Все понимали, что канцлер здесь пересаливает, что надо бы искать компромисса… Но Фульк, насупившись, воззрился на глухую кирпичную стену Зала караулов, у которой он только что пережил минуту позора, и это зрелище, казалось, прибавляло ему высокомерия. Он вздернул свой мышиный носик и вставил в глаз зрительное стекло.
— Нет. — Эд поднял голову и обвел всех взглядом. — Нет!
Вмешался Гоццелин, с примиряющей улыбкой стал говорить о том, что самый лучший из его пирогов — «Поцелуй феи» — может и пересохнуть! Фульк прервал его, не стесняясь:
— Наше решение не может быть отменено или пересмотрено.
И Гоццелин умолк, тряся рогатым венцом, не то от ощущения своей немощи, не то от грусти, что не удается достичь мира.
Тогда Фульк сделал знак своему послушнику:
— Прибыла ли папская грамота?
— Она за воротами, ваша святость.
Заскрипели железные петли, послышался цокот копыт, звон оружия. Внушительный конный отряд с орарями через плечо сопровождал роскошный балдахин, под сенью которого везли серебряный ларец.
— Слушайте, слушайте! — кричали глашатаи в орарях. — И внимайте благочестиво! Подлинная грамота отца нашего папы Стефана из Рима! Преклоните колена все — и знатные и простолюдины!
Фульк покинул Зал караулов и сошел на площадь, благословляя народ. «Ишь, надулся, тощая жаба!» — злилась на него Азарика, идя вслед за Эдом и Гоццелином. И ловила себя на предательской радости: свадьбы не будет!
Фульк, поминутно кланяясь и воздымая руки, совершал обряд вскрытия папского ларца. Наконец он, торжествуя, поднял грамоту над толпой — народ валился на колени. Дал освидетельствовать Эду, а затем и прочим позолоченную папскую печать.
— "In nomen magne ecclesiae orbis… — читал он, и голос его на самых высоких нотах срывался. — Во имя высшей власти и авторитета церкви нашей установляем, чтобы некто Эвдус, Одо или Одон, прекратил наконец свои нетерпимые злодеяния, несовместимые с духом христианского мира…" Площадь, словно мозаика, составленная из голов — черных, светлых, рыжих, седых, скинувших шапки, — была безмолвна, как кладбище.
Вывели на паперть дворца принцессу Аделаиду; голова ее качалась от тяжести огромного парика. С ней вышли Аола и прислужницы.
— "И поелику сей Эвдус… — Фульк возвысил голос чуть не До визга, — сей Эвдус не послушает наших христолюбивых увещаний, мы повелеваем нашему верному слуге Фульку означенного Эвдуса, Одо или Одона отлучить от питающей матери нашей церкви! Кто же из верных взойдет к нему, примет его в своем доме, даст ему ночлег, еду или защиту, да будет проклят со всем своим потомством!" — Аминь! — запели глашатаи в орарях, а канцлер благоговейно свернул и поцеловал грамоту.
— Матерь божия! — вскричала Аола. — Что же это?
«Сейчас хлопнется в обморок, — подумала Азарика. — Ишь локти закинула, хочет показать изящество рук, что ли?» Площадь хранила угрюмое молчание. Никто не торопился надеть шапки. Постепенно до Азарики дошел смысл отлучения, и ей стало холодно. Она скосила глаза на Эда — тот будто врос в землю, но лицо, ставшее коричневым, как плод каштана, выражало лишь упорство. «Раз ему не страшно, — решила Азарика, — может ли быть страшно мне?» Молчание нарушил архиепископ Гоццелин:
— Как же скоро отлучение может быть снято?
— Как только отлученный исполнит требования, изложенные нами. Но не позже, чем пропоют завтрашние петухи.
Эд резко повернулся и пошел назад, в башню. Азарика вприпрыжку поспевала за ним. Повернулся было и Роберт, но принцесса с паперти дворца жалобно прокричала.
