— Феликс, ты все еще забываешь, в какой стране живешь. Это тебе не Советский Союз, да и не Россия, где всякий чиновник творит, что его левая нога захочет. Тут уж, если гражданство дали, назад не забирают ни при каких обстоятельствах. Пусть ты даже совершишь преступление за границей. Идет? — Штокфиш протянул клиенту руку. На несколько секунд она зависла над столом.
— А у меня есть выбор? — глядя прямо в глаза адвокату, поинтересовался Колчанов.
— Думаю, нет.
— А если подумать чуть больше?
— Феликс, — засуетился адвокат, — что ты себе воображаешь? Я пришел, чтобы тебя вытащить, можно сказать, из петли, действую на свой страх и риск, а ты привередничаешь.
— Мне кажется, ты уже начинаешь жалеть, что связался со мной.
— Нисколько! — возразил герр Штокфиш. — Я просто хочу предостеречь тебя от опрометчивого поступка. — И он вновь протянул руку: — Ну как, Феликс, идет?
Колчанов нехотя пожал потную ладонь.
— Ну вот, теперь мы обо всем и договорились, — обрадовался адвокат. — Значит, запомни, Феликс, никакой самодеятельности. Только с моего согласия.
— Куда уж как ясно.
Колчанов немного помолчал и, понизив голос, спросил:
— Ты не встречался с той девушкой?
— С какой?
— Которая тебе позвонила, потом Ханне.
— А! Понятия не имею, кто она такая. — Затем Штокфиш, чуть прищурившись, глянул на Феликса. — Ты в ту ночь у мастерской был не один?
— Один как перст, — произнес Феликс и поднял вверх указательный палец, но, поймав недоверчивый взгляд адвоката, добавил: — Может, журналистка с телевидения звонила?
— Станет тебе австрийская журналистка говорить со славянским акцентом! Но, по-моему, судя по произношению, она не русская. Словачка? Полька?
— Понятия не имею.
— Мы еще не раз встретимся, Феликс, так что не отчаивайся и настраивайся самое большее на два месяца тюрьмы. Ты уж прости меня, но оправдать тебя никак невозможно.
* * *
Ночные приключения могли закончиться для Феликса намного хуже, но ему удалось отделаться лишь легким испугом и месяцем тюремного заключения. Суд был быстрым и в общем-то не очень строгим. Конечно, в России Колчанов сто раз мог оказаться за решеткой. Но в стране, где решительно все продается и покупается за купюры с портретами отцов американской демократии, это можно было легко уладить. А здесь другие порядки. Уж на что жох этот самый Штокфиш — так и для него есть барьеры.
— Да черт с ним! — в сердцах выругался Феликс. — Тюрьма так тюрьма.
«Недаром же говорят: от тюрьмы да от сумы не зарекайся, — подумал он. — Но австрийские тюрьмы это не то что наши. Я тут месяц буду как в санатории: отдохну, наберусь сил, зубы вот подлечу, все тщательно обдумаю, взвешу и решу, как жить дальше. Правда, вот что плохо: дом-то я не достроил. А вдруг начнутся дожди, а я доски укрыл кое-как. Или булгаринские мужички позарятся…»
— А черт с ним! — вновь выругался Колчанов, когда под конвоем подходил к камере.
Открылась дверь, и глазам узника предстало довольно уютное небольшое помещение с кроватью, заправленной чистым бельем, удобным столом, умывальником, туалетом. Оно действительно напоминало номер в нашем доме отдыха, принадлежащем какой-нибудь богатой организации. Вот только из этого дома отдыха нельзя было уехать до окончания срока «путевки».
Едва дверь захлопнулась, как Феликс уселся на удобную, совсем не скрипучую кровать и довольно улыбнулся.
«Вот уж где не думал оказаться, — подумал он и взглянул на окошко с почти художественной тонкой решеткой, которое выходило во внутренний дворик тюрьмы. — Убегать отсюда нет смысла. Хотя можно… Но зачем? Месяц туда, месяц сюда, — продолжал размышлять Феликс. — Я и не по стольку времени терял даром. А здесь полежу, почитаю австрийскую прессу, посмотрю телевизор и выйду как ни в чем не бывало. И сразу же, как только окажусь на свободе, буду сваливать из этой долбаной Австрии. Уеду в Россию, займусь своим делом. В Вену — только за пособием по безработице. Надо достраивать дом и как-то думать о будущем. Что в своей жизни должен сделать настоящий мужчина?»
Колчанов усмехнулся, вспомнив расхожую фразу о том, что каждый человек в своей жизни должен посадить дерево, вырастить ребенка и построить дом. Правда, в армии ему пришлось услышать и продолжение — «убить врага».
«Вот с домом как раз таки проблем меньше всего, да и сад я посажу… А вот как быть с ребенком?»
И тут он вспомнил о Марине.
«Хорошая девушка: и шея у нее красивая, и губы… Но какая-то она странная. Вбила себе в голову какие-то глупости… Да ну ее. И вообще о женщинах в тюрьме лучше не вспоминать. Это как в армии, там как только начинаешь думать о бабах, так на тебя все шишки и валятся. Нет, нет, о бабах думать Боже сохрани! А о чем же тогда?»
