Окоченевшие ноги, наконец, исчезли из-под него, и в какой-то момент он вдруг увидел, что уже не идет, а лежит на снегу лицом вверх. Это показалось ему приятным. Небо опустилось вплотную к нему, укутало тело теплым туманом. Ему сделалось уютно. Он незаметно улыбнулся под платком и закрыл глаза...
Проснулся он оттого, что его бросили в огонь. Казалось, что на всем теле его не было места, которое не горело бы. Паша хотел закричать, но не оказалось сил - он только простонал и открыл глаза.
Первое, что он увидел, был внимательный взгляд серых глаз за стеклами пенсне и золотой офицерский погон. Почему-то в первую секунду это испугало его. Он быстро огляделся.
Он лежал в маленькой темной, аккуратно прибранной комнате в одно окно, на железной кровати с круглыми полированными набалдашниками по углам решеток. На окне висели темно-синие занавеси, на столе у окна стоял самовар. Все это как-то не удивило Пашу, хотя он отлично помнил, что засыпал в другом месте.
Обладатель пенсне между тем, пока Паша делал свои наблюдения, залез рукою в тумбочку, стоявшую возле кровати, извлек оттуда небольшую овальную флягу и, бережно отвинтив крышечку, поднес флягу к Пашиным губам.
- Пей, - сказал он негромко.
Паша послушно отпил, тут же поперхнулся, закашлялся, замотал головой. Во фляге оказался разбавленный спирт.
- Пей, пей, - серьезно повторил тот. - Полегчает.
Паша жалобно посмотрел на погон, но ослушаться не решился, и, страшно морщась, сделал еще несколько маленьких глотков. Офицер тогда снова потянул руку к тумбочке и подал ему кусок хлеба. Паша не торопясь съел его и, уже когда он кончился, почувствовал вдруг звериный голод. В глазах его от спирта стояли слезы, но через пару минут тело стало наливаться изнутри приятной тяжестью, огонь немного отступил, и снова потянуло в сон.
- Семен, - не оборачиваясь, негромко позвал офицер.
И возле кровати появился большелицый человек в бескозырке.
- Очухался что ли, - в упор уставился он на Пашу. - Ну и ну. Видать, в сорочке родился ты, малой. Еще б полчасика проваляться тебе там, и никто не узнал бы, где могилка твоя. Что смотришь-то? Ты не на меня смотри, на них вот смотри, на Ивана Сергеича. Молиться тебе теперь всю жизнь на них - не намолиться. Высмотрели тебя, а ведь почитай уж с головой замело. Как это, малой, угораздило-то тебя?
- Ладно, ладно, - сказал офицер. - Рано его еще допрашивать. Поди-ка лучше, поесть ему что-нибудь придумай. Как зовут тебя?
- Паша.
- Ты куда шел-то, Паша?
- В Вислогузы.
- Ну, вот, - пожал плечами большелицый. - Я же говорю - в сорочке. В этих самых Вислогузах ты, брат Паша, сутки уже без памяти и валяешься... Глядите, Иван Сергеевич, засыпает он, кажись, опять. Успеет еще наесться-то, пусть уж спит лучше, пока спится - оно на пользу.
Жаркий цветной туман, родившийся из полумрака комнаты, в самом деле уже окутывал Пашу. Слова большелицего звучали издалека, роняли смысл, улетали в пространство. Паша сумел понять только, что все закончилось хорошо, он больше не один, о нем заботятся. Глаза его сами собой закрылись. И в ту же секунду комната закружилась вокруг него, перевернулась, ухнула в бездну. Больше никогда не видел он ни Ивана Сергеевича, ни большелицего. Еще на несколько часов сон забрал его из этой жизни.
Это был пожилой высокорослый мужчина с проседью в бороде и в начавшей уже отрастать шевелюре. Лицо его казалось несколько сонным, опухшим, лоб изборожден был множеством разнокалиберных морщин. Однако прямой и спокойный взгляд серых глаз, строгий разлет бровей, правильной формы нос выдавали в нем старорежимную породу. На носу держалось узенькое стальное пенсне. В целом, несмотря на внушительную осанку, вид у Ивана Сергеевича был довольно помятый: некогда приличный черный костюм совсем обвис на нем, и выглядел он в общем почти стариком на фоне молодого розовощекого охранника.
Конечно, он сильно изменился за эти двадцать лет и, наверное, особенно за последние месяцы, проведенные в тюрьме. Но даже если бы Паша не знал, что его зовут Иваном Сергеевичем, он ни минуты не усомнился бы в том, что это именно он.
Голова у Паши наотрез отказалась анализировать и понимать ситуацию. Через минуту предстояло ему произнести обвинительную речь, но он не знал уже, что ему говорить. Он только ясно чувствовал - требовать для Гвоздева расстрела, что был он обязан сделать, он не может.
- Встать, суд идет! - хрипло объявил охранник, оставшийся возле двери.
На секунду, пока он стоял, в голову Паше пришла даже странная мысль - притворно упасть в обморок. Но вовремя сообразил он, что это не будет выглядеть реальным; в актерские способности свои он не верил.
