Но здесь тебе не стоило бы провозглашать это с такой гордостью, Конан. Многим в Аквилонии памятен еще Венариум… тебя могут не понять.Конан пожал плечами. Ему было безразлично, кто и как поймет его, – для непонятливых у него всегда был наготове меч. А если кто-то думает, что угрозами можно заставить его отречься от родины, – он плохо знает киммерийцев!Однако он не стал затевать ссоры с нежданным работодателем; это было бы слишком неразумно. Вместо этого он сделал наконец то, что собирался с самого начала: прошел вперед взглянуть на странный белый сверток в песке… и был поражен.Нет, ему и прежде доводилось видеть мертвых женщин. И просто убитых, и тех, что подверглись перед смертью надругательству. Но до сих пор не приучил себя воспринимать подобное зрелище равнодушно. И сейчас, при виде жалкой маленькой фигурки на песке, ее уродливо-бесстыдной и в то же время жалкой позы, слепой запрокинутой головы и разметавшихся волос, варвар ощутил, как все самое дикое, необузданное, неподвластное разуму поднимается в душе его, и кровь вскипает первобытной яростью его далеких предков. Рывком он обернулся к толстяку, и вид его был страшен.– Кто?.. – Только и мог выдавить он.Вместо ответа, тот показал рукой на распростертое у своих ног тело бородача.– Теперь вы понимаете… – произнес он скорбно. – Я пытался защитить ее, но это чудовище… Я подоспел слишком поздно…Конан коротко кивнул, опуская голову. На скулах заходили желваки. О, женщины, эти несчастные жертвы мужской жестокости!.. Не раздумывая, не страшась никакой опасности, он всегда стремился прийти им на помощь и всегда был горд тем, что ни одну из них, хотя возлюбленным своим давно потерял счет, не взял против ее воли, без того, чтобы вспыхнул между ними чистый огонь желания, а порой и любви… И лютой, слепой ненавистью ненавидел он этих зверей, для которых удовольствие было – насладиться лишь телом женщины, насильно, сломать, растоптать ее и унизить…– Честный поступок, господин мой, – глухо произнес он, вскакивая в седло. – Ну, что ж! Мы сопроводим тебя до Тарантии. А что до службы… Можно и послужить, если сойдемся в цене!Вместе они выехали на дорогу.За спиной Конан услышал шепот Жука, обращенный, должно быть, к Невусу:– А чего ж тогда мужики с цепами поперли, если он девку защитить хотел?И ответ кряжистого наемника, всякого навидавшегося на своем веку, и ничему более не удивлявшегося:– Да звери… что с них взять!Слова эти посеяли зерна недоверия в душе киммерийца; однако, взглянув на открытое, полное искренней скорби и негодования лицо нобиля и слушая его взволнованный рассказ о том, как пытался он встать на защиту несчастной, Конан мог лишь покачать головой, изгоняя сомнения. Он бы почувствовал, если бы толстяк лгал им, несомненно почувствовал. Однако, как ни старался, он не мог услышать ни нотки неискренности в его словах.К тому же, было в этом странном человеке нечто такое, что даже невозможно было определить словами. Сперва он показался варвару неприятным, вызвал ощущение брезгливости, едва ли не омерзения… однако чувство это рассеялось мгновенно, и теперь, напротив, ему было приятно находиться рядом с таинственным нобилем. И, главное, хотелось служить ему, – чувство, совершенно неведомое доселе гордому, независимому киммерийцу.Странное ощущение – и неуловимое. Как только Конан пытался разобраться в его происхождении, оно мгновенно исчезало, как дымок под пальцами, чтобы лишь спустя мгновение вернуться вновь, и гораздо сильнее. Так что очень скоро он оставил бесплодные попытки и пожал плечами, не надеясь больше объяснить необъяснимое.Что же, загадок на свете множество. Волею Крома, он разгадает со временем и эту.Но теперь, по крайней мере, у его отряда появилась работа. И Конан позволил себе скупо улыбнуться этой мысли, – старательно заглушая тишайший голосок в душе, предупреждавший его, что работа эта, возможно, придется ему совсем, совсем не по вкусу. ОБРАЗ СМЯТЕНИЯ К вечеру заметно похолодало. Мрачно глядя в окно на низкие, клочковатые тучи, которые как бы нехотя волочил по осклизлому небу северный ветер, принц Нумедидес невольно поежился, запахивая на груди теплый стеганый халат на куньем меху. Несмотря на то, что до заката оставалось еще не меньше часа, весь дворец уже погрузился в зябкую промозглую тьму, точно укрытый траурным пологом. Даже обыкновенно шумная челядь, и та попритихла, а внутренний дворик, всегда полный в это время смеха и гомона, словно вымер, и лишь украдкой пробиравшиеся во мгле тени разрушали его сумрачную неподвижность.