Я, твой холоп, государь, улещаю оного отамана посулами: „Мы-де тебя возведем в почести“, и думно мне, государь, что сей Корнейка погнется на нас и вора того Стеньку Разю пошлет на Москву в станичниках, а на Москве, великий государь, твой над ним суд и расправа будет… Прости, государь, твоего холопа, что молвлю слово советливое: только брать, государь, как берут нынче на Пскове воров, что свейскую величество королеву лаяли …свейскую величество королеву лаяли… – Имеется в виду, вероятно, эпизод псковского восстания 1650 г., когда псковичи задержали продажу хлеба агентам шведского правительства и подвергли допросу шведского посланника.

, не годится, – не крепко и людьми убытошно, а как я прибираюсь – тише и много пригоднее. Не осуди, государь, что якобы бахвалюсь. Я только так к слову сие о псковских ворах молвил. А еще, государь, из сюда довожу, что землю сии козаки пашут мало, а кто из шарпальников надежно пахотной, того выбивают из сих мест вон… А пошто у них такое деетца, то, слышал я – воевод и помещиков боятца только на Украине, там много пахотных…» Еще кое-что припишем, дьяк. Все ли по ряду?– Все, боярин!– Не оглядел я тебя, как писать зачали, – каки на тебе портки?– То все ведаю, боярин, за письмом меня пот долит, так я на колешки бархатцы стелил ветхи…– Смекнул? Ино крашенинными портками всю бы грамоту замарал! Сказывать могу, и не бестолково выходит, а вот подпишусь с трудом… Мы, дьяк, ужо зачнем государю писать не хуже Афоньки Нащоки Афонька Нащока – Ордин-Нащокин Афанасий Лаврентьевич (ум. в 1680 г.), боярин, полководец, крупный дипломат, глава Посольского приказа в 1667–1671 гг. В 1672 г. постригся в монахи.

… Нынче же наладить надо Сеньку дьяка… Бородат, ступью крепок и черевист мало… Пущай до Москвы милостыней идет, – с виду голец, с батожком по-каличьему доберетца… Надо его ужо обрядить в сукман да ступни и втай переправить через реку… Вожа ему не надо – дорогу ведает. Да еще, Ефим, пиши малу грамоту к воеводам, чтоб не держали ряженого дьяка.– Так, боярин, всего лучше твою грамоту довести государю…За окном зазвенели детские голоса. Боярин сказал:– Дьяк, кто там воет?Ефим спешно кинулся и, приоткрыв окно, взглянул.– Козацки робята, боярин! Вишь, с поля идут, рожи царапаны. Не впервой – ежедень в бои играют.Голоса приближались, задорно пели: Дунай, Дунай, Дунай,Сын Иванович Дунай;Ты гуляй, казак, гуляй, –Воевод лихих не знай…Гей, Дунай, Дунай, Дунай. Боярин, вытянув на столе сухую желтую ладонь, сжал ее в кулак:– У батек переняли песню? Ужо, шарпальники, землю и спины вам распашем и воевод лихих посадим! А ну, дьяк, перечти-ка грамоту, да подпишусь, и припечатаем… 12 Разин сидит в шинке против распахнутой настежь двери. Кудри упали на лицо… За тем же широким, черным от многих питий столом сидят молодые казаки: Васька Ус и с бледным лицом, с шрамом на левой скуле, худощавый, костистый Сережка Кривой. Мертвый под бельмом глаз прищурен, правый остро и жадно глядит; блестит в ухе кольцо золотой серьги. Пьют крепкий мед из смоляной бочки, что у шинкаря за стойкой. Черноволосый грек зорко сторожит казацкие деньги; ждет, когда крикнут: «Подавай!»