Скажите, есть что-нибудь, чего вы не знаете? Значит, вы тоже интересовались делом Роупера. Впрочем, почему бы и нет — мир тесен. Я всегда испытывал особый интерес к перебежчикам, ведь это высшая форма человеческого падения. Итак, вы не откажетесь взять чек моего швейцарского банка?
— Я тоже буду честен, — проговорил Хильер, доставая бесшумный «Айкен». — Возможно, я и дал что-то бескорыстно, но я нисколько не жалею о том, что собираюсь сделать. Теодореску, вы — враг; вы сидите на карнизе «железного занавеса», и в кармане у вас позвякивают праздничные колокольчики. В отличие от цирюльника Мидаса я проболтался не в ямку, а в никуда.
Хильер спустил курок.
Безобидный дымок окутал смеющегося Теодореску. Хильер выстрелил еще раз. И еще. Безрезультатно.
— Холостые! — рассмеялся Теодореску. — Мы подозревали, что еще увидим этот очаровательный крохотный «Айкен». Мисс Деви успела заменить патроны, пока вы предавались сладострастному ожиданию. Весьма полезное существо. И к тому же очаровательное. Порой я сожалею, что не подвластен ее чарам. Но мы таковы, какими сотворили нас высшие силы. Все мы в конечном счете беспомощны. Жизнь — страшная штука.
Хильер бросился на Теодореску, но был отброшен небрежным жестом руки. Заливаясь хохотом, Теодореску двинулся к дверям. Хильер вцепился было в него ногтями, но последние оказались на удивление тупыми.
— Не валяйте дурака, — сказал Теодореску. — Не то мне придется обратиться к помощи влиятельных местных друзей. У меня есть еще в Стамбуле кое-какие дела, и я не желаю, чтобы всякая мелюзга путалась под ногами. Будьте умницей — присядьте, выпейте, полюбуйтесь Золотым Рогом. Вы сделали свое дело. Отдохните, расслабьтесь. Сходите к мисс Деви, натура у нее отходчивая. А я пока что схожу пообедаю.
И он со смехом вышел в коридор. Хильер бросился к комоду. Шприц и ампулы лежали там, куда он их засунул — под носовыми платками; похоже, к ним никто не притрагивался. Он вскрыл две ампулы и наполнил шприц. Надо было действовать быстро. Выскочив в коридор, он увидел, что лифт, железновато-ржаво поскрипывая, уже начал спускаться; ему показалось, что изнутри доносится смех Теодореску. Хильер ринулся вниз по лестнице, по скользким залысинам ковровой дорожки, мимо громадных, византийских кадок с мертвыми деревьями, мимо турецкой четы, важно шествовавшей в свой номер, мимо прищелкнувшего языком официанта в грязно-белой униформе. Слегка споткнувшись на бегу, Хильер чертыхнулся. В шахте было видно, как лифт приближается к первому этажу. На крыше кабины валялись фруктовые очистки, окурки и даже несколько презервативов. В голове стучало: «Успеть!»
