Закончив раскраску, Матвей соединил фигурки проволочками в локтях, коленках и шеях, сделал подвижными. В несколько мест вдел веревочки, привязал к сбитым крест-накрест перекладинам, получились марионетки. Не фабричные, разумеется, но тоже ничего.
Папе можно бабочку добавить, мужчины иногда носят такой галстук. На приемы или рандеву беспечные. Из чего же ее можно сделать? Можно из красной бумаги, а горошек на бабочку сделать из желтой. Получится ярко и празднично. Вырезал и ниже шеи приклеил, на самый воротник. Очень красиво. А маме в тон папиной бабочке решил сумочку малюсенькую соорудить. Только без горошка. Зато длинный ремешок сумочки пусть тоже будет из желтой цветной бумаги. Все получилось гармонично. Приклеил сумочку, порадовался. Вгляделся, а у мамы живот большой получился, широкий. Не уменьшать же его. Что же такое придумать? А пусть там ребенок сидит. Только что это за ребенок может быть? Задумался. Ну он же, конечно, и написал размашисто: «МАТВЕЙ». Теперь полный порядок: мама ждет Матвея, а Матвей – маму.
Из кубиков – естественно, из кубиков, из чего же еще? – Матвей выстроил аптеку. Разрушил. Не в аптеку они идут. Причал, провожать корабли? Не подходит. Театр? Хорошо. Но… Они ведь в гости собрались, вспомнил. Это остановка, мама с папой автобус ждут. Нет, троллейбус. Построил остановку. А машины вокруг так и снуют, так и носятся. Машинами книжки маленькие будут – блестящие разноцветные обложки.
Обнялись мама с папой и в гости пошли. Хлопнула, задребезжала кабина лифта. Держась за руки, родители в ночной воздух шагнули. «Я перчатки забыл, – сказал папа. – Постой здесь, я сейчас… Нет, не пойду – не буду возвращаться!» «Сходи, сходи, – настояла мама. – И в зеркало глянь…» Мама запустила руку под шубу, погладила Матвея. А Матвей замер, прислушался. Потом лег в животе и задремал, подрагивая ботинком. Папа вернулся. Они с мамой нырнули в арку, пересекли улицу. «Глянул?» – спросила мама на остановке, а папа поднял бровь. «В зеркало», – напомнила мама. «Забыл», – признался папа. «Плохая примета, – подумала мама, но папе ничего не сказала. – Лучше бы они в этот вечер сидели дома».
А чего дома-то сидеть, смотрите, какой вечер хороший. Сами ведь к друзьям хотели сходить, с Плужниковыми в шашки сыграть. Нет, не в шашки, в шахматы. В шахматы тоже не подходит. В преферанс пусть будет. «А они умеют?» – спросила мама. «Что?» – не понял папа. «Ну, в преферанс». «С чего ты взяла, почему в преферанс? Так посидим, поболтаем, я в преферанс, например, не умею». «И я», – сказала мама. Похоже, что Матвей ошибся. Если бы он с ними был близко знаком, тогда не ошибся бы. А так… Никто не застрахован от ошибки. Вот вернутся они к Матвею, тогда он о родителях все узнает. И почему так долго не шли, и почему его одного оставили узнает. И сделает строгий голос, когда разговаривать с ними будет…
Матвей снял с елки Палыча, повел его к остановке – с родителями за жизнь потолковать, скучно ведь на остановке, пока еще троллейбус подъедет. «Здравствуйте, – говорит, – я Сергей Арнольдович». Врать начал. Нет, так не пойдет, нужно его на троллейбус сажать. Только он и сам в троллейбус подъехавший – прыг! – и уехал. Или остался? Может и остался. Только от родителей отошел и не мешает. А родители между собой вполголоса разговаривают, про Матвея думают.
* * *
– По утрам я варю себе жиденькую кашку, – сказала старушка. – Манную. Хотите?
– Спасибо, – согласился Жорик, – не откажусь.
