Пошел, пошел! Бу-бу-бу начинает сердце.
И на парашютной вышке было страшно, и перед тем школьным поцелуем. Только какая в поцелуе боль? А поди ж ты, страшно. А бывало, страшно становилось после. Когда над головой пронесло. Сидишь, зубами и сердцем стучишь, и понимаешь, что едва ноги унес. А кто-то и вовсе не унес. И испугаться не успел: лежит себе и улыбается. И не видит ничего. И неизвестное страшит: а вдруг за ним, за неизвестным, опять та самая боль. И бу-бу-бу сердце. «От вороны карапуз убежал заохав. Этот мальчик просто трус – это очень плохо», – вспомнил Андрей. Нет, трусом его не считали. А даже наоборот. Но с самим собой ведь всегда откровенен.
– И самым смелым бывает страшно, – вздохнул незнакомец.
– И самым смелым, – согласился Андрей.
Вообще, быть может, это и не недостаток вовсе. Недостаток, это когда не наступаешь, в тылу сидишь, а страх хозяйничает и башмаки о тебя вытирает. И даже мародерствует. А ты встань. Страх, он как тень – по земле все, по земле. Поднимешься – он вытянется. Но ведь по земле, по земле. Не пригибай к нему себя. А с другой стороны… С другой – ерунда все это на постном масле. Ну, боится человек, и что? Разве ж себе не прощаем? То-то и оно. Говорят, что были и бесстрашные воины, и завоеватели, и еще черт знает кто еще. Не верилось Андрею в этих бесстрашных. Будь они бессмертны – другое дело. Но ведь таких не имеется. А за чужой спиной любой смертный станет тебе бесстрашный.
– Конечно, разве что за чужой спиной страха нет, – сказал незнакомец.
«Вот именно», – подумал Андрей. Нужно еще посмотреть, что это за герои такие. «Зря я так, – возразил себе Андрей. – Человека, справившегося со страхом, загнавшего в норку, вот его как раз и нужно назвать бесстрашным». Эх, кто его знает, кто его знает. Хорошо бы иметь желтый чемоданчик с леденцами от страха. Съел – и порядок. Кажется, что человек конечен, а страх бесконечен. Но нет человека и нет страха. Избавиться от него можно, избавившись от себя. Отделился и поплыл, а он там остался. Но ведь в реальности так не бывает? А самоубийство? Это другое… Страшно нести свою ношу. А бросить – грех. Сказано неси, вот и неси. Превозмогай. Кричать? Можно. Помогает. Только не бросай.
Незнакомец пошевелился, полез в карман. Протянул Андрею стеклянного зайца.
– Это мне? – спросил Андрей.
– Вам, – ответил незнакомец.
Оседлав ракету, заяц уносился в Новый год. Ежегодно. Как ритуал. «Трусишка зайка серенький под елочкой скакал…» Андрей повертел игрушку. Этот заяц был в его детстве. Да, это он: проволочная петелька, морковка в виде космической ракеты. Андрей спрятал зайца в ладони. Нет, здесь холодно.
– Иди-ка сюда, – Андрей опустил игрушку за пазуху. – Сиди и не высовывайся. Тут тепло.
– Не разобьется? – спросил незнакомец.
– Что вы! – сказал Андрей, и в этом момент за пазухой тонко хрустнуло.
* * *
– Разбил? – спросила тетя-броненосец из другой комнаты.
– Газбил, – признался Матвей.
Что же он скажет папе, когда папа поинтересуется, где заяц? Не нужно было его вешать, не нужно. Пусть бы так и лежал в ящичке. Но Матвей хотел подготовиться к приходу папы! И вот такая неудача. Быть может, зайца удастся как-то склеить? Стоит попробовать. Клей имеется, есть кисточки. И заяц будет в полном порядке. Главное – собрать все до единого осколочки. И ничего не упустить. Тетя-броненосец велела нести веник. И совок нести. Нет, эта работа тонкая: он соберет руками. На газетку. Так, хвостик, три больших осколка ракеты, один маленький, ушки, лапки. И петелька нашлась. А мелких осколков не так уж и много. Всего больших и маленьких… Три, восемь, двадцать две штучки. Не считая петельки. Даже если она потеряется, ничего страшного – можно новую сделать. А хоть бы из нитки. Здесь самое важное – стекло. Ведь бывают клееные вазы? В музее такие он видел. И ничего, стоят как новые. Тут важный момент, чтобы папа не пришел до того, как Матвей все закончит. А работа предстоит сложная. Кропотливая работа предстоит.