Упираясь лбом в свинцовый переплет и глядя, как растет на прозрачной слюде влажное пятно, оставленное его дыханием, Нумедидес гадал, что же предпринять. Известие об утреннем поединке Троцеро с Амальриком явилось для него большим ударом, чем для Валерия. Как ему донесли, кузен выслушал новость, сообщенную болтливым стражем у дворцовых ворот равнодушно, лишь коротким раздраженным кивком показав, что вообще что-то слышит. Это показалось Нумедидесу странным: он знал, что принц Шамарский дружен с Троцеро – тот был давним другом их семьи. Одно время ходили даже весьма забавные слухи насчет графа и матери Валерия… Однако то была давняя история, всеми забытая после гибели владычицы Шамара. И все же трудно поверить, чтобы Валерий отнесся к известию о ранении Троцеро настолько безразлично. Он не потрудился даже спросить, насколько серьезна рана.Нумедидес задумался, машинально чертя на запотевшем окне контуры королевской короны. Что ни говори, а в последнее время Валерий вел себя более чем странно. Таким угрюмым, обозленным и мрачным принцу видеть его еще не доводилось. И хотя сам он от природы не отличался особой наблюдательностью и склонен был куда больше времени уделять собственным причудам, нежели поведению окружающих, но в этот раз Нумедидес не мог не заметить, что с его кузеном творится что-то неладное.Он был бы рад спросить его напрямую, однако боялся, что Валерий резко и грубо осадит его. К тому же, у него хватало собственных забот.Весь остаток дороги, быстро оправившись от полученного потрясения, он размышлял о своем разговоре с бароном и о письме Троцеро. Следовало что-то срочно предпринять, однако нерешительный принц колебался, как всегда пребывал в неуверенности, и на въезде в Тарантию, наскоро простившись со своими неожиданными спасителями и кинув им кошель с серебром, он почти сумел убедить себя, что вся эта история не стоит и выеденного яйца, что все забудется, утрясется само собой. А значит, бог даст, и никаких решительных шагов предпринимать не потребуется.Однако дворцовые новости вынудили его взглянуть на дело по-другому.Троцеро не шутил, теперь это было ясно. Более того, учитывая то, как скоро непримиримый граф претворил в жизнь свои планы, настроен он был весьма и весьма решительно. Хвала Митре, рана, нанесенная Амальриком, оказалась достаточно тяжелой и надолго уложила буйного пуантенца в постель. Жаль, что не смертельной: придворный лекарь, которого Нумедидес основательно порасспросил, объясняя свое любопытство тревогой о здоровье графа, сказал что через две четверти луны Троцеро вновь будет на ногах. Две четверти луны – вот срок, отпущенный небесами. И если за это время он не найдет выхода, то последствия могут быть для него самыми ужасными…Нумедидес оторвался наконец от окна. Лицезрение унылого двора, где уже застучали первые капли дождя, оставляя на камнях крупные темные пятна, наскучило ему, и принц уселся перед разожженным камином, наслаждаясь теплом и смолисто-дымным ароматом. Вышколенные слуги приготовили для него подогретое вино со специями, и Нумедидес, взяв кувшин, украшенный королевским гербом с особой подставки у огня, где напиток дольше всего сохранял тепло, наполнил кубок и с наслаждением сделал большой глоток; затем, не выпуская из холеных рук фиал, тяжело плюхнулся в широкое кресло. Его грузное, не по годам расплывшееся тело, непривычное к долгим поездкам верхом, ломило, и принц недовольно поморщился. И как только эти мужланы вроде его дорогого братца Валерия могут по несколько суток не вылезать из седла? Изнеженный принц обычно, даже выезжая на охоту, старался большую часть пути проделать в карете или паланкине, и лишь в самый последний момент с помощью нескольких слуг и специальной скамейки неуклюже вскарабкивался на круп своей кобылы. Нумедидес вздохнул, с завистью вспомнив, как держится на лошади шамарский принц, – гордый, прямой, как клинок. Ни одна женщина не могла не задержаться взглядом на его стройной фигуре. Ни одна не упускала случая покрасоваться перед ним, одарить сияющей улыбкой, задеть небрежно кружевным рукавом, проезжая мимо. И даже Релата…При воспоминании о девушке принц с силой стиснул в руке бокал так, что тонкое серебро погнулось под пальцами. О, как было все хорошо до возвращения Валерия! Дважды в год эта амилийская красотка приезжала с отцом и братьями в Тарантию, сроком на две-три луны, как и вся прочая знать, получавшая приглашение от короля на весенние или осенние празднества. И Нумедидес, почти каждый день мог любоваться ее точеной фигуркой на пирах, балах, прогулках и охотах. И она, она была любезна с ним тогда, – принц доподлинно помнил это. Шутила, сверкала глазками… Тогда она не строила их себя недотрогу! Тогда она не забывала, что именно Нумедидес, – наследник Аквилонского престола!