У дверей лифта на первом этаже сидел человек в полотняной шапочке (вероятно, шофер Теодореску) и хмуро изучал турецкую газету. Хильер оттолкнул его, буркнув «пардон». Теодореску (кроме него, в лифте никого не было) уже открывал тонкую решетчатую дверцу. «Позвольте», — выдохнул Хильер и взялся за ручку. Он позволил двери слегка приоткрыться, с тем чтобы между нею и зарешеченной клеткой образовался не слишком узкий зазор. Теодореску попытался открыть дверь пошире и нетерпеливо просунул в образовавшуюся щель свою мощную, холеную, украшенную перстнями руку. И тут Хильер изо всех сил навалился на дверь, и руку зажало так, что обладатель ее испустил проклятье. Рука требовалась секунд на пять, не больше… Турку в шапочке происходящее не понравилось, и он поспешил прочь. Теодореску напирал с невероятной силой, Хильер развернулся, чтобы удобней зацепиться за решетку, посильнее уперся ногами в истертые кафельные плитки и схватился, наконец, за кованый брус наружной двери. Теперь можно выдохнуть. Зажатая рука, казалось, изрыгала проклятья, перстни сверкали, направляя на обидчика лучи смерти. Хильер вытащил из нагрудного кармана шприц, зубами стянул колпачок с иглы и осадил ее в жирное запястье. Теодореску взвыл. Спускавшиеся по лестнице двое стариков испуганно переглянулись и повернули обратно. Издалека донесся звон посуды, словно официанты побросали подносы и отправились выяснить, что тут происходит. «Совсем не больно», — проговорил Хильер и нажал на поршень. Тягучая жидкость потекла в набухшую вену, смешиваясь с кровью, черные капли которой выступили вокруг иглы. «Хватит», — проговорил Хильер. Он не стал вынимать шприц, и тот торчал в руке подобно бандерилье в белом бычьем боку. Хильер отпустил ручку и выскочил на улицу.
Он притаился возле полутемного входа в отель. Вскоре из холла послышалось пение. Теодореску, которого не могло взять ни одно виски, на этот раз был совершенно пьян. Он распевал гимн второразрядной частной школы: «Парсон был основан много лет назад. Разум здесь всегда делами правил. Вышедших из стен его доблестный отряд честь и славу Англии составил». В органоподобном голосе Теодореску проскакивали какие-то свирельные нотки, хотя прежняя мощь еще чувствовалась. Он попытался вспомнить второй куплет, потом пробормотал: «Ну и наплевать» и стал что-то бессвязно мурлыкать себе под нос. Он возник в дверях отеля, взглянул на круглый светильник, окруженный облачком мошкары, и, расплывшись в идиотской улыбке, обхватил левой рукой выщербленный стояк, словно облепленный леденцами. С правой руки капала кровь. «Ночка что надо, веселись до упада», — заявил он, оглядывая улицу. «Эй, братва, — обратился Теодореску к кучке стоявших неподалеку турок, — айда к пятиклашкам, напишем им на доске что-нибудь неприличное». И, покачиваясь, двинулся вправо, в лабиринт грязных улочек, в царство карманников, тесных закусочных и протекающих посудин. Теперь ему вспомнилась дурацкая песенка старшеклассников: «Мы на школу забиваем, в биллиард с утра катаем. Нам любого обыграть, что два пальца обос…ть». Его вело из стороны в сторону, но Теодореску с мальчишеским гоготом продолжал брести по скользкой булыжной мостовой. Хильер следовал за ним на безопасном расстоянии.
Из окон полуразвалившейся пивной доносились завывания турецкой радиолы: пронзительные звуки свирели, в микротональные мелизмы которой вплетались (словно из уважения к Моцарту) гонги, колокольчики и цимбалы. Теодореску отреагировал на иностранную музыку презрительно. «Ниггеры недоразвитые,—гаркнул он на всю улицу.—Бонгабонгабонга! Ниггеры и китаёзы!» Как истинного британца его тянуло к морю, благо, Стамбул ограничен морскими стенами с трех сторон, а каменной — только с одной. Мелкие представители низших рас поглядывали на него без страха и неприязни: надрался верзила, да простит его Аллах, да простит его тень Ататюрка. Хильер рассудил, что пришло время помочь Теодореску лечь на нужный курс. Он ускорил шаг, и тут Теодореску внезапно обернулся и поглядел на него, впрочем, вполне добродушно. «А, Бриггз! Только попробуй приспособить мне на спину свою дурацкую записочку — тебе, сучонок, достанется. Я твои фокусы знаю, недоносок ты длинноносый!»
— Никакой я не Бриггз, — сказал Хильер.
— Правда?
Трое маленьких турко-греко-сирийских оборванцев крутились вокруг Теодореску, выклянчивая бакшиш. Теодореску пытался их отогнать, но с его нынешней координацией движений сделать это было непросто. В конце концов, поливая его бранью, они юркнули в темный вонючий переулок.