— Сын мой! Сы-ин! Не иди за ним, он про-оклятый!
Забилась в руках у прислужниц Аола, и Роберт в смущении остановился.
Канцлер упоенно отдавал приказания: монахам и клирикам разойтись по церквам, мирянам — по мастерским, гумнам и молотильням. Свадьба не состоится, Фульк имеет письменное поручение родителей Аолы доставить дочь обратно в Трис.
— А если граф исполнит требуемое? — спросил Гоццелин.
Фульк вынул зрительное стеклышко и посмотрел на него, как на ребенка, рассказывающего басню.
Всю ночь в круглом Зале караулов за решеткой очага пылал огонь и бывший граф Парижский, распростершись на ложе, словно крупный зверь, не спускал с него глаз. Азарика обняла за шею Майду и приютилась с ней на тюфяке у входа, держа наготове оружие. На глыбах стен огонь рисовал давно ушедшие лица — вот заостренный, с козлиной бородкой профиль — вроде бы отец! Вот вдохновенный слепец Гермольд, вот Винифрид с маской гнева и муки… В несчастье каждого из них так или иначе повинен был тот неукротимый человек, что лежит сейчас, мучась, на ложе… Значит, это судьба принесла ему такую расплату?
В колчане среди стрел хранилась у нее флейта Иова. Азарика машинально выдернула ее, подула тихонько.
— Уходи! — поднял вдруг голову Эд. — Беги! Со мной добра не наживешь!
«А я и не ищу от тебя добра», — хотела сказать Азарика. Он протянул к ней руку с ложа: «Дай дудку!» — словно потребовал игрушку.
— Когда я был совсем маленьким, — проговорил Эд, — то есть когда еще не попал к норманнам, я жил на воспитании у пастуха. Он часто резал нам камышовые дудки, мы в них играли и плясали на лугу…
Мелодия флейты пролилась, как небесный ручей. Азарика, приникнув к тюфяку, старалась унять стук сердца. Ей вдруг увиделось ясно, будто в траве, полной синих незабудок, пляшут детские ножки.
Вдруг Майда, вскочив, зарычала. Азарика схватила оружие. В прихожей послышались грузные шаги, вперемежку с частым шарканьем.
— Кто-то идет. Двое… — равнодушно сказал Эд и спрятал флейту.
Это был архиепископ Гоццелин, которого вел отдувающийся Авель.
— Так что же ты решил, граф? — спросил старец, присаживаясь на край низкого ложа.
Но Эд остался недвижим, словно заколдованный струями огня, которые плясали в его блестящих зрачках.
— И кто такой этот Стефан, который правит ныне в святом городе? — размышлял Гоццелин, перебирая четки. — Раньше я знал там каждую крысу в синклите… Но я пошлю верных людей, пусть разведают, каким образом Фульк добыл там грамоту, дел ведь наших там не знают. А ты бы смирился, сын мой, послушай совета умудренного человека. Ты мне нравишься, но дело не только в тебе. Погибнет все, что ты здесь успел сделать. Смирись!
— Граф Каталаунский умрет на рассвете.
— Но ты не найдешь палача; кто захочет служить отлученному?
— Я сам у себя палач.
Гоццелин перебрал на четках дважды «Ave Maria» и заперхал, что у него должно было означать смех.
— Вот, говорят, у Карла Великого, твоего прадеда, не было слова "я" — только «мы». А вы, современные, от вас только и слышишь "я" да "я"! Оттого и остаетесь под конец как столбы на пустошах!
Но Эд упорно молчал, и прелат встал, опираясь на посох.
— Этот Горнульф из Стампаниссы, — указал он на меланхоличного Авеля, — проводит меня и вернется к тебе. Людской молвы он не страшится, а грех за общение с отлученным я с него сниму.
Еще было темно, когда за рекой, где-то в предместье святого Германа, пропел первый вестник зари — этакий осенний, дохленький петушишка.
