Это был недобитый Ристом комитетчик. Его слипшиеся от крови, засохшие волосы напоминали ермолку. К мокрому мундиру прилипло несколько розовых лепестков.
— Escho odin , — проговорил Роупер тяжело дыша. Морщась от боли, ничего не понимающий комитетчик обводил Их мутным взором. Челюсть у него отвисла. Он напоминал продавца, незаслуженно обвиненного в обмане покупателя. Что касается лица Риста, то оно еще было наполовину узнаваемо. От этой половины следовало избавиться. Может, поручить Роуперу? Хильеру требовался обезображенный до неузнаваемости человек с выжженным тавром. Комитетчика тянуло на пол.
— Бегите, — сказал Роупер. — Я обо всем позабочусь. Да, Верещагину с Васнецовым теперь не позавидуешь! Тоже мне гэбэшники — пьяны в стельку! Ох, и достанется им за эту бойню! А я вас прикрою. В конце концов, англичанин я или нет? Мы им еще покажем!
— Ну, что я говорил! — воскликнул Хильер.—Передо мною снова старина Роупер.
— Минутная слабость. Кто из нас без греха? Тут на симпозиум один тип приехал, так он утверждает, что москвич не стоит и подметки украинца. Ладно, давайте-ка за дело.
— Я стянул пиджак у человека, спавшего в холле — сказал Алан. — Не могли бы вы его вернуть?
Роупер взял пиджак и достав из его внутреннего кармана несколько старых мятых конвертов.
— Пиджак Врубеля, — усмехнулся Роупер. — Веселенькая будет история. Но на Врубеля мне плевать.
— Надо успеть на трамвай, — сказал Хильер. Его мундир распирало от паспортов и денег. — Надеюсь, после нашего ухода ты все доделаешь…— Жест Хильера означал coup de grace. Роупер, кажется, его понял.
— Будем считать, что этим ты отомстишь и за меня, — добавил Хильер.
Роупер нехотя возвратил Хильеру «Айкен».
— Хорошая штуковина. Но, кажется, ты больше не собираешься ею пользоваться?
— Какой же ты ученый, если полагаешься на то, что тебе кажется? Нет, есть еще одно, последнее, дело. Лично мое.
— Ну что ж, рад был повидаться, — сказал Роупер так, будто Хильер жил где-то рядом и запросто заглянул вечерком, чтобы по-соседски разделить возлияния, страхи, угрозы и убийства. — Молодец, — сказал он Алану, словно ребенку, который, тихонько пристроившись в уголке с пирожным и лимонадом, весь вечер никому не мешал, и с улыбкой добавил: — Прощайте.
Хильер и Алан еще не успели спуститься по извилистой тропинке, когда позади раздался еле слышный, приглушенный выстрел. Риста больше не было, был человек с выжженной буквой S. Алан вздрогнул. Хильер, пытаясь улыбнуться, сказал:
— Представь себя героем романа Конрада. Наверное, он бы написал так: «Боже милостивый! — подумал я. — Что за восхитительное приключение! И я, мальчишка, оказался вдруг в гуще событий!»
— Да, — сказал Алан, — действительно, мальчишка. Но быстро превращающийся во взрослого.
Впереди сверкнула искрящаяся трамвайная дуга, и сквозь шорох моря и перекаты гальки Хильер услышал знакомый лязг.
— Боже милостивый! — воскликнул Хильер, но вспомнился ему не Конрад, а тот вечер в Брадкастере, когда они с Роупером бежали после кино к остановке, боясь, что не успеют на последний трамвай. — Только бы успеть!
Запыхавшиеся, они подбежали к остановке и вскочили в отъезжавший трамвай. Однако у Хильера хватило сил застонать, когда он увидел, кто сидит напротив.