— Верно, какой же ты Бриггз, — согласился Теодореску. — Ты — Форстер. Ну что, Форстер, война или мир?
— Мир — сказал Хильер.
— Другое дело. Тогда почапали вместе. Да здравствует мир! Руку, Форстер! Двинули!
Хильер зашагал рядом, но от дружеского короткопалого объятья уклонился.
— Говоришь, «мир», — пробурчал Теодореску, семеня по уходившей вниз петлистой улочке, — а сам сказал Ундерспуну, что я паршивый инострашка.
Повсюду валялись рваные афиши давно прошедших турецких увеселений, впрочем, на одной виднелась фотография двух американских кинозвезд, мрачно обнявшихся в окружении ощетинившихся умляутами слов. Газовый фонарь трепетал, словно умирающий мотылек. Из заколоченной лавки внезапно высунулась толстая женщина (судя по цвету лоснящейся кожи — гречанка) и что-то хрипло заорала.
— Просто у меня фамилия такая, а вообще я стопроцентный англичанин, — сказал Теодореску. — В крикет играю… В будущем году Шоу обещал включить меня а дублирующий состав. Знаешь, как я поле вижу! И рука у меня твердая.
Он хотел продемонстрировать свой коронный удар и едва не упал.
— Пошли, глотнем морского воздуха, — сказал Хильер.
Теплый ветерок донес гнилостную вонь стоячей воды. Хильер ткнул Теодореску пальцем, подсказывая, что спускаться следует по широкой улице, вдоль которой тянулись открытые до позднего вечера продуктовые лавки. Радиоприемники разносили разнообразные мелодии, причем каждая старалась доказать свое превосходство перед остальными; сочный голос, чем-то напоминавший черчиллевский, сообщал турецкие новости, пробиваясь сквозь пуканье помех. На жирных сковородах шипели безымянные рыбины и мясо. Теодореску жадно потянул носом.
— Рыбка с картошечкой от «Мамаши Шенстоун», — произнес он, сглатывая слюну.—Лучшая в городе.
Навстречу стали попадаться группы рыбаков. Некоторые спорили о ценах. Хильер готов был поклясться, что видел, как какая-то женщина свесила из окна свое жирное, белое пузо. Кроме яшмака на ней ничего не было. Разве Кемаль Ататюрк не запретил яшмаки? Белое пятно исчезло.
— Тео, ты все-таки свинтус, — проговорил Хильер. — Что ты делаешь с малышами?
— Это все Беллами, — чуть не плача выкрикнул Теодореску. — Беллами так со мной сделал. Они меня заманили в комнату старосты и заперли дверь. Я звал на помощь, но никто не слышал. А они хохотали.
— У тебя привычки вонючего инострашки. Я-то знаю, что ты сделал с тем малышом на хорах.
— Ни с кем я ничего не делал. Честное слово. Теодореску разревелся. Небритый, измазанный в мазуте матрос, стоявший под вывеской «Gastronom», которая венчала вход в продуктовую преисподнюю, отрыгнул — долго и певуче. Теодореску неуклюже побежал.
— Все против меня! — прокричал он, хлюпая носом. — Я хочу только одного — чтобы от меня отцепились.
Он по-чарличаплински завернул за угол. Двое моряков посторонились, уступая дорогу надвигающейся громадине, извергавшей непонятные слова. Хильер догнал его и принялся успокаивать:
— Да будет тебе, Тео, брось. Сейчас дохнешь морского воздуха и полегчает.
Они вышли к небольшому причалу, выложенному щербатым скользким булыжником. На босфорских волнах качались объедки. Двое заросших подростков (один был босым) при свете фонарика орудовали старым железным ломиком, пытаясь вскрыть какой-то контейнер. Заметив Хильера и Теодореску, турки вызывающе рассмеялись и удрали. Под унылыми навесами тянулись упаковочные клети, из которых доносилась крысиная возня. Где-то вскрикнула чайка, словно разбуженная ночным кошмаром.