Против дверей вдали – палисад городской стены, ровен с землей – белая полоса берега Дона пылит дымной пылью, серебряной парчой светится Дон. Ряд боевых челнов застыл, чернея четко на рябоватом блеске воды.– Купчины с Воронежа дадут пороху, свинцу! – сказал Ус.– А тут они, в городе?– У сородичей в Скородумовой есть все!– А у меня, браты, есть боярское узорочье.Разин поднял руку с медным кубком и опустил; затрещала столовая доска, вздрогнули стены от голоса:– Соленой, меду-у!Грек выскочил из-за стойки, поставил, поклонившись, железный кувшин на стол:– Менгун, козаки, менгун…– Сатана! Даром не можно?Разин кинул на стол талер.– Узорочье есть, то сказывать нече, – челны набьем свинцом и – гулять!– Руки есть, головы – на плечах!– Пьем, браты! Ишь, сколь серебра на Дону, простору хочется!– Браты мы, Степан. Руку, дай руку! – Жилистая рука с длинными узловатыми пальцами протянулась через стол. Разин скрыл ее, сжав. Сверху легла широкая лапа с короткими жесткими пальцами Васьки Уса.– А тож я брат вам, казаки!– Пей, допивай!– Допьем, Степанушко!– А ты, Степан, опасись Корнея – не спуста отец твой Тимоша не любил его…– Сережка, знаю я, все знаю…– Нынче, Степан, тебя в атаманы?– Можно! Иду…Мимо дверей всех шинков прошел казак-глашатай, бивший палкой по котлу-литавре, висевшей на груди на кушаке.– Гей, гей, казаки! К станичной батько кличет…– Зряще ходим мы сколь дней, – круче решить надо, а то атаман опятит!– Не опятит, Серега, гуляем!..Встали, пошли, тяжелые, трое… 13 Молодуха Олена, повязав голову синим платом из камки, косы, отливающие золотом, наглухо скрыла. На широких бедрах новая плахта, ходит за мужем, пристает, в глаза заглядывает:– Ой, Стенько, сколь ден душа болит, – что умыслил, скажи?Разин – в черном бархатном кафтане нараспашку, под кафтаном узкий, до колен, шелковый зипун, на голове красная шалка, угрюмые глаза уперлись вдаль.Старые казаки, взглядывая на шапку Разина, ворчат:– Матерой низовик, а шапка запорожская, – негоже такое!На площади много хмельных, голоса шумны и спорны:– Стенько, уж с молодой приелось жареное аль из моря соленого захотел?– Хороша жена, да казаку не дома сидеть… Олена! Она у меня – эх!Степан слегка хлопает рукой жену по мягкой спине и хмурится – мелькнуло в голове коротко, но ясно другое лицо: так же трепал на Москве из земли взятую.– Ну, шапка! – Запорожская шапка высоко летит от сильной руки в голубую высь.– Слышьте, казаки-молодцы?!– Слышим!– Кто за мной на Волгу? Насаду рыбу лови-ить?– Большая рыба, казак?– Ты щи пуд!Полетели шапки вверх: Сережкина баранья с красным верхом – первая, вторая запорожская – Васьки Уса.– Эх, лети моя!– Моя!– А наша что, хуже? Лети!– И я.– Чти, казаки-атаманы, сколь шапок, столь охотников!Звеня литаврой, в станичную избу с площади прошел глашатай:– Гей, казаки, атаман иде!..Из приземистой хаты, станичной избы, с широким, втоптанным в землю крыльцом казаки вынесли бунчук: держит древко – с золоченым шариком, с конским хвостом наверху – старый есаул Кусей, а за ним еще есаулы и писарь. Все казаки и есаулы, как в поход, одеты в темные кожухи, только атаман Корней в красном скорлатном кафтане; по красному верху его бараньей шапки – из золоченых лент крест. В руках атамана знак его власти – брусь. Особый длинный молоток, знак военачальника.

