три точно подмеченные приметы лица уже сами по себе служили красноречивым фактом, даже если не принимать во внимание схожесть одежды с чем-то вроде пасторского одеяния, сравнение с которым и могло прежде всего возникнуть в сознании Грейс, помнившей о встречах с престарелым священником, носившим нечто подобное в двадцатых годах восемнадцатого века.
С другой стороны, свидетельство Грейс служило для меня лишь малым подспорьем, хотя в этом нельзя винить служанку. Я не смогу убедить Люси или кого другого, включая самого себя, в том, что никогда прежде не читал этого аффидевита. Я допускал следующую возможность – не доверяя самому себе, я назвал эту ситуацию вполне возможной, – что во время предыдущего ознакомления с документом факты, в нем изложенные, запечатлелись в каком-то дальнем уголке моего сознания, откуда некая сила извлекла их сегодня и явила мне в виде иллюзорной фигуры. Природа этой силы – отдельная загадка, поскольку, если в тот момент у меня и была мысль о призраке Андерхилла, она лежала глубоко под спудом других мыслей; однако в этом вопросе вряд ли кто станет копаться в наш нефилософский век, когда отсутствие стопроцентного опровержения засчитывается как существенный плюс в пользу выдвинутого утверждения.
Я сложил бумагу с заявлением Грейс и собрался было вернуть ее на прежнее место между страниц рядом с другими бумагами, когда мой взгляд упал еще на один абзац у Торнтона, о котором я позабыл, – точнее, на отдельную фразу, взятую в скобки в середине его повествования о неуловимом ночном бродяге, «который, как подозревают, был сообщником доктора». Я мгновенно увидел то, что должен был заметить раньше, хотя, может, и замечал, но не понимал его истинного значения. Свидетель, который по-иному описывал то выражение, что было на лице привидения, фактически не опровергал других свидетелей: все они наблюдали Андерхилла, каким он был в различные моменты, разделенные, возможно, всего лишь несколькими секундами. Его лицо вытянулось от любопытства, когда он ждал у окна, гадая, как выглядит существо, вызванное магическими заклинаниями из леса, и это выражение сменилось ужасом, когда оно появилось в поле зрения и направилось разрывать на куски жену Андерхилла или его недруга. И это существо (или его дух) по какой-то причине полностью не утихомирилось со смертью Андерхилла и время от времени пыталось проникнуть в дом своего бывшего повелителя – за новыми приказаниями? И оно издавало при движении такой звук, будто колышутся ветки, прутики и листья, потому что именно из них оно и состояло. И если б сегодня днем у меня хватило смелости выждать подольше там, в роще, я бы тоже увидел само существо или его призрак.
Вся левая половина моего тела, включая руку и ногу, ощутимо содрогнулась четыре раза. Я подумал было, что хорошо знакомые судорожные подергивания дают знать о себе, напоминая, что уже настало время для сна, но потом я сообразил, что меня просто трясет от страха – большего, чем тот, который я испытал во время обеда; трясет от тех мыслей, что посетили меня, и от самого факта их проникновения в мой мозг: ведь они появились и теперь там останутся. И я не мог представить, с кем из моих хороших знакомых я мог бы поделиться подобной историей, не мог назвать ни одного. Возможно, ситуация показалась бы мне не столь трагичной, если б не мое недавнее превращение просто из общеизвестного пьяницы в общеизвестного пьяницу, которому мерещится всякая чертовщина. (Хотя насчет мерещится я не согласен.) В любом случае мне предстояло решить эту проблему самому, не имея четкого представления о том, в чем суть проблемы и что повлечет за собой ее разрешение. Я решил заняться этим прямо сейчас и сумел докопаться до ответа на вопрос, почему Торнтон не обнаружил явной связи, не увидел даже намека на связь между Андерхиллом и лесным существом. Причина заключалась в том, что он ни разу не бывал в той роще (а если и побывал, все слагающие элементы, которые «присутствовали» шесть часов назад, отсутствовали в то время). Дальше этого я не ушел в своих рассуждениях. Я почувствовал, что на сегодня хватит, хорошо бы на время избавить себя от собственного присутствия, пусть даже я и не получу большого удовольствия от чьей-либо компании. Я направился в ванную, быстро помылся, плеснул одеколоном на лицо, чтобы заглушить винные пары, и спустился в бар.