Феликс не успел дать себе ответ на этот животрепещущий вопрос, потому что уснул. Он чувствовал, как его изрядно-таки уставшее тело отдыхает, набирается сил. Кровь пульсировала, сердце работало ровно, вот только в животе как-то странно и неприятно покалывало. Феликс повернулся на бок, лицом к стене, а затем прижал ладони к животу, пытаясь этим нехитрым движением утихомирить неведомо откуда взявшуюся непонятную боль.
— Чертовщина какая-то! — пробормотал он и сел на кровати, согнувшись пополам.
Боль немного отпустила.
«Что же это такое? — подумал Феликс. — Вроде ничего такого не ел. И по животу меня не били. Это же не наша тюрьма. Тогда что это? Справа, под самыми ребрами…»
Он вытянулся на кровати, расслабился, затем сильно прижал обе ладони к животу и резко поднял вверх. В животе неприятно кольнуло, словно бы в него вогнали длинную иголку, и Колчанов почувствовал, как от этого резкого приступа боли он весь покрылся неприятным холодным потом, а во рту сделалось сухо, словно он наглотался песка.
Но через четверть часа боль прошла, как будто ее и не бывало. Феликс спал крепким, но в то же время чутким сном. Он слышал шаги в коридоре, голоса, слышал даже, как чирикает птичка, севшая на карниз окошка его камеры.
«Здесь как в саду, как в моем недостроенном доме. Птицы поют…» — подумал Колчанов.
С этой мыслью о птицах, которые вольны выбирать, куда им лететь и что делать в любое мгновение их жизни, узник тюрьмы санаторного типа снова уснул.
* * *
Первая неделя в австрийской тюрьме показалась Феликсу легкой и приятной. У него имелись газеты, которые он прочитывал от корки до корки, вникая в тексты совершенно ненужных ему даже на воле объявлений. Кто-то продавал щенка, кто-то котенка, кто-то предлагал для обмена старинные фотоаппараты.
Читал он и о политических событиях в разных странах, хотя раньше никогда политикой не интересовался. Сидя в камере, Феликс наконец-то ощутил, как огромен мир, как много в нем живет людей, сколько в нем происходит всякого — плохого и хорошего. Он понял, что его жизнь — не худший вариант из тех, которые предлагает судьба, что он вытянул не самую плохую карту из бесконечно большой колоды.
«Казенный дом — вот что написано на моей карте. Да-да, казенный дом», — иронически размышлял Феликс, поглядывая на зарешеченное окошко своей камеры.
Никто к нему не приходил, никто его не беспокоил. Два раза в день заключенным полагалось гулять, и ему это нравилось. Он смотрел на небо без решеток, запоминая с какой-то фотографической точностью очертания облаков, то летящих с востока на запад, то медленно ползущих с севера на юг.
«Интересно, — иногда думал он, — может быть, кто-то где-то там, под Смоленском, смотрит на те облака, которые я видел вчера или позавчера, и думает примерно о том же, о чем думал я. А может быть, какой-нибудь зек в серой робе тоже где-нибудь под Смоленском стоит посреди тюремного двора, смотрит на облака и думает, что вот из этой тучи или из этого облака шел дождь где-нибудь в далекой Австрии… Хотя нашим зекам не до облаков. Там скорее всего думают о жратве или о том, как сохранить свою жизнь, как уберечься от заточки или удавки».
Кормили в тюрьме на удивление хорошо, и Феликс почувствовал, что всего лишь за неделю он прибавил пару килограммов. Тем не менее заключенные ели, подобно чеховской героине, «без всякого удовольствия» и постоянно жаловались на питание, точь-в-точь как наши «товарищи отдыхающие».
«Да, ребятки, не сидели вы в советской зоне и не служили в Советской Армии, а то рубали бы так, что за ушами бы трещало, — думал Колчанов. — А вы еще привередничаете. Это вам не так, то не этак. Салат недосоленный, овощи не очень свежие. Суп вам кажется жидким, а мясо жестким. Да вас, оглоедов, кормят как в ресторане, так что сидите и не возникайте».
А возникать заключенные любили. Они подвергали критике не только еду: и погода им не нравилась, и в камерах, на их взгляд, было слишком жарко.
Все было бы неплохо, если бы не боли в животе, которые время от времени неожиданно возникали и так же неожиданно проходили. Никогда раньше у Феликса такого не было, и он с несвойственной ему мнительностью предполагал самое худшее.
В конце концов его однажды так сильно скрутило, что оказавшийся рядом надзиратель немедленно вызвал врача. Тот поставил диагноз: аппендицит.
Операция длилась недолго, и провели ее умело. Очнулся Феликс в большой шестиместной палате, справа от него лежал совершенно лысый старик с крючковатым носом. Поверх одеяла покоились его бледные руки с длинными узловатыми пальцами и ухоженными ногтями.
