..– С земли!.. Дьяк на торгу вычитал, – глянул я, ведут нагую…В старинном тыне, обросшем кустами обгорелой калины и ивы, женщина отыскала проход. Согнувшись, пролезая, продолжала:– Не домой тебя веду, голубь, там уловят, а здесь не ведают… Тут мои кои вещи хоронятся, да живет дедко шалой, скудной телом, юродивой…– Иду, веди!Казак задел лицом за плесень тына, рукавом жупана обтер худощавое, слегка рябое лицо.Женщина спросила:– Никак головушку зашиб?– Замарался – грязь хуже крови…За тыном широко разросся вереск. В самой гуще вереска стлалась почти по земле уродливая длинная хата. На пороге, на краю входа вниз, сидел полуголый старик горбун. На грязном теле горбуна, обмотанном железными цепями, висел на горбатой груди железный крест. Горбун не подвинулся, не шевельнулся, но сказал запавшим вглубь голосом:– Ириньица? С того света пришла, молотчого привела. А не прикажут ли вам бояры в обрат идти?Он растопырил костлявые ноги, мешал проходу.– Ой, не держат ноженьки! Двинься, дедко!Горбатый старик подобрал ноги.Казак с женщиной вошли в подземелье, в темноте натыкались на сундуки-укладки, но женщина скоро нашарила низенькую дверку, в которую пришлось вползти обоим. На глубине еще трех ступеней вниз за дверкой была теплая горница. Женщина выдула огонь в жаратке небольшой изразцовой печки, особого лежаночного уклада. Казак стоял не сгибаясь, и хотя роста он был выше среднего, до потолка горенки еще было далеко.От восковой свечи женщина зажгла лампадку, другую и третью, перекрестилась, сказала гостю:– Да что ты стоишь, голубь-голубой? Садись! Вызволил меня от муки-мученской! А воля будет лечь – ложись: там кровать, перина, подушки – раскинься, сюды никто не придет…Сбросила его жупан на лавку и куда-то ушла голая. Устал казак, а в горнице было тихо, как в могиле. Скинув зипун, саблю и пистолет, столкнув с ног тяжелые сапоги прямо на пол, он задремал на перине, поверх одеяла.Женщина, тихо ступая по полу туфлями, обшитыми куницей, вернулась – прибранная, в синем, из камки Камка – шелк с бумагой.

, сарафане, в шелковой душегрее. Густые волосы ее смяты и вдавлены в сетчатый волосник, убранный жемчугом. Она подошла к кровати, тихо-тихо присела на край и прошептала, чтоб не разбудить гостя:– Спи, голубь-голубой, век тебя помнить зачну… Пуще отца-матери ты к моему сердцу прилип…Казак открыл глаза.– Ахти я, беспокойная! Саму дрема с ног валит, а тянет к тебе, голубь, прийти глянуть…– Ляжь!– Кабы допустил лечь – лягу и приголублю, вот только лампадки задую да образа завешу.– Закинь бога! Не завешай, с огнем весело жить.– Ой, так-то боязно, грех!– Грех? Мало ли грехов на свете? Не гаси, ляжь!– Ой ты, грехов гнездо! Пусти-ко… Дозволишь обнять, поцеловать ино не дозволишь? А я и мылась, да все еще землей пахну.– Перейдет!– Все, голубь, перейдет, а вот смертка…– Жмись крепко и молчи!– Ужо я сарафан брошу!– Душегрею, сарафан – все. Целуй! От лишней думы без ума нет проку!– Родной! Голубь-голубой!– Эх, Ириньица! Ты новой разбойной струг… Не попусту я шел за тобой.– Родной, дай ты хоть ветошкой завешать бога! Слаще мне будет…– Молчи, жонка! 3 Проснулся казак от яркого света свечей. За столом под образами сидел голый до пояса юродивый. Женщина исчезла. Казак сказал юроду:– Ты чего в красный угол сел?Наливая водки в большой медный кубок, юродивый ответил:– Сижу на месте… В большой угол сажают попов да дураков, а меня сызмала таковым именем кличут.– Ну, ин сиди, и я встаю! А где Ириньица?– Жонка в баню пошла, да вот никак лезет…Женщина вернулась румяная, пышная и потная, на ней был надет отороченный лисьим мехом шелковый зеленый кортель-распашница, под кортелем голубой сарафан, рубаха шелковая розовая, рукава с накапками – вышивкой из жемчуга.