растолковать, а где надо — и посочувствовать. Даже слабость нового товарища все восприняли как нечто в порядке вещей и не устраивали ему больше козу, то есть подножку с выворачиванием руки, когда все валятся в кучу, кусаясь и царапаясь. И вообще жить было можно с этими зверенышами, если бы… Если бы не баня!
До сих пор ей удавалось счастливо избегать этой повинности. Осенью, когда она еще жила под нарами, Авель приказал ей в баню не ходить, а чистить его замаранную рясу. Во второй раз она притворилась, что у нее лихорадка, но это было еще рискованнее, так как лечил заболевших сам приор Балдуин, а у того одно лекарство — клизма. Каноник тогда ее выручил — увел к себе, обещая исцелить травами. В третий раз она добровольно вызвалась таскать воду и топить печь, и это с восторгом было принято ленивыми дежурными. А уж после них она одна выкупалась всласть — впервые за много недель!
Ударил большой Хиль, и его могучий звон вплелся в шум леса.
— Angelus domini… — забормотал Фортунат, собираясь к мессе. — Ты, дитя, помолись здесь и постарайся все дошить сегодня…
Когда стемнело, в дверь просунулась лисья мордочка Протея.
— Озрик, ты один? Фортунатус ушел?
Вслед за ним ввалилась и вся компания — Роберт, за ним тутор, толстый Авель, который принюхивался, не пахнет ли съестным. Приятели с шуточками примерили сшитые костюмы, а Протей спросил:
— Озрик, ты снадобье приготовил?
— А что, уже надо?
— Ты забыл? Сегодня сорок мучеников, гулянка у святой Колумбы. Ну, делай да приноси в дормитории, а мы побежали…
Кроме всех достоинств, школяры открыли в Озрике способность лекаря. У кого заболит голова или заноет зуб, тому Озрик давал то настой чемерицы, то отвар шалфея. И это помогало избегнуть радикального лечения Балдуина.
Теперь проказники просили приготовить снотворное, так как собирались в полночь на танцы, а монастырский привратник, за свирепость имевший прозвище «Вельзевул», страдал бессонницей.
Нюхая и перетирая головки мака и метелки беладонны, Азарика опять вспоминала отца. Так же как в келье Фортуната, у них с отцом под потолком сушились пахучие травы, каждый день кто-нибудь являлся за помощью и лекарством. Так же как отец, каноник Фортунат твердит: знание всесильно.
Ах, отец, отец, бедный мечтатель! В скрытом ларе у него таились халдейские фолианты. Там были магические формулы и приводящие в трепет имена князя тьмы… Что же не выкрикнул их он в тот страшный день охоты? Слетел бы со скакуна чванный император, как собачонка поползла бы рыжая императрица, а бастард…
Она не помнила его лица. Но есть в монастырской базилике икона Страшного суда, и там нарисован ТОТ, о котором даже думать страшно! У него клюв грифона, когти василиска, жало змеи. Он пожирает тела и губит души, как тот бастард в Туронском лесу…
Настанет час (она не знает еще когда), и она отыщет средства (не знает еще какие). Настигнет злобного бастарда (не знает еще где) и высосет его адскую кровь. И насладится тем, как корчится он в унижении, как пресмыкается во прахе, как молит небо даровать ему смерть.
Хиль ударил, и девушка вздрогнула. Печальный звук колокола несся над полями, подернутыми вечерним туманом. Она перекрестилась по-ведьмовски, левой рукой, и с вызовом глянула на распятие. Христос был неподвижен в смиренном мерцании лампады.

4
— Братья! — в спертой тьме дормитория раздался шепот Протея. — Храпит Вельзевул, разбойник!
Не зажигая огня, юноши собирались, толкаясь в спешке.
— Окорок не забудьте, окорок! Он за трубой, завернут в тряпицу!
— А где монохорд? Монохорд наш! Как же без музыки?
Роберт растолкал Азарику:
— Ну, братец Озрик, если уж ты и сегодня не пойдешь, то ты и впрямь баба.
Азарике смерть как не хотелось в сырость, в тьму. Но буйные школяры тянули за рукава. Прошмыгнули мимо спящих стражей. Протей извлек похищенный ключ, а ворота были заблаговременно смазаны салом под предлогом помощи уважаемому Вельзевулу.
В камышах у Протея имелась плоскодонка. Усаживались, ждали, когда догонит тутор, который отправился за приглашенными из внутренней школы. Высокомерные отпрыски сеньоров обычно с ними не общались, исключение делалось лишь для двоих. Один звался Фарисей — румяный весельчак, которого лишь по недоразумению занесло в монастырь. Другой звался Иов-нагноище — отрок с мечтательно прорисованными бровями.
Вот наконец длинная тень тутора, за ней две тени пониже. Ба, что еще за плотная тень стремится в лодку?
— Ой, братцы, откуда здесь взялся Авель? Куда ты, гиппопотам, тебя ведь не звали… Караул, он нас потопит!
Тутор отпустил ему по шее, но шуметь было опасно.
— Черт с ним, берите весла, ребята!
В ночной тишине крекотали лягушки, из разлива звучали их свадебные хоры. Простонала выпь в лесу, где келья каноника Фортуната, а над головами пронеслась тень от летучих мышей. Весла тихо плескали, и казалось, что плоскодонка стоит в расплавленном дегте, под неподвижными звездами, только островки камыша уплывают назад.