– Собрал? – спросила тетя-броненосец.
– Собгал, – ответил Матвей.
– Теперь в ведро.
Как же в ведро? А клеить? Нет, пока нужно спрятать, а когда тетя уснет, все хорошенько восстановить. Так, а куда спрятать? В стенной шкаф! К «Курочке Рябе». Тетя здесь не найдет. Замечательно.
– Выбросил? – бахнула сигнальная ракета.
– Выбгосил, – солгал Матвей.
* * *
Это самая чистая тетя на свете. То чистит, то гладит, то стирает. А потом моет, драит и скребет. И метет еще. Это не считая, что жарит и варит. «Сказочная тетя», – подумал Матвей. Ее бы дядя в жены для своего сына взял, есть такая сказка – где дядя покупал мусор за сливы. Пришел он в один город и принялся кричать, чтоб ему мусор несли. Все удивились, но понесли. А дядя им сливы и другие ягоды за мусор дает. По весу. Килограмм слив и других ягод за килограмм мусора. Некоторые мешками уносят. А тетя-броненосец меньше всех бы принесла – у нее мусора нет, в доме чисто. Две сливы ей дядя дал бы, только и всего. Но проникся бы ее чистотой и взял бы в жены для сына. Ведь это хитрость была: узнать, какая невеста самая чистюля. Чтоб у сына в доме чистота не переводилась.
«Готовится к сливам, – догадался Матвей. – Моет, жарит и скребет». Шум машины, плеск воды, запах стираного белья. А вечером пойдет с соседкой разговаривать. Про котят слушать. А вот они котята, солдатики зеленые. Каждый на подставке. Чтоб стоять удобно. Мяу. У каждого оружие в руках: автомат или винтовка. Нет, банки для них много будет. А вот кружка в самый раз. Все поместятся. Плеск-плеск – вода в кружке, «мяу-мяу» – солдатики. Несмышленые, слепые. Не спешите! – по очереди нужно. Первый – с пулеметом. Самый большой ты, торопливый. Иди, иди. Ныряй. Не тонешь? Можно пальцем прижать. Смирно лежи. Второй. Шевелиться не надо. Лежите, лежите. Девятый. Вот видите, все поместились. Кружка большая, на всех хватит. Утопли? Молодцы. Теперь вы не мешаете. Никому. А где промокашка? Вот она. Сюда попрошу. Ах, ты еще шевелишься, ну давай, давай. Теперь аккуратно завернем, чтоб не капало. И в мусоропровод. Летите, котятки, летите. Хлопнула форточка – солдатики полетели в темный вечерний снег.
* * *
Соня решила не расстраивать старушку. Пусть ничего не знает. Но и оставлять старушку наедине с фальшивым «чудом» тоже не хотелось. Соня придумала хороший ход: вторую, икону она допроявила до требуемого состояния, промыла и должным образом обработала закрепителем – теперь изображение изменяться не будет. Картинка получилась что надо. Яркая. Богородица, младенец – все на месте. Соня позвонила старушке и попросила принести потемневшую икону. Старушка некоторое время отказывалась – ведь это икона, все-таки – но потом все же согласилась и принесла. Соня пообещала старушке вернуть икону в ближайшее время – после специальной ритуальной процедуры, дескать.
Получив икону в требуемом виде, старушка прослезилась. Соня заверила, что никаких таких грехов за старушкой не водится, что икона потемнела совсем по другой – бытовой – причине, и что волноваться теперь не о чем. По какой бытовой причине потемнела икона, Соня уточнять не стала. Важно, что с этого дня она в полном порядке. Старушка уехала и пообещала Соне молиться за ее душу.