– Проспался, голубь-голубой, мой ты голубь!..– Улечу скоро! – Гость встал, под грузным телом затрещала дубовая кровать.– Матерой! Молодой, а вишь, как грузишь, – не уродили меня веком таким грузным, – проворчал старик.– Я вот вина принесла да меду вишневого! А улетишь, голубь-голубой, имечко скажи, за кого буду кресты класть, кого во сне звать?– Зовут-таки меня Степаном, роду я – издалече…– Оденься-ко, Степанушка! Чья это кровь на тебе? Смой ее с рученек да окропи, голубь, личико водой студеной… А я на торгу была… Все проведала, как наших стрельцов, что у моей ямы стояли, истцы ищут: всю-то Москву перерыли, да не дознались… Жон стрелецких да детей на спрос в Земской приказ поволокли.– Бойся, жонка! Тебя признают – худо будет…– Ой ты, голубь! Жонку на Москве признать труд большой – нарумянилась я, разоделась купчихой, брови подвела, нищие мне поклоны гнут, жонку искать не станут… Будто те собаки в яме съели, и меня бы загрызли, да стрельцы, спасибо, угоняли псов: «Пущай, говорили, помучится».– Худо, вишь, на добро навело… – проворчал юродивый.– И слух, голубь, такой идет: жонку собаки растащили, а начальник стрелецкий – вор, ушел сам да стрельцов увел. По начальнику, родненький, весь сыск идет… – Женщина говорила нараспев.– В долгом ли обмане будут! В долгом – ладно, в коротком – тогда пасись… Ну, да сабля точена, елмань у ней по руке; кто нос сунет – будет знать Стеньку…– Ой, да что я-то? Воды забыла! – Женщина ушла, вернулась, шумя медным тазом. В правой руке у ней был кувшин серебряный, плескалась вода. – Умойся, голубь-голубой!– Эх, будем гулять, плясать да песни играть! Ладно ли, Ириньица?– Ладно, мой голубь, ладно!– Вот и кровь умыл – пропадай ты, Москва боярская!– Уж истинно пропадай! Народ-от, голубь, злобится на родовитых, кои ближни царю, на Бориса Ивановича да на думнова дьяка Чистова, на Плещеева Борис Иванович Морозов (1590–1661), боярин, шурин царя Алексея Михайловича, его воспитатель и влиятельный советчик. Дьяк Чистов – Чистый Назарий, думный дьяк, возглавлял Посольский приказ; убит 2 июня 1648 г. Плещеев Леонтий Степанович – судья Земского приказа; убит во время восстания в 1648 г.

, судью корыстного: много народу задарма в тюрьме поморил. Плещеев-то царю сродни, а соль всю нынче загреб под себя – цену набил такую, что простому люду хошь без соли живи…– Слыхал я это. У тебя, Ириньица, нет ли ненароком татарской одежины?– Есть, голубь-голубой. С мужем-то моим – неладом его помянуть! – одежиной разной в рядах торговали… Ужо я поищу в сундуках, да помню, голубь, что есть она, поганая одежина, и шапка, и чедыги мягкие с узором.– Ты жонка толковая!– Народ-то давно бы навалился на своих супротивников, только немчинов пугается, – немчин на зелье-пушки востер, а уж, конешно, немчин не за народ!– Ништо и немчин! Наливай-ка, жонка!.. Русь надо колыхнуть, вот тогда и немчин в щель залезет…Пили, целовались, снова пили. Гость поднял высоко голову курчавую. Глаза его стали глубокими и по-особому зоркими.– А ежли меня палачи, истцы да псы разные боярские искать зачнут, тогда, Ириньица, не побоишься дать мне сугреву у себя?– Молчи, голубь-голубой! Укрою, а сыщут – и на дыбу за тебя пойду.– Пьем-молчим, жонка!– Сторговались – в сани уклались, – сказал юродивый. – Хмельным старика забыли тешить?– Помним, дедо, помним!В большой медный кубок юродивого казак налил меду.– Вот оно, то, что надоть: и сладко и с ног валит!– Ты бы, дедко, рубаху накинул!– Эх, Ириха, под рубахой моей святости не видно, а я еще плясать пойду. Ты, паренек, когда о жонку намозолишь губы, а шея заболит от женских рук, поговори со мной.– Ладно! – Гость придвинулся к юродивому.– Дальней ли будешь?– С Дона… У нас хлеба не пашут, рыбу ловят, зверя бьют и ясырь Пленника.