— А, снова вы! Наверное, думаете, чего это я ушел так рано с работы. Можете меня подозревать, если хотите, но все знают, что я себя неважно почувствовал. Нечего было мне угрожать! Значит, только и поймали что мальчишку. Конечно, дело нехитрое: притащи ребенка в милицию — сразу расколется.
— Что он там про меня говорит? — испуганно спросил Алан.
— Все нормально, не волнуйся, — ответил Хильер и, повернувшись к русскому, рявкнул: — Molchat !
— Все, что можете сказать, да? Небось пацану-то не скажете molchi, наоборот, заставите говорить. Ну и что, про меня ему сказать нечего — я его в первый раз вижу. Надо было по верхам поскрести — директора, мэтра, всю эту банду. Все, молчок, опять разболтался.
Он достал все тот же измятый «Советский спорт» и принялся рассматривать фотографию женской сборной по легкой атлетике. Трамвай выехал на бульвар, и Хильер с Аланом приготовились сходить, повар же проворчал напоследок:
— Samozvanyets !
— Он вас обозвал? — спросил Алан.
— Да, тем же словом, что и ты тогда в баре. Помнишь, когда обнаружил, что я ничего не смыслю в пишущих машинках. Нет, лучше уж быть нейтралом.
— Перестаньте!
— Так, снимаем фуражку, надеваем плащ. Еще немного — и я уже не самозванец!
По влажному асфальту быстро шли в сторону портовых ворот мальчик и мужчина с непокрытой головой, в сапогах и белом плаще. Тишину, которую нарушало лишь воркование матросов и их подружек, внезапно пронзили крики и натужное тарахтенье старого мотора. С ними поравнялся (и даже умудрился обогнать) переполненный серый автобус, утопавший в клубах дыма.
— Наши, — сказал Алан, поежившись. — Пожрали, значит. И эта сука с ними.
— Коли так, надо опять пробежаться. Она не должна оказаться на корабле раньше нас.
— Почему?
— Потерпи — увидишь, — выдохнул на бегу Хильер. Когда они подбежали к воротам, пассажиры с переполненными желудками уже выходили из автобуса. Кто-то сказал: «Предупреждал ведь — не ешь столько инжира», — и подал руку спускавшейся даме (не миссис Уолтерс), которой, судя по цвету лица, было изрядно не по себе. От гогочущих туристов несло водкой.
— Вон она, последняя, — сказал Алан. — И кобель белобрысый тут как тут.
Они вклинились в толпу размахивавших паспортами туристов. Хильер никак не мог отдышаться. Скоро все кончится — лицемерие, коварство, предательства; ему уже виделись сад, погожее, чуть подернутое туманной дымкой осеннее солнце, и он сам —откинувшись в кресле, попыхивает мягкой сигарой. Он полез за паспортом и нашёл сразу несколько. Ему захотелось вытащить первый попавшийся, чей бы он ни был — бородатого Иннеса, покойного Риста, samozvants ' a Джаггера или настоящего, сияющего, выходящего из игры Хильера.
— Ну и отъелись же вы! — воскликнул один из пассажиров и похлопал Хильера по животу, на котором под плащом была спрятана фуражка.
— А какие сапоги! — восхитился другой. — Где раздобыли? Смотри, Алиса, настоящая хромовая кожа.
Все, даже стоявший у ворот пограничник, уставились на сапоги Хильера. Окружающие расступились, чтобы получше рассмотреть экзотический сувенир.
— Не нахожу в них ничего особенного, — сказала дама с болезненным цветом лица.
Хильер юркнул в ворота и показал свой паспорт. Пограничник угрюмо сличил реальность с ее отражением, нехотя кивнул и позволил Хильеру пройти. Они с Аланом немедленно втиснулись в рыгающую толпу, но вынуждены были подчиниться ее неторопливому продвижению в сторону корабля. Им не терпелось поскорее подняться на корабль — подсвеченный, сияющий чистотой, безопасный. Англия! Но Англия теперь уже небезопасна… Дородные мужчины и женщины, отдуваясь, втаскивали по сходням свои плотно набитые черноморской жратвой животы. А где же Клара, почему не встречает, не радуется, что все, наконец, позади? Столпившиеся вдоль борта пассажиры приветственно махали им руками, но Хильер уткнулся носом в карабкавшуюся перед ним жирную спину, словно в благоухающую розу.