— Тут можно славно побеситься, — сказал Хильер. — Давай-ка прыгнем в одну из этих лодок.
Вдали плясали мутные огоньки торгового судна. Где-то полным ходом шла вечеринка: до Хильера доносились исступленно-радостные — судя по всему, скандинавские — крики. Хильер подвел Теодореску к скользкому, с прозеленью краю причала.
— Осторожно, осторожно, — сказал Хильер. — Мы ведь не хотим бултыхнуться, правда?
Теодореску засыпал на ходу. Хильер смотрел на его громадную, обвисшую физиономию: от былого тучного благородства не осталось и следа.
— Паршивый инострашка ты, а не британец, — сказал Хильер. — Тебе даже до этой вот баржи не допрыгнуть.
Перед ними покачивалась пустая угольная баржа. Днище ее покрывал слой черной пыли. Выгруженный уголь, сваленный в кучи вдоль мола, поблескивал в лучах поднимавшейся турецкой луны. Порожняя посудина тихо похлюпывала метрах в полутора от причала.
— Не могу, — произнес Теодореску, мутным взором глядя на море. — Ненавижу воду. Холболлз, дурак старый, таскал купаться, а плавать толком не научил. Хочу домой.
— Трусишка, — подзуживал его Хильер. — Инострашка-трусишка.
— Рыбка с картошечкой. «Мамаша Шенстон». Хильер приподнялся на цыпочки и шлепнул Теодореску по левой щеке. Он старался ни о чем не думать. Боже, Боже, Боже. Неужели Теодореску и впрямь такой законченный мерзавец? Мог же просто выслушать все, что ему выложили. Безо всяких вопросов, безо всяких долларов… И имя ему сообщили, и месторасположение. Что он там говорил о свободе воли, о праве решать?
— Решай, Теодореску, — сказал Хильер. — Давай иди сюда. Койка узковата, но ты влезешь.
— Мать здоровый пирог прислала. А Беллами, гад, почти все съел.
— Ну, бьемся на пять шиллингов? Ставлю пять, что я прыгну, а ты сдрейфишь.
— Пять? — Он слегка встрепенулся. — На деньги не спорю. Джим, старый хрыч, орать начнет.
— Смотри, — проговорил Хильер примериваясь. Примерно в полуметре от планшира торчал деревянный выступ. Сойдет. — Внимание: раз-два.
Хильер играючи прыгнул на выступ. Даже дыхание не сбилось. Он смерил взглядом ничтожное расстояние, отделявшее его от причала, на котором нерешительно покачивался Теодореску.
— Давай, трусишка! Ну, давай, вонючка-инострашка. Нейтралишка ублюдочный, не дрейфь!
— Британец…— промямлил Теодореску. Он гордо, вытянулся, словно услышал звуки национального гимна. — Никакой не нейтрал.
И он прыгнул. Море, в которое неожиданно низверглась огромная туша, взметнулось, выражая свой протест, свой бессловесный, кипенный, тающий ужас, в самых курьезных формах: от едва узнаваемых пародий на женские прелести до исламских букв, по размеру годящихся на плакаты, от образчиков кружевной вышивки до крепостных башен, рушившихся под ударами молний. Вода зашипела, словно зашикавшие от возмущения зрители.
Оказавшийся между причалом и некрашеным бортом баржи, Теодореску прохрипел, ловя губами воздух:
— Подлюка! Скотина! Так нечестно. Знал, что не допрыгну.
— Ты забыл отпустить мне грехи, — сказал Хильер. Он вспомнил про рукопись Роупера, Хроника предательств отправится сейчас на дно. А с ней и пачки денег, целое состояние. Тусклые блики перстней сопровождали потуги Теодореску вскарабкаться по мшистой кладке причала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32