берут, торгуют людьми да на Волгу из Паншина Паншин – городок, расположенный у впадения в Дон рек Тишины и Иловли, являлся одним из опорных пунктов донского казачества в его походах.

гулять ездят… тем живут!– А ты, гость-паренек, когда в отаманах будешь, не давай человека продавать…– Пошто, дедко?– Самого продадут… А клады искать любишь?– Нашел, вырыл, – вот, вишь, клад, – казак похлопал женщину по широкой спине.– Этот клад поет в лад, а в лад не войдет, мороз по коже пойдет – она у меня с норовом… Ты казну ежли золотную, жемчужную альбо серебряную похощешь, то скажу я тебе о травах цветных, сиречь подосельному – о кринах черленых и белых…– Любопытствую, дедо, скажи!– Так вот чуй: есть скакун-трава, растет на надгробных местах, ростом высока, цвет голуб, кольцами; весьма для клада гожа. Завернуть сию траву в тряпицу, она сама раскрутится и скочит, а вертеть ее надо на поле: куда трава скочит, там огонь возгорится, тут и клад рой…– Мой клад, дедо, вон на лавке лежит, – в чудеса я не верю, саблей добуду жемчуг, золото и жонку.– Али тебе не сказывать дальше?– Нет, ты говори – чую.– Ну, так чуй! Есть трава хмель полевой, растет при болотах, на ей шишки желтые, только цвет отличен от хмелевого, что в хмельнике… Ежли истолкешь в порошок семя тех шишек да в вине ли, в пиве изопьешь, – сколь ни пей, пьян не будешь…– Упомнить, дедо, потребно цвет тот, – люблю пить хмельное.– Помни, гостюшко удалой, от многой той семени испитой человек в остатке бывает не хмелен, но зело буен и смел: в огонь, воду и на нож идет…– Упомнить надо тот цвет: «растет при болотах, на нем шишки желтые»…Женщина, выпивая чашу меду и опрокидывая ее пустую себе на голову, сказала:– Иной раз на улице или в церкви дедко такое заговорит, что страшно: того гляди, истцы привяжутся и поволокут…– Меня волокли да спущали, чтут за скудного умом… Чуй еще: есть трава, зовомая воронец, цветет на буграх, на брусничниках в густых лесах, мелка, зело тонка и видом чиста. Лапочки на ней и иглы зеленые, ствол суковатый, коленцами; на тое травине ягодки зеленые, когда и черные бывают… Пить ее отваром тому, кто кровию порчен, еже у кого глисты, змеи, жабы и иные гады… Все из нутра утробы вон изгонит. А може, краше будет тебе о планидах сказать?– Все, что знаешь, дедо, говори!– Было время, шестикрыльную книгу я чел, жидовина Схари Жидовин Схария – лицо полулегендарное. О нем сообщает религиозный писатель XVI в. игумен Иосиф Волоцкий в «Сказании о новоявившейся ереси…». Согласно «Сказанию…», Схария – еретик, чернокнижник, астролог и звездочет, положивший начало ереси жидовствующих.