— Хорошо отдохнули, сэр? — услышал он, добравшись до конца сходней. Это был напарник Риста. — Еще раз спасибочки за пиво.
— Встретимся в каюте Клары — бросил Хильер Алану и кинулся к ближайшему трапу, ведшему на верхнюю палубу. Пустой корабль, встретивший его гулким эхом, вскоре наполнится толпой, жаждущей получить поскорее что-нибудь посуше, поохлажденнее, поразбавленнее, чем дары Ярылыка. Он ринулся по мягко подсвеченным и асептически благоухающим коридорам. Вот, наконец, и его коридор. А вот и каюта миссис Уолтерс. На почти не смятой простыне безмятежно храпел С. Р. Полоцкий, тридцати девяти лет, уроженец Керчи, женат, ублюдок. Хильер скинул плащ Риста и перед тем, как снять мундир и снова оказаться в своих брюках и рубашке, вытащил из карманов все, что было его собственным или могло теперь по праву таковым считаться, аккуратно повесил мундир С. Р. Полоцкого на стоявший у койки стул и поставил в ногах сапоги. Так, опять надеваем плащ, набиваем карманы и — быстро к себе. Он осторожно приоткрыл дверь в свою каюту — опасностью не пахнет, зато запах духов, слишком взрослых для юной Клары, еще не выветрился. Он плеснул в стакан остатки «Олд морталити» и осушил его до дна. Жаль, что уже больше не позвать услужливого, хотя и алчного стюарда Риста. Хильер вздрогнул: как легко он низвел живое человеческое существо до его корабельной функции. Это и называется быть нейтралом, то есть скорее машиной, чем кукольными подмостками, где происходит борьба со злом или с добром? Он надел невесомый костюм и тщательно повязал галстук. Хильер собирался к Кларе. Учащенно билось сердце. Уже не от страха.
Но все-таки, взявшись за ручку ее двери, он со страхом прислушался: какие-то странные, нечеловеческие завывания, похожие на судорожные рыдания автомата, встречающего хихикающих бездельников у входа в непритязательную «комнату ужасов». Хильер вошел. На койке лежал всхлипывающий Алан. Примостившаяся рядом Клара (волосы спутаны, глаза печальны) утешала брата:
— Ну перестань, перестань, малыш… Все обойдется. Она бросила на Хильера злобно-отрешенный взгляд и воскликнула:
— Это все из-за вас. Я вас ненавижу.
Она накинулась на Хильера со своими крошечными кулачками, со своими не по возрасту яркими ноготками — чем не сцена ярости из школьного спектакля! И Хильер мог бы разрыдаться, и Хильер мог бы излить из себя весь скопившийся на душе ужас. Он, однако, схватил ее за руки и сказал:
— Каждый должен пройти через крещение. Вы оба проделали это героически.
Из коридора донесся вопль, столь пронзительный, что Алану оставалось только позавидовать. Женский, грудной, неистовый. Заплаканный Алан испуганно затих, забыв закрыть рот. Все трое молча вслушивались. Бедняга С. Р. Полоцкий, ублюдок. Вскоре на фоне женских криков послышались мужские голоса, два из них звучали официально и корабельно.
— Ну и трус, — сказала Клара, прислушиваясь к протестующим крикам С. Р. Полоцкого, которого, по-видимому, выставляли из каюты. Кулачки ее разжались,
— Давайте закатим грандиозный ужин, у меня в каюте, — предложил Хильер, — Я сейчас позову… Тьфу, чуть не сказал…
— Наверное, лучше о нем не скажешь, — проговорил Алан. — Некто, которого никто никогда не позовет.