– Хорошо, что вы ко мне приходите. – Хозяйка села рядом с Жориком. – С Феклой ведь мы много не разговариваем… Вы маслица себе подкладывайте, не стесняйтесь. А я посижу просто…
– Вкусная, – похвалил Жорик. – Люблю манную…
– Если он жив, – продолжила старушка прерванный разговор, – почему же не появляется? За пять-то лет мог объявиться. Почему? Мне ведь не так много осталось.
– Вы уверены, что он жив? – оторвался Жорик от каши. – Вы ж за могилкой ухаживаете.
– Я не видела кто там. Может, не он. И Катерина не там. Люди рассказывают мне, они живы…
– Какие люди? Прохвосты, – возмутился Жорик. – Как можно говорить того, чего не знаешь? Шарлатаны это.
– Они ведь по фотографии… Чувствую, что правду говорят. Вы не верите? – насторожилась старушка.
– Хочу верить вместе с вами. Только… Вы зря себя накручиваете. Разве бывают ошибки?
– Сколько угодно! – воскликнула старушка. – Сколько угодно… Первый раз, вот, он совсем молодой был, сообщили что погиб…Я так плакала, так плакала… И без очков вижу теперь плохо. Не верила, что нет его. А он пришел. Сильно, оказывается, ранило. В два места: сюда и сюда. – Он в полку своем фельдшером был – из института забирали. Вернулся, сыночек. Девушка его ждала. Спасибо ей не скажу – себе ждала… Потом поженились, ребенка ждали. Значит, бывают ошибки? – Старушка протянула Жорику небольшую коробочку. – Вот, его это…
– Божья коровка?
– Он в детстве с нею играл. Ключиком заводишь, коровка ползает. Приготовила для внука. Или внучки… Но он после свадьбы со мной знаться не шибко не хотел. Из двух выбрал ее, Катерину…
– А вы к ней не очень? – осторожно спросил Жорик и отодвинул тарелку. – Спасибо, я наелся.
– К Катерине-то? А что к ней? Он ведь с нее глаз не спускал. Еще почитай, с самой школы. А она даже не смотрела в его сторону. Что он в ней нашел? Ведь она пока не натаскалась, не успокоилась. До Андрея замужем была два раза. По полгода и меньше. А так, все ему со школы голову крутила. Разве этого я хотела для моего сына? А он: «хорошая, хорошая». Где ж хорошая? Ребенка не могла зачать… Он хлопнул дверью и ушел. Гордый. Они уже три года прожили. Я ее в тот день словом нехорошим назвала. На букву…
– «Мэ»?
– Почему «мэ»?
– Ну, «мразь», в смысле…
– Нет, на «шэ».
– «Шалава»?
– Хуже, – сказала старушка и опустила голову. – И разругались с ним. Он не звонит, и я не названиваю. И не приходит. Злость меня взяла, думаю, не буду звонить и все. А сама переживаю, сын ведь. Через полгода сказали, что понесла Катерина. А еще через полгода они погибли…
– Не плачьте, – принялся успокаивать старушку Жорик, – не плачьте…
– Пять лет ведь прошло, всего пять лет. Как мне не плакать? Так плохо расстались… А все я виновата, все я… – Старушка вытерла глаза, успокоилась. – Я вас вот зачем позвала. Ему ведь в январе тридцать лет должно исполниться. Как раз на праздники. Хотелось бы немного память его затронуть. Мне Антонина шарики посоветовала воздушные купить. Тридцать штук. Они недорогие, не обременительно. Поможете надуть? Я по комнате их развешу. Всяко, память.
– Помогу, конечно, – согласился Жорик.
– Пойду в тот день, свечку поставлю им. Приду со службы, сына буду вспоминать. На первый шарик посмотрю – первый год вспомню. И второй, и третий… Как в школу пошел. Как мужа потеряла. Как в армию провожала. Как первый раз хоронила. Как ушел он и больше не приходил… И все же, жду я его. Каждый день жду. Разговариваю с ним. Ругаемся мы с ним. А потом миримся – разве сын с матерью враги?