и иных мудрых речения и письмена их еретичные, числа исчислял по маурскому счислению и по звездам, кои описаны, гадал, а вычитал я в тых книгах, что земля наша, кою чтут патриархи и иные отцы православия, яко долонь человеков, гладкой, – кругла, что небо будто бы не седми, не шти, не пять и не дву-три не бывает, что небо сие едино, и земля наша кругла, а небо шар земли нашей объяло, справа, слева, внизу и вверху, что якобы земля наша вертится… Но мотри, сие говорю только тебе, ибо ты мне, как и Ириньице, по душе пал… иным боюсь. В срубе сожгут мое худое телесо древнее, да огню его предать – не изошло тому время…– Еретичный, умолкни! – крикнула женщина и застучала чашей по столу, из чаши полился мед…– Буйна ты, Ириньица, во хмелю, зело буйна, – умолкаю…– А я говорю: сказывай, дед! То, что попы претят говорить, надо говорить, и, может, большая правда в тех жидовинных книгах есть!.. Знать все хочу… Хочу все иконы чудотворные оглядеть и повернуть иной стороной – к тому я иду, и попов неправедных, как и бояр, в злобе держу.– Знать все надо, гостюшко! – Юродивый был пьян, но, странно, во хмелю обострялся его мозг, и говорил он без запинки. Он стучал костлявым кулаком в горб, тряслась его жидкая седая борода, звенели вериги на тощем, коростоватом теле, а на горбе прыгал железный крест. – Надо знать – и вот за сие на костер готов идти, – знать все мыслю!.. И, может, как указано в еретических письменах, земля наша станет в веках белой и хладной, яко луна, а луна – тоже шар крутящийся, и шар сей ледяной… И звезды есть, гостюшко, величины необозримой, и каждая звезда – шар, и все… все оно вертится, сменяя свет тьмой и тьму светом, и ветры и бури…– Горбун! Окунь столетний! Он мой голубь-голубой. Степа, ты ведь мой?– Твой, Ириньица, – с тобой я твой!– Снеси меня на постелю.– Сиди!– Снеси, говорю! Или сорву с себя платье, нагая побегу по Москве и буду кричать: «Я та, которую он взял от червей могильных, я та, и он тот, кого я люблю больше света-солнышка!..» Степа, снеси…– Не вяжись, Ириньица! Дед говорит, я хочу знать…– Она помеха и буйна. Сполни, не отстанет…Казак встал, поднял женщину, разомлевшую от водки и меда, снес, положил на кровать. Женщина целовала его и кусалась.– Ляжь – побью!– Бей! Люблю… бей, а побьешь – сзади побегу, битой любимым еще слаще любить.– Усни – приду скоро!Ушел, а женщина примолкла и, видимо, спала.И странно: когда гость прошелся по горенке, у него стало от хмеля мутиться в голове, ясные глаза налились кровью, а большая рука легла на рукоять тяжелой сабли. Перед ним кривлялся маленький седой горбун, на нем позвякивало железо. Казак забыл, что еще так недавно слушал горбуна, который сидел и говорил ему неслыханное; он топнул тяжелым сапогом и повелительно крикнул:– Пляши, сатана!Юродивый завертелся по горнице, горб его, подбрасывая крест, ходил ходуном, моталась седая борода, каким-то ржавым голосом старик напевал: Жили-были два братана,Полтора худых кафтана,Голова на плахе,Кровь на рубахе.Мясо с плечСтали сечь!Ой, щипцы да клещи,Волоса да кожа, –Неугожа в кровиПокосилась рожа!Зри-ка, жилы тащат.Чуешь? – кости трещат. И тихо-тихо продолжал: Две сулицыТри сафьянных рукавицы.Дьяк да приказной,Перстень алмазной…Чет ударов палача –Бьют сплеча!Сруб-то в мясе человечьем,Тулово с увечьем…Кости, кости, –Ворон летит в гости.Кровью политый воз,Под пятами навоз,Идут в кровь, как в воду, –Честь сия от бояр народу!Аминь… – Дьявол! Худо пляшешь!.. – Гость было сбросил саблю на скамью, выдернул ее из ножен, и тяжелые сапоги с подковами лихо застучали по горнице, Он свистел, припевая: Гей, Настасья,Эй, Настасья,Отворяй-ка ворота!Распахни и со крыльцаПринимай-ка молодца!У тебя ль, моя Настасья,У тебя ли пир горой,У тебя ли пир горой,Воевода под горой.До полуночной поры,Гей, точите топоры!..Воеводу примем в гости,Воронью оставим кости.Ай, Настасья!Гей, Настасья!..
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12