«Нужно будет рассказать Сергею Арнольдовичу, – решила Соня. – Ему будет интересно. И он, быть может, похвалит ее». Похвала Сергея Арнольдовича Соне была необходима. В конце концов, Сергей Арнольдович человек хороший, душевный. Разве что прячет себя. Не выказывает. Но Соня-то знает! Нет, нужно будет рассказать, нужно. А он и похвалит. Во всяком случает, не поругает.
Сергей Арнольдович позвонил в начале второго.
– Чем занята? – спросил Сергей Арнольдович, и Соня по голосу поняла, что пока о старушке и иконе говорить не следует.
– Бутерброд ем, – ответила Соня.
– С Жориком? – насторожился Сергей Арнольдович.
– Одна, – заверила Соня. – А вы трость забыли.
– Ничего… Ты вот что, – попросил Сергей Арнольдович, – в сейфе у меня папочки лежат. Скоросшиватели… Возьми-ка третью.
Соня принесла папку.
– МПГ 3, – прочла Соня в трубку.
– Хорошо… Где-то в самом начале имеется записка. Ты ее мне не читай, продиктуй имя и номер телефона.
– Здесь написано «Броненосец», это имя? – спросила Соня.
– Так, подожди, записываю. «Брон», дефис, «сец». И номер давай.
Соня продиктовала телефонный номер, попрощалась и повесила трубку. Похоже, Сергей Арнольдович сегодня уже не приедет. Соня мысленно пожелала ему успеха. Успех Сергею Арнольдовичу был необходим. Вообще, в любом деле он необходим, А в раскрытии преступления – чрезвычайно. Ведь любой нормальный человек этого хочет. Кроме ненормального. Преступника, конечно.
Сергей Арнольдович сейчас шел по следу. И год назад шел. Пять лет уже шел. Долго. Раскрытие для него было делом чести. Есть у них такая формулировка. И честь есть. А у чести – дело. Вот она эта телефонная книга. Три имени, вернее – одно. Три строчки. Две синие галочки в кружочке. И пустой кружочек. Сюда Сергей Арнольдович поставит галочку. И еще две галочки – в уме. Интересно, а если позвонить по пустому кружочку. Вдруг ответят. И скажут, что жива и здорова. А Сергей Арнольдович… Сергей Арнольдович одобрит эту самодеятельность? Вдруг, все-таки, скажет, что жива и здорова? Посмотрим. Нужно только набрать номер. «Марину Петровну, будьте добры», – попросит Соня. И Марина ответит. И Соня представится. И пожелает ей здоровья и долгих лет. Или скажет, что ошиблась номером. Но трубка молчит. Не берут. Только это не значит, что в кружочке должна быть галочка? Вовсе не значит.
Когда Соня попросила Жорика отвезти ее на кладбище, он сделал круглые глаза. Потом долго, уже в дороге, шутил на данный счет. Сомнительный юмор – это его любимое. Любит пощекотать нервы. И себе и другим. Бравирует. Соня сказала, что помогает Сергею Арнольдовичу. Жорик и на этот счет прошелся: рассказал анекдот про помощницу патологоанатома. В довершение ко всему он даже не подумал сопроводить ее – остался в машине. «Вы ведь к эмансипации все дрейфуете? – заявил Жорик. – Вот и давайте. А мы здесь подождем».
Соня хлопнула дверью. Ишь какой! Дрейфуете. Через минуту она нашла нужный участок. Так и есть: Глухова, Марина Петровна. Две даты, временная фотография в полиэтиленовом пакетике с дырочками, свежие венки. А телефон, выходит, так и будет молчать. И в кружочке – галочка. На что она надеялась? Ведь и некролог был. Детский сад какой-то. А это что? «Берггольц». Вот это да! Соня подошла к могилке. Так и есть: Берггольц, Сергей Арнольдович. Коричневый камень, плита. Родился, умер. Четверостишье, надпись: «От сослуживцев». А фотография сколота. Соня грустно улыбнулась: нужно будет Сергею Арнольдовичу рассказать… «Москва большая», – сказал Жорик в машине по поводу Берггольца. Действительно, большая.