– Не враги, – кивнул Жорик и встал. – Где они? Надувать буду.
– В комнате. Я вам покажу, идемте, – позвала старушка, и Жорик проследовал за хозяйкой.
– А это он делал? – показал Жорик на картонную фигурку, висевшую над столом в гостиной.
– Да, он. – Старушка сняла фигурку с гвоздика, протянула гостю. – Можете посмотреть.
– Симпатичный очень, – улыбнулся Жорик, – на меня похож. Не находите?
– Вижу плохо, наверное… Вы на меня не обижайтесь, батюшка, если что не так, – попросила старушка.
– Что вы, все так! – заверил Жорик.
– У меня многие ее просили. Врач участковый придет, все смотрит, смотрит… Или внук Антонины. А как уступишь? Ведь память.
– Да, конечно, – согласился Жорик, возвращая хозяйке фигурку.
– Садитесь, – попросила старушка. – Вот шарики. Как устанете, скажите…
– Хорошо, – пообещал Жорик.
* * *
– Это тебе, – сказала Соня, – умеешь ты на подарок напроситься… держи, бабушка Маня для тебя передала, – и отвернулась. – Поцеловал бы. В последний раз…
– Спасибо, только на подарок я не напрашивался, – сказал Жорик и вытянул для поцелуя губы.
– Она ключиком заводится, – предупредила Соня. – Ключик в коробке. Сына ее, кажется…
Жорик поцеловал Соню в щеку, ухватился за руль и уставился на дорогу. Должен был заканчиваться мост, и впереди показалась дорожная развязка.
«А целоваться не умеет», – подумала Соня. Да, не умеет: для этого практика ведь нужна. Прак-ти-ка, а не три четыре, не поймешь каких, разика: будто улитка на улитку залезла, а вторая решила, что дождь пошел…
Вот она, эта монетка. Один рубль. А чего давать больше? – ведь на время. Потом заберет. Так принято. На случай, если у пассажира с собою нет денег. Жорик рассказал ей все, и Соня смиренно приняла участь. В конце концов, не она первая, не она последняя. Вот только маму, жалеет, не предупредила. Но маме люди скажут. А что не сразу повез, так объяснил, что руки не доходили. И в его деле, значит, бывают накладки. Вас, сказал, много, а я один. И помощник, сказал, ему не положен.
– И Фрейда ты вез? – спросила Соня из любопытства.
– Больше некому, – ответил Жорик. – Кто ж еще?..
Никакого особенного разочарования Соня не чувствовала: если бы у нее имелись определенные обязательства или невыполненные дела… А так, вроде ничего на ней и не висело. Не закончила с комиксами? И хорошо. Что, разве из нее получился бы второй Жан Эффель? Даже если получился бы – ведь второй. Не первый. Подумаешь, утонула. Рано или поздно со всеми это случается. Ну, коли не утонула, расшиблась бы.
– Если б не утонула, я бы все равно мало прожила? – спросила Соня.
– Не обязательно, – сказал Жорик. – По-разному бывает…
По-разному бывает… А что было бы, не сказал. Не хочет говорить, просто. Или не знает? Его дело маленькое: знай себе, перевози. Приехал, забрал, отвез. А сколько на этом кресле мертвецов перебывало… «Бр-р!» – и покосилась брезгливо на кресло. И машина-то задрипанная, не комильфо. А чего комильфо-то, небось не коммерческое предприятие? Какую дали, на той и ездит. Грузоперевозчик.
Ведь никто не виноват, что Соня утонула. Сама пошла, сама нырнула. За руку не тянули. Могла бы в это время к учебе готовиться, так ведь уже не готовилась. Скучала. Надела кольцо мамино, купальник новый… Вот он, под платьем. И кольцо при ней. А что, разве перед дорогой…
– А что, разве перед дорогой не переодевают? – поинтересовалась Соня.
– Тело переодевают, – разъяснил Жорик. И посмотрел на Соню: – купальник не нравится?