Эд встал, подложил в очаг сучков, прошелся по зале. Надевая перевязь с мечом, спросил Азарику:
— Ну, а ты, малыш, на моем месте как бы поступил?
О, если б ей дар могучей Риторики! Ей представилось, что шеи всех ее мучителей — Фулька, Заячьей Губы, рыжей императрицы, Тьерри, конвоиров, зевак — слились в одну багровую, толстую, мерзкую шею совсем постороннего ей Кривого Локтя, и она выкрикнула хрипло:
— Так же, как ты!
Эд усмехнулся и вышел. Азарика, держа клинок обнаженным, — за ним. Внизу, под аркой, их ожидал Роберт.
— Брат! — бросился он к Эду. — Не ходи!
— Слышишь? — указал ему Эд на предместья за рекой. — Поют!
— Не смей, брат! Не губи себя и нас не губи!
Эд отстранил его.
— Иди к принцессе, ведь она не позволяет тебе общаться с отлученным. Она мать. Ты ей теперь единственная опора. Иди к Аоле, поезжай с нею в Трис, береги ее для меня.
Стены розовели от далекой зари, и видно было, как у Роберта в плаче кривится рот.
— Ступай же, брат — миролюбиво сказал Эд. — Расстанемся.
Он, за ним Азарика и Майда спустились в самый погреб Сторожевой башни. Огромным ключом Эд открыл ржавую дверцу. Из подземной дыры пахнуло гнилью и смрадом.
— За мной? — спросил невидимый Кривой Локоть.
— За тобой, вылезай.
— Неужели сам? — изумился тот. — Без палача?
— Выходи, гнида! — прорычал Эд, и тот вылез, принюхиваясь к свежему ветру, обращая к заре свое обросшее, неумытое лицо.
Эд подтолкнул его ключом, и он заковылял, то и дело останавливаясь и вдыхая воздух. «Матерь божия! Красотища!» Остров Франков точно вымер, залитый розовым светом восхода, только голуби ворковали на карнизах. И все-таки за каждой ставней чудились взгляды, провожающие этих людей в их страшный путь.
— Для меня? — указал Кривой Локоть на плаху и вечно воткнутый в нее топор напротив городских ворот. Его била Дрожь, он потирал руки и оглядывался на идущих молча Эда и Азарику.
«Со стуком покатится отрубленная голова, — запечалилась Азарика. — Эд, чего доброго, заставит меня ее за волосы держать…» — Сам антихристу предался, так хоть мальчишку б пожалел… — кивнул Кривой Локоть в ее сторону. — Как не совестно без духовника, без покаяния!
— Двигай, двигай! — подбодрил Эд. — Не тебе о совести говорить!
Он заставил Кривого Локтя обойти вокруг эшафота и остановил напротив ворот. Караульное помещение оказалось запертым — скорей всего внутри не решались открыть. Тогда Эд, подойдя к створам ворот, взялся за запирающую балку и, напрягшись, словно бык в мельничной упряжке, выдвинул ее. Створы распахнулись, и Эд, схватив графа за шиворот, вытолкнул наружу, дав ему пинка. Кривой Локоть, еще не веря в свое освобождение, побежал по мосту, и видно было издали, как у него дрожат лопатки.

9
— Он спутал все мои карты! Он опрокинул все! — Канцлер Фульк шлепнул ладонью по принесенному с собой Евангелию.
Кочерыжка в новенькой сутане, стоявший напротив, вздохнул:
— Кто ж мог предвидеть, ваша святость, что он переступит через свой характер?
— "Переступит"! А кто уверял, что знает его лучше, чем себя?
Кочерыжка закатил очи к небу — все, мол, в руках божиих.
— Ну, довольно! — Канцлер смирял свое раздражение. — Что доискиваться теперь, кто виноват? Итак, у меня такой план…
— Может быть, начнем с оборотня? — не выдержал аббат. — Это его дьявольские хитрости, клянусь вам, все портят. Свидетельств теперь предостаточно, вот вам и предлог — не снимать отлучение.