* * *
Бу-бу-бу – эхом в стенном шкафу. Как будто в барабан говорит. Все говорит, говорит. Ругается. А он только хотел, чтоб им тепло было. Маме пожалуется? Но не испугаешь, пусть жалуется! Мама все поймет. И простит. На то она и мама. А в аквариум можно черепаху пустить. Аквариумы для разных целей годятся. Удобная вещь. И что ругается? Все ругается, ругается. И гудит пылесосом. А если страшно? А если здесь, в темноте, невыносимо это. И течет под тебя от… Не от страха, нет – от возмущения. А за это ругать ведь будет. Ты сама попробуй. Постой здесь, когда гуд этот так и скручивает, так и скручивает, посмотрим на тебя.
Матвей зажмурился, втиснулся в угол. Страх почти ушел.
Показалось, что откуда-то из-за сумок, из-за чемоданов нырнули к нему его солдатики. И кружка здесь же вращается. Это она – не он! Вот теперь стоять в этой луже. А солдатики вильнули плавниками, поплыли над головой. И пулеметчик – первый. А за ним – с винтовкой. И автоматчики следом. И опять – с винтовкой. И плывут-то как стройно, как стройно. Куда вы? Не слышат. Прощайте.
А можно и на снег лечь. Прямо так, в рубашке. И не холодно вовсе. И темно. И фонарь. И падает снег. И голос тети-броненосца где-то далеко-далеко. Неправдоподобный голос, гудящий. Пылесосом гудящий. И гудит, и ругается. И Матвея ругает, маму. И папу ругает. Такая она. И соседка Матвея ругает, и держит в руках банку с котятами. Только это не котята вовсе – солдатики. Цып-цып-цып, плывите сюда! Не могут – стекло мешает. А где ваша мама? Вот она. И плывут солдатики хороводом. К маме, к маме. И вылизывает солдатиков мама и греет их. Слепые вы мои, вот ваша мама, вот. С одним глазом, с хвостом на булавке. Но куда же вы? Ты куда? А кошечка не слушается, прыгает в снег. «Где Мурзик?» – надвигается тетя. Но не выдаст ее Матвей, не расскажет. Идет мимо холмика, не показывает. На убежище ее не показывает. И не Мурзик это вовсе. «Где?» – наступает тетя. «Не знаю», – не сдается Матвей. И за котятами – в арку высокую. И вместе с ними кружится. И вкруг постового, вкруг милиционера в тулупе. И санками по асфальту «дзинь-дзинь», как ножом по камню шершавому. И мимо хромого прохожего – отвлечь. Чтоб котят не тронул. И валенком по урне, чтоб под ногами не путалась. И язык дворнику, чтоб метлой не грозил.
* * *
«Лахудра», – вспомнил Сергей Арнольдович. «Наехала и уехала». Без малого – стихи. Вздохнул. Хотелось курить. Вынул из кармана мундштук, заправил сигарету. Наехала и уехала. Ехала, ехала – переехала. Поднес спичку. Дом, арка, вечерний сумрак. Зачем он здесь, откуда приехал? Все в дымке, неправдоподобно. Как будто в чужой жизни. Снеговик, далекий от канонических пропорций, тусклый фонарь. Там, над головой лязгнула форточка: вверху что-то зашуршало, наползло на плечо. Кактус? Странные здесь люди. «ПАПА», – прочел Сергей Арнольдович. Запрокинул голову. «Это мне?» Никто не ответил. «Спасибо». Пустая нить побежала вверх. «Эй, подождите! Что мне с этим делать?» Вверху опять не ответили. Кактус, размером с яблоко, клочок ученической тетради в клетку. И «ПАПА».
– Я вот здесь это оставлю, потом найдете… Пока, пока, – сказал Сергей Арнольдович снеговику.
– Пока, – кивнул снеговик: в руке записка, нос зеленой картофелиной в колючке.
И захромал Сергей Арнольдович, пожевывая мундштук, и захромал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30