Да нет, ей все равно как-то. Тело, так тело… Соня осмотрела руки, колени, глянула в зеркало над Фрейдом. Будто это уже не тело. Сейчас спросишь Жорика, а он умничать начнет. Знает она тот репертуар. Скажет, например, что… Что субстанция полиметрическая. Или еще какая фигня. А ты сиди, думай. Нет уж, лучше не напрашиваться.
Две газеты дал ей Жорик. В одной короткая заметка о погибшей девушке, с Сониной фотографией. В другой – просьба откликнуться свидетелей. Два слова о купальнике, чуть больше о самой Соне. Интересно, кто-нибудь откликнулся? Должны были. Ведь она видела, ходили вокруг босоножки. И шлепанцы ходили. И просто пятки расплющенные. Но сейчас ведь как – пришли, поглазели и отвалили. А гражданский долг выполнить – таких нету. Только Соне теперь на это глубоко плевать. Теперь ее равнодушие охватило. И так было, но не полное – временами отдельными. Теперь окончательное. С равнодушием легкость пришла. Будто до пяти граммов Соня сократилась. Это как раз те пять грамм, что составляют разницу при взвешивании – Жорик рассказывал – до и после. Что от тела отрывается. Или она путает? Даже если путает, все равно легкость-то она вот, при ней.
– Если меня сейчас взвесить, я на сколько потяну? – спросила Соня. – Граммов на пять?
– Понятия не имею, – заявил Жорик. И уставился на дорожную развязку.
«Значит, лгал», – поняла Соня. А она ему никогда не лгала. Вообще, лгать – это труд. Причем, не малый. А у Сони никогда не было лишних сил, чтобы лгать. Поэтому Жорик такой худой? – трудится много. Изнашивается. Расход калорий большой, вот телу ничего и не достается, все из мяса уходит. Перестал бы врать, поправился. Ну что это за мужик такой костлявый?! Штаны висят, задница плоская. Сутулится! Никакой красоты физической. И ведь браться за себя не хочет!
«Копейка» шмыгнула под мост, выехала на грунтовую дорогу.
– Меня встретят там? – спросила Соня. – Хоть это можешь сказать?
– Встретят, – пообещал Жорик.
– Кто?
– Понятия не имею, – буркнул Жорик. – Оставлю у ворот и назад поеду.
– Ну и дурак, – обиделась Соня.
* * *
– А что касается Марины Петровны… – сказал незнакомец. – Я заметил, что вам свойственно рассуждать о справедливости так, будто она касается кого угодно, только не вас. Я не прав?
– Думаю, что не правы, – возразил Андрей. – Маленькая несправедливость и большая – это разные вещи. Дать на один подзатыльник больше, чем заслуживает ребенок, и убить человека… По-вашему, это равнозначно? В ее случае человек не один, а дво… Трое. Ощущаете разницу? Подзатыльник и убийство. Слово одно, «несправедливость», а действия разные.
– Меньшая несправедливость, большая… Это все выдумки недобросовестного человека, который считает смерть самым страшным, что с ним может приключиться. Принял смерть за эталон всего плохого и знать ничего не желает – сидит, себя жалеет. Разве не так?
– А для вас что эталон?
– Для меня – человеко-часы. Знаете, очень удобно. И никаких эмоций.
– Ну, это для вас… И все же, убить троих – это слишком. Даже одного…
– Не троих, – напомнил незнакомец, – а двоих: ребенок не родился. Это существенно.
– Для меня существенно, – сказал Андрей. – Существенно… После убийства, она отделалась легким испугом. Ее не нашли и не судили. А людей не вернешь. Очень часто – да почти всегда! – то, что для одного является справедливым, для другого – верх несправедливости. Для нее важным было скрыться и забыть о происшедшем, для меня – найти ее. А когда вы вернули меня, я начал искать. И нашел.
– Но ведь когда я вернул вас…Для вас ничего уже не было: ни смерти жены, ни вашей смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30