— Вы пролежите здесь неделю, — сообщил Колчанову улыбчивый врач, пришедший его осмотреть. — Пока не дергайтесь, не делайте резких движений, поднимать ничего нельзя. Вы физически очень крепки, и все у вас будет хорошо. Аппендицит — операция несложная, и прошла она удачно.
— Да-да, спасибо, доктор, спасибо, — поблагодарил Феликс и вымученно улыбнулся.
Голова старика, лежащего справа, медленно повернулась в сторону Феликса, бледная рука поднялась вверх. Это скорее всего должно было означать, что пожилой мужчина приветствует нового постояльца тюремной больницы.
Уже к вечеру Феликс познакомился со своим соседом справа. Тот надтреснутым голосом представился:
— Вильгельм Моргенштерн.
Феликс назвался. Бледная рука на удивление крепко сжала его ладонь.
— Я здесь уже давно. Где-то раз в полгода оказываюсь на этой кровати. У меня, понимаете ли, герр Колчанов, почки не в порядке. А у вас, если не ошибаюсь, аппендицит?
— Да, вырезали.
— Ну что ж, неделю мы будем соседями. Феликс не нашелся что ответить.
— У вас странный и сильный акцент, — заметил старик. — Вы не немец и не австриец.
— Да, я родился и вырос далеко отсюда.
— Скорее всего в России, — предположил сосед.
— Именно, — подтвердил Феликс, удивившись его догадливости.
Вильгельм Моргенштерн поудобнее устроился на кровати и заговорил, словно просвечивая Феликса своими ярко-голубыми глазами.
— Может быть, вы подумали, что я ученый, филолог, раз так быстро раскусил вас по акценту? — спросил он, — Нет, я кадровый военный.
— Понял, — кивнул Феликс.
— Давайте говорить с вами по-русски, — предложил старик. — Я неплохо, как видите, владею этим языком, хотя и успел его подзабыть.
— Мне было бы так легче.
— Да-да, я настоящий кадровый военный. В этой тюрьме я уже очень и очень давно, и моя жизнь закончится тоже здесь. Они все почему-то, — Вильгельм Моргенштерн поднял правую руку и описал ею дугу, а затем указательным пальцем ткнул в потолок, — думают, что я преступник, страшный злодей. Хотя на самом деле это совсем не так. Да, я воевал, да, мне приходилось убивать, но я убивал лишь тех, кто мог убить меня.
Сосед говорил таким убедительным тоном, что Феликс сразу же ему поверил и проникся каким-то странным доверием к этому худому высокому старику, который время от времени вставал с кровати и на негнущихся ногах прохаживался по больничной палате, опираясь на крючковатую палку.
Глава шестнадцатая
— Вы мне, наверное, не верите, — сказал старик.
— Признаться честно — иногда не верю во все то, что случилось даже со мной. Хотя хочу верить, герр Моргенштерн, — ответил Феликс, поправляя подушку. — Да вы расскажите все как было.
— Но вы, герр Колчанов, согласитесь выслушать меня до конца?
— Почему бы и нет? Что мне еще остается?
— Как это «ничего не остается»? Вы имеете полное право послать меня ко всем чертям. Наверное, думаете: старикан в маразме?
— Что вы, герр Моргенштерн, говорите, рассказывайте. Я буду слушать. Все равно делать нечего.
— Нет, так нельзя. Ко всему, что я буду говорить, надо отнестись крайне серьезно, дело очень важное, чрезвычайно важное.
«Вот ведь черт принес этого старпера! — с досадой подумал Феликс. — А вдруг он псих? Начнет нести какую-нибудь ахинею, а потом возьмет да укусит. Только этого мне не хватало».
А Моргенштерн, постукивая палкой, время от времени подходил к Феликсу и буквально буравил его своим пронзительным взглядом. По всему было видно, что этот старик в молодости был статен и красив по-настоящему благородной мужской красотой. По тому, как он рассказывал историю своей жизни, было видно, что ему приходится это делать не впервые. И Феликс Колчанов про себя заметил: «Да, складно звонишь, дедуля. Тебе бы писателем быть».
Он и знать не знал, что гауптштурмфюрер СС Вильгельм Моргенштерн уже несколько раз писал и переписывал книгу своей жизни, в которой пытался отразить все основные события, ничего не упуская, оставаясь к себе беспристрастным и не пытаясь как-то обелить себя в глазах потомков.
Да, за двадцать лет можно написать целое собрание сочинений. Феликс уже знал, что Вильгельм Моргенштерн находится в тюрьме более двадцати пяти лет. Оставалось только удивляться, как этот человек, столько лет отрезанный от мира, смог сохранить такую память и ясность ума.
Иногда Феликс задавал соседу вопросы. Старик тут же останавливался, смолкал, внимательно глядел на своего собеседника, явно радуясь тому, что этому молодому сильному мужчине интересен его рассказ. И тут же пускался в подробности, нервно размахивая рукой.
— Да, да, действительно, я уже очень долго не был на свободе, и мое самое страстное желание, главная цель моей жизни — оказаться там, — говорил сосед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40