- Прошу садиться, - сказал Дзарисов. - Слушается дело по обвинению Гвоздева Ивана Сергеевича, 1882-го года рождения...
Конечно, Гвоздев не мог узнать его. Неизвестно вообще, помнит ли он о том мальчишке, которого нашел в заснеженной придонской степи двадцать лет назад. Кстати, он ведь не мог не заметить - в деле нигде ни строчкой не упоминалось о том, что Гвоздев служил у Деникина.
- Прошу вас, - кивнул ему Дзарисов, закончив вступление.
Паша поднялся, помолчал немного, взял в руки обвинительное заключение. Нет, не может быть, чтобы все это происходило с ним.
- Из материалов следствия видно, - начал он немного тише, чем нужно, - что обвиняемый гражданин Гвоздев по заданию западных спецслужб составлял умышленно подогнанный под фальшивый образ конспект из оторванных от контекста цитат вождя ВКП(б) т. Ленина, который в дальнейшем тайными каналами готовился переправить на запад...
Губы его механически читали состряпанное Спасским обвинительное заключение, а сам он был где-то далеко отсюда, или, может быть, не был нигде.
Через пару минут Дзарисов, наконец, взглянул на него с чуть заметным удивлением. До сих пор при нем Паша не позволял себе такой халтуры - дословно зачитывать заключение. К тому же и читал-то он крайне вяло.
"Не подготовился", - подумал Дзарисов и посмотрел на бритого корреспондента. Тот воспринимал все как должное - вовсю строчил химическим карандашом - записывал.
Где-то на половине текста голос у Паши неожиданно сорвался на полуслове. Он прокашлялся, затем открыл стоявший на столе графин с водой, налил в стакан.
И пока он пил, глаза его читали на раскрытой перед ним странице дела одно предложение:
"Переступишь черту - пропадешь, и в этой жизни не вернешься уже на дорогу."
Он прочитал это раз, другой, третий. Он разглядел, наконец, что предложение это было из рассказа Гвоздева. И то, что оказалось оно перед ним теперь, то, что как бы помимо него глаза прочитали его, то, что так непостижимо обращено оно, казалось, к нему самому, потрясло его.
Стакан с водой дрожал у Пашиного рта. Он продолжал тянуть паузу - как бы не смог прокашляться, налил себе еще воды, тщательно закупорил графин, еще пошелестел бумагами. Все уже смотрели на него. Дольше молчать было невозможно. Наконец, он заговорил.
- Таковы выводы обвинительного заключения, - сказал он, так и бросив чтение его на полуслове. - Однако внимательное изучение материалов дела показывает нам, что выводы эти не являются достаточно обоснованными...
После этой фразы заседатели спецколлегии дружно переглянулись.
- Прежде всего, материалами дела не раскрыты и не указаны связи гражданина Гвоздева, пользуясь которыми, он мог бы переправить свои конспекты на запад для последующей публикации. Кроме того, в соответствии со статьей 58-6 УК РСФСР, конспекты, составленные обвиняемым, не могут считаться охраняемой государственной тайной, так как сведения, содержащиеся в них, не входят в особый перечень, утвержденный СНК Союза ССР, и не являются экономическими. Версия о шпионской деятельности гражданина Гвоздева таким образом представляется неубедительной.
Теперь уже и сам Гвоздев с интересом смотрел на Пашу.
- В соответствии с постановлением пленума Верховного Суда РСФСР от 16 декабря 1930 г., указавшим на абсолютную недопустимость расширительного применения статьи 58-10, данные конспекты не могут также считаться содержащими прямые признаки контрреволюционной агитации. В связи с вышесказанным, я бы просил специальную коллегию освободить гражданина Гвоздева Ивана Сергеевича из-под стражи в зале суда, ввиду отсутствия в его действиях состава преступления.
Он сел на место. В зале заседаний на некоторое время повисла мертвая тишина.
И судьи, и Гвоздев, и корреспондент, и охранник - все молча смотрели на Пашу. Он же, казалось, снова углубился в изучение каких-то бумаг.
Первым очнулся Дзарисов.
- Суд удаляется на совещание, - объявил он.
Заседатели поднялись из кресел и гуськом направились в совещательную комнату.
- Товарищ Кузькин, - перегнувшись через первый ряд скамеек, почему-то шепотом обратился к нему корреспондент. - Я что-то не совсем понял. Так, выходит, подсудимый не был завербован империалистической разведкой?
Паша даже не повернул к нему головы. Беспокойно моргая белесыми глазками, тот вынужден был опуститься на место.
- Напрасно это вы, - произнес вдруг Гвоздев. - Толку все равно не будет.
- Молчать! - прикрикнул на него охранник.
Спецколлегия совещалась недолго. Через пару минут все трое вернулись за судейский стол.
- Заседание откладывается, - коротко и мрачно объявил Дзарисов.