Ударило полночь, и тут же отозвался какой-то монастырь за рекой. «У святого Маврикия…» — определил кто-то шепотом. Донеслись колокола совсем далеких церквей. Стало зябко и не по себе.
— Ко мне скоро брат приедет, — ни с того ни с сего прошептал Роберт Азарике, пригревшейся возле него. — От матушки были гонцы.
— Это кто же? — оживился Протей, слышавший эти слова. — Неужели сам их милость граф Конрад?
— Нет, не он. У меня ведь есть еще брат. И такой, — усмехнулся Роберт, — у которого ты, Протеище, протекции не попросишь.
Задул холодный ветер, и школяры стали клацать зубами. Приходилось также ладонями вычерпывать затекающую воду. Но тот же ветер погнал плоскодонку и вот уж из кромешной тьмы выделился холм монастыря святой Колумбы. Там, словно из преисподней, забрезжила точка света. Она приближалась, и скоро стало ясно, что это высокое окошко, в котором горит свеча.
— Нас ждут, — объявил Протей.
Из окна прямо в воду спускалась веревочная лестница. Стали подниматься из готовой перевернуться лодки. Подавали бурдюк, монохорд, окорок, подпихивали Авеля.
Их ждали хозяйки, девочки-монахини, младшей из них было лет двенадцать, совсем еще крошка. Беседа не клеилась, хозяйки жались к стенам, дичились. Да и гости не то чтоб оробели, а успели намерзнуться, наволноваться.
В дело вступил бойкий Протей:
— А ну, пташки, можно ли у вас столы сдвинуть? Авель, чурбан негодный, раз уж ты приперся, проявляй свою силу! А что, сестрицы, мать-настоятельница сюда, часом, не пожалует?
Великовозрастный тутор хохотал басом:
— А вот мы ее кадурцинским попотчуем!
Выскочила бойкая монахиня, у которой из-под огромного чепца только и виден был уютный носик и соломенные кудряшки. Принялась рассаживать гостей.
— Мы на кухне работаем. — Она выдвигала из-под кроватей плошки с угощением. — У нас все есть.
Подражая дамам, она приседала и любезничала. Иов-на-гноище достал из складок рясы флейту, наморщил переносицу и заиграл пронзительно и споро. Румяный Фарисей взял монохорд — круглый ящик с единственной струной. Надо было одной рукой вертеть колок, регулируя струну, а другой щипать что есть силы, и получалась весьма унылая музыка.
Осмелевшие хозяйки скинули безобразные чепцы. Белокурые и темные пряди рассыпались по плечам. Иов-на-гноище, отложив флейту, тоже взялся за монохорд и с Фарисеем принялся отбивать задорный, хлесткий танец в четыре руки.
Девушки двинулись по кругу, пристукивая пятками. Ни у одной обуви не имелось — мать-настоятельница слыла скрягой. Поводили плечами — то налево, то направо, то совсем уж назад.
— Эйя! — выскочила в круг самая младшая и стала ходить ходуном, ручонками выписывая кренделя. — Эйя! — в тон ей гикнул Фарисей, немилосердно тряся монохорд.
— Эйя, мальчики! — Протей и тутор ворвались в хоровод, хватая девушек за талии, за ними и остальные.
Блестели глаза, раскатывался беззаботный смех. За столом остался лишь Авель, который подъедал все, что видит, да Азарика, которая в задумчивости пробовала дуть во флейту Иова.
Музыка подмывала, танец окрылял. Азарике вообразился некий юноша — не Роберт, не Протей, — как он подходит, берет за талию… Она бы грациозней смогла подать ему в поклоне руку!
И усмехнулась, поглядев на заскорузлые пятки, на дерюжные наряды пленниц святой Колумбы. «У нас хоть, кроме Балдуина, есть Фортунат с его лампадой знания!» А пляска нарастала, полы балахонов и развившиеся косы слились в единый вихрь. Юноши притопывали — эйя, эйя! — подхватывали подруг и, покрутив, отпускали. Младшая монахиня — та просто бесилась.
— Уза, Уза! — говорили ей подруги. — Ведь тебя слышно и во дворе! Ты же обещала на лестнице посторожить.
— Сторожите сами! — отвечала малютка.
Рядом с Азарикой уселась, разгоряченная танцем, та самая кудрявая монахиня, которая была здесь заводилой.
— Это тебя зовут Озрик? — спросила она, обмахиваясь полой ряски. — Какой же ты худышка! Сеньор Роберт велел тебя развлекать. Давай выпьем, не хочешь? Прости меня, грешную, святая Колумба!.. Озрик, Озрик! — вдруг припала она к плечу Азарики. — Твой друг Роберт меня не любит… Куда мне до него? Он из Каролингов, ему быть графом, а может быть, и королем… А я кто? Монастырская сирота, дочь рабыни, меня скоро мужику в жены продадут!
Она тряхнула соломенными кудряшками и опорожнила кружку.
— Хоть бы похитил кто-нибудь… Похить меня, Озрик, ну что тебе стоит? Ваш тутор уговаривает Гислу с ним бежать, обещает жениться. Врет, конечно: станет бароном и женится на принцессе. Ах, не все ли равно!
Азарике был противен запах ее жаркого тела, ее липкие руки. И жалко до боли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35