— В погоне за малым, — отмахнулся Фульк, — упустим главное. В другой раз такой случай не представится.
Он обследовал помещение — изрядно пропыленный покой в запущенной части дворца, проверил даже задвижки на окнах.
— Не извольте беспокоиться, — заверил Кочерыжка, — надежный уголок! Кроме привидений, хи-хи, никто не заглядывает. А за дверью — наши: Райнер, Симон, барон из Мельдума.
— Зови.
Для начала канцлер предложил поклясться на Евангелии, что никто никого не выдаст. Сам поднял руку и заученно произнес латинскую фразу. Присягнул Райнер, глотая от волнения слюну, за ним его белесый братец Симон. Фульк думал при этом, что еще вчера эти люди слыли цепными псами бастарда!
— В целях государственных, — начал он, протирая стеклышко, — мы интересуемся, почему вы, вассалы, восстаете против сюзерена.
— Он всех оскорбил! — всполошился Кочерыжка. — Каждого чем-нибудь да обидел. У меня, например, отнял честно добытую пленницу.
— А знаете ли вы, — Фульк близоруким взглядом обвел лица заговорщиков, — что нарушившие вассальную клятву повинны смерти?
— Перестаньте! — угрюмо прервал его барон из Мельдума. — Мы не в школу пришли слушать поучения о вассальном долге. Есть дело — давайте его, а нет — до свидания.
— Но, но! — поднял ладонь канцлер. — Должен же я вам дать представление о том, что долг перед святой церковью выше любого вассального долга. И не дерзите. Забыли разве, как у Эда собак при всем народе носили?
— Ваши милости, не спорьте! — стонал аббат. — Время идет!
Все еще поварчивая, канцлер соединил всех в кружок и шепотом изложил свой план.
— Ого-го! — воскликнул барон. — Это я понимаю! И когда?
— Сегодня. Сейчас. У нас осталась только эта ночь. Она дается, по правилам, чтобы покаявшийся глубже почувствовал меру своего падения, а церковь еще раз обдумала постановление о возвращении отлученного в свое лоно. Она не принимает скороспелых решений. Но знайте, Гоццелин со своим капитулом уже готовится к торжеству!
— Согласны, — сказал барон из Мельдума, и близнецы закивали.
— Ты какие меры принял, — обратился Фульк к аббату, — чтобы у бастарда было как можно меньше людей?
— Он по-прежнему один. Хотя все уверены, что теперь отлучение будет снято, запрета никто пока не нарушает.
— А оборотень, оборотень? — спросили близнецы.
— Он или как его лучше назвать — она? — увы, не отходит от своего опекаемого. Можно бы ее того… Да возьмет ли ее сталь?
И тут канцлер засмеялся, закидывал голову и тряс бледными ушами, а собравшиеся с недоумением и даже обидой на него смотрели.
— Ну ладно… — Фульк закрыл рот ладонью. — Бедные, бедные, наивные вояки! Вот вам ладанки с частицами мощей — церковь ограждает от чар своих сынов. А лучше бы всего ее выманить оттуда.
Все разошлись, и Кочерыжка, возбужденный, зашагал по покоям, размышляя о том, что досталась же епископская митра такому наглому прохвосту, как этот Фульк! Проходя библиотекой, услышал шуршание. «Мыши едят манускрипты! Или это и вправду привидение?» Смиряя невольный страх, он подкрался и замер. На верхней ступеньке лесенки, прислоненной к книжному шкафу, сидел Озрик, оборотень, углубившись в чтение книги!
Первым его движением было — бежать от сатаны. Но затем рука нащупала под сутаной кинжал. Уж наверняка он получит епископскую митру, если положит перед канцлером эту вихрастую та ненавидимую голову. Да и чего бояться? Она без оружия, а он ведь когда-то воочию видел ее слабое, детское тело — и никаких копыт!
— Эге-ге! — подступил аббат. — Теперь-то ты уж не уйдешь!
Но он упустил из виду боевую выучку своего врага.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35