А вот теперь все изменилось. Он видел их накануне с Валерием, на той злосчастной лесной поляне. Девица не сводила с шамарца взгляда, и улыбалась ему одному, не обращая на Нумедидеса никакого внимания… И все из-за того, что его кузен красив и строен, а он, Нумедидес одышлив, тучен и нерешителен. Что ж, пусть шамарец интересней его, как мужчина. Но женщины любят сильных и наделенных властью, а власть, вся власть в Аквилонии скоро будет у него, а не у какого-то там Валерия. Вот тогда и посмотрим, с кем предпочтет разделить ложе эта гордячка, и не она одна. Он вспомнил, как горели румянцем ее щеки, как соблазнительно колыхалась в низком вырезе белая грудь… Хороша. Что ни говори, хороша… И все это достается Валерию, будь он проклят во всех преисподних Зандры!Нумедидес сжал кулаки. Ревность ослепила его. Он не вспоминал о том, что до недавнего времени сам обращал на дочь барона Тиберия не больше внимания, чем на остальных придворных красоток, большинство из которых имели, возможно, повод жаловаться на его скабрезности и сальные взгляды, – но едва ли на большее. И тем более, он не строил в отношении Релаты никаких далеко идущих планов: для этого дочь обедневшего, хоть и знатного рода, и даже не единственная наследница, была слишком мелкой добычей. Но теперь, принадлежащая Валерию, она стала в его глазах самой желанной, почти насильно похищенной. У Нумедидеса не оставалось сомнений, что кузен его лукавством завладел тем, что принадлежало по праву ему самому.В былые времена, возможно, остатки здравого смысла еще могли возобладать в нем. В конце концов, в Аквилонии немало других девушек, и многие из них куда красивее и богаче дочери барона Амилийского. Однако Нумедидес упрямо гнал от себя эти мысли, наслаждаясь разрастающейся в душе волной черного, желчного гнева. Он упивался ненавистью и планами мщения, – и чувство это было столь же непривычно пьянящим, как и ощущение силы, что он испытал в утреннем словесном поединке с Тиберием… и позже, на берегу, с той ничтожной шлюхой, о которой теперь он старался не думать… Прежде, до охоты Осеннего Гона, принц не испытывал ничего подобного. Но теперь уже не мыслил жизни без овладения этой мощью, столь призрачной и столь необходимой ему.Горячее вино, которое он все подливал и подливал себе из медного кувшина, и пылающая ярость уносили его все дальше, – пока вдруг в кружащейся голове Нумедидеса все пережитое за последние дни не сложилось в стройную картину, и решение, единственно возможное и единственно верное, не воссияло перед ним, подобно огненному рубину, что нес в пасти своей золотой змей на Аквилонском гербе.В волнении Нумедидес поднялся и нервно заходил по своему кабинету, натыкаясь на все подряд и даже не замечая того. Зашатался тяжелый стул. С грохотом полетел на пол низкий столик на тонких золоченых ножках, и столешница из тончайшей яшмовой пластины треснула и раскололась пополам. На шум прибежали слуги, однако, заглянув пугливо в комнату и встретившись глазами с бесноватым взглядом хозяина, почли за благо бесшумно закрыть дверь и на цыпочках удалиться.А Нумедидес и впрямь был страшен в этот момент. Кожа лоснилась от пота, на щеках яркими багровыми пятнами играл румянец. Волосы растрепались, точно от ветра. Черный халат развевался при каждом шаге, подобно крыльям нетопыря. И глаза смотрели в никуда, округлившиеся, блестящие, по-птичьи безумные.Наконец он остановился, замер у окна в той же позе, что и час назад. Решение было принято. Он нашел в себе мужество взять в руки огненный рубин, и теперь тот сиял, подобно путеводной звезде. И, при мысли о том, что означала эта метафора в действительности, принц Нумедидес медленно и хищно усмехнулся в сгустившуюся тьму.Не разбирая дороги, спотыкаясь, цепляясь за корни и ветви, падая и поднимаясь с трудом, не замечая ничего вокруг, Ораст бежал по ночному лесу.Все утро, после того как случайно столкнулся с Валерием, – у самой кухни, подумать только… совсем как в тот раз, с ней, – он слонялся, сам не свой, по огромному дому, пытаясь обрести забвение и покой в повседневной суете и шуме, однако мир бежал души его. Теперь он без тени сомнения знал, кто его счастливый соперник, – хотя, вглядевшись в мрачное лицо принца, с запавшими, тусклыми глазами, он, пожалуй, едва ли решился бы назвать его счастливым. Как видно, то, что составило бы блаженство жреца, вознесло его на небеса сияющего наслаждения, принесло Валерию лишь горечь разочарования.Однако Ораст, если и не нашел в себе силы возненавидеть его, не мог найти в душе своей и сочувствия, – в том пожаре, что бушевал ныне в сердце его, сгорели все чувства, кроме самых яростных и безумных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58