Топорище бруся обволочено черным, перевито тянутым серебром. Все стали близ церкви в круг; сняв шапки, перекрестились. Снял и атаман шапку, входя в середину круга, перекрестился. Когда атаман снял шапку, блеснула в ухе белая серьга, а черная коса с проседью легла на его правое плечо.Кинув наземь шапки, есаулы положили перед атаманом бунчук и несколько раз поклонились атаману в пояс, – шапки подняли, надели, атаман – тоже. Корней Яковлев тряхнул головой, сказал громко:– Зовите, атаманы-молодцы, тех казаков, кои самовольством вот уже не един день, не спрося круга, собираются в гульбу…Круг стал шире, те казаки, что кидали шапки, встали перед атаманом.Атаман, опустив брусь к земле, блеснул серьгой, громко спросил, водя глазами по толпе:– А знаете ли, молодняк-казаки, что в станичной избе есть колодки, чепи, коза и добрая плеть?– Знаем, батько!– Кого в атаманы взяли для гульбы?– Стеньку Разю – хрестника твоего!– А ведомо ли вам, казаки, что круг тайно постановил?– Нет, батько!– Так ведайте. На тайном кругу Степан Разин взят старшиной в зимовую станицу на Москву есаулом. Почесть немалая ему, и загодя хрестник поедет, привезет от царя на всю реку жалованье, да о вестях наказать, что писали к нам воеводы из Астрахани: «Куды будут походы царя крымского с его ратью?» – о чем через лазутчиков мы накрепко проведали. А еще узнать в Москве – время ли от нас чинить турчину помешку или закинуть? О том сами мы не ведомы, а потому я, атаман, приказую вам, молодняк, забыть о моем хрестнике, и так как вы по младости не ведомы тайных дел круга, то вины ваши отдаю вам без тюремного вязеня и не прещу, казаки, гулять; исстари так ведетца, не от меня, что казак – гулебщик… И ведаю: не спущу вас, самовольством уйдете. Посему берите иного атамана, – гуляйте, в горы; в море, куда душа лежит…– Добро, батько! Благодарствуем.– Берем Сережку!– Кроме хрестника – не прещу! Ты же, Степан, не ослушайся круга, круг не напрасно под бунчук вышел. Иди домой и исподволь налаживай харч, воз и кони: падет снег – старшина позовет.Разин молча махнул шапкой, выйдя из круга, обнял жену:– Домой, Олена!Олена сорвала плат с головы, махала им, поворачивая радостное лицо в сторону атамана. Атаман пошел в станичную избу, только на крыльце, отдав брусь есаулам, Снял шапку и в ответ на приветствие молодухи помахал.– Иди, жонка! Продали меня Москве, а ты крамарей приветишь.– Ой, Стенько, сколь деньков с тобой!.. Спасибо Корнею.– Женстяя душа и петли рада!Плюнул, беспечно запел: Казаки гуляютДа стрелою каленойЗа Яик пущают… Опустил голову и, скрипя зубами, скомкал красную шапку в руке:– Дешево не купят Разю!– Ой, Стенько, боюсь, не скрегчи зубом… Ты и во сне скрегчишь… Москва боярская 1 Светловолосая боярыня сорвала с головы дорогую, шитую жемчугами с золотом кику, бросила на лавку.– Ну, девки, кто муж?– Тебе мужем быть, боярыня!– Муж бьет, а тебя кто бить может? Ты муж…С поклоном вошла сенная привратница.– Там, боярыня Анна Ильинишна Боярыня Анна Ильинишна – жена Б.И. Морозова.