Глава 27. ДВОЕ
Паша пришел к ней этим вечером в половину одиннадцатого с необычно раздутым портфелем в руке. Лицо его, когда он вошел, показалось ей не просто усталым, а каким-то опустошенным даже, какого не знала она у него. И смотрел он все куда-то мимо нее.
За два дня, которые не виделись они, соскучилась она по нему до боли, так, как никогда до сих пор. Мысленно оба эти дня разговаривала она с ним каждый час - что-то старалась объяснить ему - то ласково, то горячо, в чем-то убеждала и успокаивала его, спорила и улыбалась ему. Потом забывала обо всем и дважды плакала, оттого что все не приходил он. Минутами ей становилось страшно. Что же будет дальше делать она со своим чувством?
После того, как не пришел он к ней вчера, она весь день ждала его в библиотеке. Сердце ее вздрагивало всякий раз, как слышала она шаги на лестнице. Но всякий раз это был не он, и рабочий день показался ей необычайно долог. К концу его почему-то решила она, что уж вот теперь, по дороге с работы, зайдет он к ней непременно. Последние полчаса не могла она и читать - сидела, глядя в окно, ждала его. Но он не пришел.
В сотый раз припоминая в деталях последний разговор их той ночью, вернувшись домой, ругала она себя за то, что вынудила его к этой мучительной исповеди. Зачем, зачем так поторопилась она с этими расспросами? Зачем полезла в душу к нему? Разве имела она на это право? Разве были они достаточно близки для этого? Даже с родным человеком следовало бы говорить об этом деликатнее. Должно быть, он станет теперь стыдиться ее, может быть, даже бояться, из-за того что наговорил ей столько.
Аркадий Исаевич звал ее к себе пить чай вместе с Шуриком, но она отказалась. Сидя у себя за столом с опущенной на руки головой, она вскоре убедила себя, что больше он не придет к ней, станет избегать. Она готова уже была опять заплакать, когда раздался вдруг звонок в дверь. Одинарный звонок - к ней.
Увидев его на пороге, она едва смогла поздороваться с ним от волнения. Но лицо его испугало ее. Пройдя к ней в комнату, он молча сел на стул и даже не смотрел на нее. И она уже не могла припомнить, что думала сказать ему при встрече. Да оказалось вдруг, что как будто и неуместно.
- Хотите чаю? - спросила она его, чтобы хоть что-то спросить.
- Не нужно, спасибо.
- У вас уставший вид, - сказала она, присев за стол напротив него.
- Да, наверное, - кивнул он. - Какие-то сумасшедшие дни, он наморщил лоб, припоминая что-то. - Что-то я должен был вам сказать. А, ну конечно - нужно же вас поздравить - вас выбрали депутатом. То есть, выдвинули пока что - ну, это, впрочем, одно и то же.
Она покачала головой.
- Это недоразумение, Паша. Я вовсе не хочу никуда выбираться.
Он не удивился ничуть, кивнул.
- Да, я так и думал. Хотя, пожалуй, непросто будет это объяснить, - он опять задумался. - Что-то я хотел еще у вас спросить. Вот, когда шел... Ах, да! Что теперь с этим мальчиком?
- С Шуриком? Он здесь. Его взял к себе Аркадий Исаевич.
- Что значит взял?
- Ну, они будут жить вместе.
- Вот как. Ну, что же. Наверное, это хорошо. Сколько ему сейчас? Одиннадцать лет... Знаете, я вспомнил сегодня - когда мне было одиннадцать лет...
"Что-то уж очень скачут у него мысли," - подумала Вера Андреевна.
-...Это значит, незадолго до того, как я встретился с Павлом Кузьмичом - ну, я вам рассказывал - у меня был очень странный период в жизни. Вернее сказать - в голове. Однажды я вдруг начал воображать себе, будто рядом со мной есть кто-то невидимый - все время, каждую минуту, где бы я ни был. При том, что для этого не было никакого повода - просто такая фантазия, игра, но я жил с ней довольно долго - может быть, несколько месяцев или год. Я много разговаривал с ним, и в общем мы даже дружили.
- Кто же это был?
- Да никто в общем. Я не знаю.
- Но как же вы обращались к нему?
- Обращался? По-моему, никак не обращался. Хотя... Если для себя; то есть, если бы была нужда как-нибудь определить его, я бы, наверное, назвал его - Бог. Просто я бы не придумал другого слова тогда. Но, конечно, это был другой Бог, чем тот, которому мама учила меня молиться. Он был попроще, гораздо ближе ко мне, и знал о нем только я один. Вернее было бы назвать его - ангел-хранитель, да? Я рассказывал ему о своих переживаниях, просил о разном, иногда хитрил - с ним можно было хитрить. Но он был довольно капризен, и его приходилось ублажать иногда самыми странными способами. Например, он говорил мне, чтобы я четверть часа просидел на стуле, не шевелясь. Или пятьдесят раз прошелся бы вокруг комнаты - тогда он сделает то, о чем я просил его. И я сидел, или ходил. Если же он обманывал, я ссорился с ним, говорил, что больше вообще в него не верю. Так мы жили вместе довольно долго;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68