7.
Из мемуаров Роупера
Сложность заключалась в том, что Люси хотелось чувствовать себя хозяйкой. Ей требовался статус жены, но жена у меня уже была — где бы она ни находилась, — и еще одну я заводить не собирался. Мне нравилось, что Люси время от времени делала уборку, стирала, угощала меня чем-нибудь необычным. Ее экзотические блюда являли собой, как правило, нечто обернутое в виноградные листья, лозу и тому подобное. К сожалению, те полуделовые вечеринки у меня дома (на что он мне теперь?) прекратились, и Люси уже не была всего лишь одной из работающих над статьей о положении науки в обществе. Иногда после службы я пытался улизнуть от Люси, утверждая, что договорился с кем-то встретиться в городе, но она сразу начинала допытываться, с кем именно. Я не знал, что ответить, поскольку круг моих лондонских знакомых почти целиком состоял из наших общих коллег. Все, чего мне хотелось, это где-нибудь тихо перекусить и затем, если будет настроение, сходить в кино — но непременно одному.
Однако иногда я брал работу на дом, и тогда она заявляла, что не позволит мне тратить время на приготовление ужина и поэтому пойдет ко мне и все приготовит, а потом просто тихонечко посидит с книжкой. Я чувствовал, что надо быть настороже, не то очень скоро окажусь с ней в постели, а это было мне совершенно ни к чему. По крайней мере, с Люси. Почему? Да, несмотря на худобу, она была весьма привлекательна, однако я привык к иному типу женщин, допускаю даже, что к худшему. Но я постоянно твердил себе: не вина Бригитты в том, что она такая. Не будь рядом другой женщины, мне не пришлось бы постоянно, по контрасту, вспоминать Бригитту. Кое-что от нее в доме еще осталось, я говорю о фотографиях, но, если бы не Люси, мне не пришлось бы искать утешения в этих напоминаниях о более счастливых временах: Бригитта, словно Лорелея, сидит на прибрежном валуне, Бригитта в пикантно-декольтированном вечернем платье, скромница Бригитта в обыкновенном платьице. Иногда я брал ее фотографии в постель.
Сложности начались с того дня, когда я позвонил в лабораторию и предупредил, что не приду на работу: у меня заболел живот, и я решил отлежаться с грелкой. Думаю, это была желудочная форма гриппа. Я понимал: того, что должно произойти вечером, мне не избежать, но я чувствовал себя слишком плохо, чтобы думать еще и об этом. Словом, она появилась около пяти (отпросилась пораньше с работы, представляю, как там перемигивались и понимающе кивали) и, как обычно, сразу окунулась в свою стихию: принялась флоренснайтингейлничать по дому, почему-то не снимая белого лабораторного халата. Дала мне молока с содой, две грелки (одной из них пользовалась Бригитта, которая ухитрилась отомстить мне даже на расстоянии: грелка потекла и пришлось ее убрать), «отерла бледное чело». Сказала, что не может оставить меня ночью одного, к тому же все равно зашла бы утром проведать, поэтому остается у меня, в гостевой комнате. Я, разумеется, был ей благодарен, но понимал: расплаты избежать не удастся.
Она наступила три дня спустя. Я чувствовал себя значительно лучше и подумывал, что пора бы уже подниматься. Люси была против, она сказала, что если я буду себя прилично чувствовать, когда она придет с работы, то, возможно, мне будет разрешено встать с постели. Дело было в конце ноября, день выдался холодным, и Люси возвратилась совершенно продрогшая. Наверное, мне не следовало предлагать грелку, но я сказал, что мне сна уже ни к чему, и предупредил Люси, чтобы не взяла по ошибке ту, что течет. Но именно ее она и взяла (по ошибке ли? — сомневаюсь) и ночью пришла ко мне в комнату, заявив, что не может уснуть в мокрой постели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32