Я вернулся обратно наверх через полчаса, поболтав с двумя бизнесменами из Стивениджа и молодым фермером из наших окрестностей, который достаточно богат, чтобы заниматься сельским хозяйством ради, так сказать, сельского хозяйства. Поднявшись по лестнице, я обнаружил, что не помню ни слова из нашей беседы, но виной тому была не мгновенная потеря памяти, уже дважды облагодетельствовавшая меня сегодня, а подпитываемая алкоголем забывчивость, которая делает человека в пожилом возрасте менее восприимчивым ко всему вокруг. На лестничной площадке я приготовил себя к появлению женщины с темно-рыжими волосами, которая, предположительно, приходилась женой Андерхиллу и, по местным понятиям, была вполне покладистым призраком; но она мне не встретилась. А потом, уже у самой двери на нашу половину, я почувствовал минутный приступ примитивной эгоистической радости при воспоминании о том, что произошло в лощинке вблизи леса, и в тот момент испытал самую настоящую галлюцинацию – удивительно, волшебно осязаемую – от прикосновения своей кожей к голому телу Дианы. Меня никогда не удивляло, что некоторые мужчины делают попытку побить рекорд, установленный Дон Жуаном, скорее я не понимаю, почему большинство мужчин к этому не стремится. Обольщение женщины – это уникальный чувственный акт; другие удовольствия, включая секс как таковой, не более чем работа, продолжительная и со скучными повторами. Каждый отдельный случай обольщения – законченное, завершенное произведение, отрезок истории, словно столетие в предвкушении пиршества или победной попытки (которая редко вознаграждается оргазмом). И скульптура может со временем стать всего лишь банальным гротеском, и стихотворение – потерять свою свежесть, но ничто подобное не грозит тому, что произошло в ту памятную ночь между вами и принцессой (или барменшей).
В столовой та же троица сидела за чашками кофе. В рюмках не было и следа спиртного. Пока они искали выход из долгой паузы, повисшей в связи с моим приходом, я налил себе рюмку кларета и съел для начала кусок хлеба с чеддером. В плохо отрепетированной манере Ник сказал как бы между прочим, что, поскольку он захватил с собой кое-какую работу и ничего важного не предвидится в его университете, он с радостью воспользуется (только, конечно, если это не вызовет неудобств) возможностью отдохнуть денька два от Жозефины, у которой снова резались зубки, и останется на похороны. Люси, если нет возражений, съездит завтра утром домой, а потом вернется к похоронам. Я сказал, что не может быть никаких возражений против этого или каких других вариантов.
Со двора до моего слуха донеслись звуки, которые всегда вселяют в меня кратковременный душевный подъем, печаль и невольную зависть: мужчины и женщины выходят из дверей моей гостиницы, стоят, переговариваясь, садятся в машины и уезжают. В эту ночь (как и в любую другую) старый римлянин, елизаветинские юноши, офицеры-французы и девушка-француженка смотрелись лучше, чем при дневном освещении, лучше гармонировали с остальными деталями окружающей обстановки, хотя и не настолько, чтобы казаться живыми. Духота, похоже, снова усилилась; по крайней мере, у меня выступил пот на лбу и у корней волос.
Джойс сказала:
– Просто не верится, что вчера вечером старик был жив, сидел здесь вот так, как мы с вами.
Она из тех людей, которые не задумываясь выскажут вслух голую суть чего-либо бередящего душу.
– Не верится, – сказал я. – Но эта мысль не относится к тем вопросам, над которыми человек по-настоящему и надолго задумывается, пытаясь все осознать и в себя вместить, – даже в такой ситуации, как сейчас, когда никто из нас не смог бы взять и выбросить вчерашние события из головы. Есть в этом что-то поистине невероятное. И, честно говоря, я не могу понять, почему каждый, кто вышел из детского возраста, стал достаточно взрослым, чтобы понять, что же такое смерть, не отдает всего себя и все свое время раздумьям о ней. Ведь эта мысль пронизывает насквозь: стать ничем, быть нигде, а весь мир остается на прежнем месте. И все останавливается для тебя, даже не на миллионы лет, а навсегда. Ведь рано или поздно каждый доходит до черты, откуда видно: все кончено. Лично я могу представить, как чувствует себя человек, которого страшит такая вот перспектива, особенно потому, что в конечном итоге все мы туда придем раньше или позже и, возможно, даже совсем скоро. Конечно, мы знаем, впереди еще будут кое-какие другие события: вас ждет масса разных событий, таких как ожидание врача, направление на анализы. Потом – ожидание, пока придут результаты анализов, и направление на другие анализы, и ожидание новых результатов. Вас кладут в больницу на обследование, значит, пребывание в больнице, и ожидание операции, и ожидание, когда вам дадут наркоз, и ожидание, когда сообщат, что же они нашли, и ожидание второй операции, и ожидание следующих результатов, и вам говорят, что они, к сожалению, бессильны остановить развитие болезни, но, естественно, будут приняты все меры для продления жизни и облегчения страданий, и это будет для вас отправной точкой. Однако еще предстоит пройти долгий путь, прежде чем вы начнете осознавать, что некоторые события случаются теперь для вас в последний раз в жизни: ваш последний день рождения, и поездка куда-нибудь, и обед в ресторане, и все остальное, даже простая прогулка или спуск вниз по лестнице, и вы укладываетесь спать, и просыпаетесь, и лежите, закрываете глаза, и начинаете ощущать сонливую вялость во всем теле. И здесь тоже еще одна отправная точка.