, мирской худой человек тебя просит.– Чернцов принимаю… Иным закажи ходить ко мне.– «Был-де я в чернцах, – ведает меня боярыня…» – слезно молит.– Кто такой? Веди!Привратница ввела худого, тощего человека в рваном кафтане, в валеных опорках. Человек у порога осел на пол, завыл:– Сгноили, матушка княгиня! Лик человечий во мне сгноили, заступись.– Кто тебя в обиде держит, Василии?– По патриаршу слову отдали боярину головой в выслугу рухледи!– Какой рухледи?– Он, милостивая! Ни душой, ни телом не виноват, а вот… Поставил, вишь, на наше подворье боярин Квашнин сундук с печатьми, в сундуке-то деньги были – тыща рублев, сказывает, да шапка бархатная с дужкой, с петелью большой жемчужной, да ожерелье с пугвицы золотными, камением. И все то с сундука покрали. А я без грамоты, мужик простой, – едино, что платье монастырско… И не мог я к боярину вязаться – оглядеть дать, что там под печатьми, цело ли?.. И ни душой, ни телом, а по указу патриарха содрали с меня черное, окрутили во вретище, выдали боярину, а Квашнин, Иван-то Петрович, озлясь много, что не по ево нраву суд решил, что не можно ему с монастыря усудить тое деньги его и рухледи, говорит: «Буду я на тебе, сколь жив ты, старой черт, воду возить с Яузы, кормить-де не стану, – головой дан, что хочу – творю по тебе!» И возят, матушка, на мне замест клячи не воду, а навоз – в заходе ямы, и стольчаки чищу, и всякую черную работу. Пристанешь, – бьют батоги, не кормят, не обувают. Вишь на мне уляди ветхи, так и те из жалости купец гостиные сотни Еремов дал, что ряды у Варварских ворот… А Квашнин-боярин, не оправь его душу, как бывает хмелен, в шумстве, – а бывает с ним такое почесть ежедень, – кличет меня, велит рядить в скоморошью харю, рогатую, поганую, велит мне играть ему похабные песни да, ползучи, лаять псом, а голосу мово не станет, – пинками ребра бьет и хребет ломит чем ни попадя… Боярыня же его, Иванова Устиния Васильевна, пьяная, в домовой байны, что у них во дворе у хмельника, раз, два в неделю, а и более, лежит на полке, девки ее парят, да зовет меня тож парить ее, а в байны напотдаванно, аж стены трещат; а я и малого банного духу не несу, с ног меня валит от слабости, сердце заходитца, и как полоумный я тогда деюсь. «Парь, сволочь! Игумна парил – парь, я повыше буду». И паришь, а она экая, что гора мясная… И тут же, в байны, все неминучее в бадью чинит и тайные уды именует по-мужичьи. А воду таскаешь до того, покеда не падешь, а падешь – в байны ли, в предбаннике, – она из тое бадьи велит меня окатить и кричит криком матерне: «Вот-те, голец, благодать духа свята!» А вретище не велит скидать, паришь ее в одежке… И бредешь, не чуя ни ног, ни главы после всего того, в угол какой темной, дрожишь дрожмя, весь зловонной да пакостной, свету божью не рад и не чаешь конца аду сему… Хоть ты, светлая княгинюшка, умилостивись над стариком.– Не княгиня – боярыня я, Василий! Но как я вступлюсь! Сам знаешь: противу царя да патриарха сил нет.– Ой, матушка княгинюшка! Попроси боярина Бориса Ивановича, – пущай Квашнина-боярина уговорит, пошто вымает из меня душу? Пошто гноит во мне лик человечий?– Не забуду, Василий. Иди, скажу Борису Ивановичу!– Земно и слезно молю, матушка!Старик ушел.– Ну, девки, зачинай…– А вот те скамля, боярыня, ляж-ко, ручки сложи.Боярыня легла на скамью, крытую ковром, к правой ее руке девки положили плеть. Встали кругом скамьи, запели: Мой-от нов теремРастворен стоит.Мой-от старой мужВо гробу лежит…Мой-от старый мужИз гроба встает,Из гроба встает,Жонку бить почнет…Стару мужу яНе корилася… – Вставай, боярыня! Бей плеткой жену.В горенку вошла мамка Морозовой, крепкая старуха с хитрыми, зоркими глазами. Она в кике с крупным бисером, в коричневом суконном опашне, расшитом по подолу светлыми шелками.Стуча клюкой, кинулась на девок:– Курвы! Трясуха вас бей, ужо как пожалует, возьмет боярин, на съезжую сдаст, – там не так плетью-то нахлещут, а ладом да толком… И тебе, матушка боярыня, великий стыд есть дражнить боярина Бориса-то Иваныча. Холит, слушает во всем тебя, налюбоваться не знает как, – еще, прости бог, скоро киоту закажет да молиться тебе зачнет. Пуще ты ему самого патриарха… А кто тебе дарит листы фряжские, говорящих птиц заморских и узорочья? Ты ж, Ильинишна, и мало не уважишь боярина, ишь, игру затеяла! Ведаешь, что боярин за то и седеть стал, что печалуется, как лучше угодить тебе? Ведаешь, что слова о старом муже не терпит, а как разойдется в твой терем, да послушает, да озлится, – тогда что? Мне – гроза, тебе – молонья?

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12