– Конечно же, не у всех это происходит так, как ты говоришь, – сказала Джойс.
– Не у всех, я совершенно согласен, для некоторых все бывает намного хуже. Я не говорю уже об обычной боли и других неприятных вещах. Но для большинства людей все происходит именно так, как я описал или как случилось с моим отцом. Если проявлять разумную осторожность и если ты черт знает какой везучий, может, и удастся протянуть лишних десять лет, или пять, или два года, или полгода, но здесь, конечно, заранее не угадать. Я уверен, что человек, стараясь быть предельно объективным, оценивает ситуацию и понимает, что лишних лет, может, и не будет. Так что в дальнейшем (если будет что-то дальнейшее) в каждый день рождения вам суждено прочувствовать, что вы празднуете в последний раз, и то же самое с каждой поездкой в гости, и, когда пройдут четыре года из ваших пяти или пять месяцев из ваших шести, вы будете чувствовать то же самое по отношению ко всему вокруг, вплоть до и включая тот момент, когда вы ложитесь спать и просыпаетесь и так далее. Так что, как бы все ни повернулось – как с моим отцом или как во втором варианте, – вам будет трудно уговаривать себя, что вы победили, и я не знаю, что хуже, зато знаю, что в любом из этих вариантов много таких моментов, когда вам захочется переключиться на другой, не «ваш» вариант. И вы осознаете: с каждым днем все больше увеличивается вероятность, что первое или второе начнется завтра утром. Осознание этого факта – вот что целиком поглощает ваши мысли.
Ник зашевелился и что-то пробормотал. Люси бросила на меня быстрый взгляд: закончил я или нет свои бессвязные бредни? И после этого сказала:
– Страх смерти основывается на нежелании стать лицом к фактам, к логике и здравому смыслу.
– Ну, в таком случае я умолкаю и больше не пророню ни слова. Но я бы не назвал это страхом. Это страх, но не совсем. В нем есть и чуточка злости, и ненависть, и, наверное, негодование, и отвращение, и резкая смена настроений, и скорбь, и отчаяние, так я полагаю.
– Тебе не кажется, что во всех этих чувствах есть что-то эгоистическое? – В голосе Люси прозвучала почти что жалость ко мне.
– Вполне вероятно, – сказал я. – Но людям обычно становится плохо, когда они понимают, что попали на один из тех двух конвейеров, о которых я говорил. А значит, вполне естественно возникает такое ощущение. И осознание того, что мы все на конвейере, мы на пути к тем двум конвейерным лентам с того самого момента, как появились на свет.
– Все в порядке, Ник, поверь, я просто стараюсь как-то помочь. Морис говорит, что все естественно. Но мы знаем массу вещей, о которых будет естественным сказать: хорошо бы иметь нечто другое, не то, что мы имеем. Боязнь темноты, к примеру, вполне естественное чувство. Но это чувство поддается нашему воздействию, если мы обратимся к разуму. То же самое со смертью. Начнем с того, что это не состояние.
– Именно это и не нравится мне.
– И это не событие в нашей жизни. Вся эта боль и то беспокойство, о котором ты говорил, ужасны, никто не спорит, но все это так или иначе сопутствует жизни.
– Именно это и не нравится мне в жизни. Помимо прочих вещей, должен добавить.
– Я хочу сказать, что тебе не удастся поприсутствовать при собственной смерти и понаблюдать в полном сознании, что именно происходит с тобой. Думаю, тебе стало бы не по себе. Но такое невозможно. Смерть не относится к тем событиям, которые мы постигаем на собственном опыте.
– Мне хватает того, что мы постигаем до ее прихода, уже от этого не по себе. Древние ассирийцы верили в бессмертие, но не в раю, и не в преисподней, и не в каком-то другом потустороннем мире. С их точки зрения, душа остается рядом с телом навечно и стережет его. Стережет не ради чего-то невероятно особенного, я полагаю, но, так или иначе, пребывает рядом. Некоторые, похоже, считают такую перспективу чем-то ужасным, хуже, чем полное исчезновение, но меня бы такое устроило. Было бы где существовать.
– Но, очевидно, не более чем существовать. Чем бы ты занимался? Полагаю, ты бы обязательно осознал, что у тебя неисчерпаемое количество времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35